Теперь, после согласия маэстро, оставалось сказать самое неприятное. Д’Эспрэ уточнил в записке: подбор моделей и прием манекенщиц — на дому. Пуаре уже поднимался по лестнице, с рассеянным видом приветствуя работниц и манекенщиц. В этот час на проспекте д’Антен, 26 клиенток еще не было. Они были либо заняты своим утренним туалетом, готовясь к первому выходу — выезду к одиннадцати часам в Булонский лес, — или же еще спали в атласных альковах. Вообще Пуаре предпочитал не работать, а размышлять над своими моделями. Едва ли можно было назвать работой создание моделей для светских львиц — это больше походило на тайную церемонию, на ультраутонченный ритуал high-life[25]. Внезапно овладевавшая им в это время идея — вот в чем заключался его труд, когда властный голос затухал, а тело, намеренно расслабленное в глубине кресла, вбирало в себя женское тепло; тогда он представлялся восточным владыкой, обдумывающим празднества и наказания, прокручивающим в своем мозгу не виданные доселе изощренности.

Стеллио знал, что с минуты на минуту Пуаре скроется во флигеле, чтобы остаться наедине со своим идолом. Нельзя было упускать этот момент. Он посмотрелся в одно из бесчисленных зеркал, украшавших лестницу, и быстро преодолел несколько ступенек, отделявших его от Пуаре:

— Маэстро…

Тот вздрогнул, нахмурил брови.

— Д’Эспрэ хочет, чтобы девушек обслужили у них дома.

— Никогда, — сказал он ледяным тоном. — Никогда в жизни, я вам говорю. За кого он себя принимает, этот маркизишка? Я посылал на дом манекенщиц только для баронессы Ротшильд, ибо ни в чем не мог отказать самой богатой из моих клиенток. И что же? Об этом знают все: она заставила манекенщиц дефилировать перед сутенерами, чтобы высмеять меня, как какого-нибудь приказчика из бакалеи. С убытками и грохотом, невзирая на титулы, я выгнал эту самую баронессу. Все, покончено с дефиле на дому. Что касается д’Эспрэ, он прекрасно разбирается в моде…

— Вот именно, разбирается, — согласился Стеллио, — иногда он даже предчувствует моду. Эти две девушки… Настоящее чудо…

— Умные? Танцуют? Театр?

— Театр и танец… — Он взывал ко всем венецианским мадоннам, чтобы Пуаре не заметил его вранья. — Очень изящные… очень молодые, дьявольски красивы, — продолжал он. — Д’Эспрэ хочет вывести их в свет. У него нюх…

Пуаре снова поправил гетры — его мысли опять были заняты предстоящим праздником.

— Ну хорошо, пусть придут. Я их приму. Но я не пошлю к нему ни одной манекенщицы.

— Может быть…

— Все уже сказано, Брунини. Пусть приходят.

Маэстро уже пересек порог, толкнув дверь, ведущую в сад, и его внимание было приковано к китайской богине в павильоне напротив.

— Когда вы их примете?

Пуаре обернулся:

— Брунини! Вы забавны! Они из захолустья, не правда ли, эти две простушки, подобранные у ручья! Я его знаю, нашего д’Эспрэ! Ладно, запомните раз и навсегда: я не отказываюсь одевать простушек! Я тоже выводил в свет неряшливых инженю, всяких Андреа Леви, Кариатис! Вплоть до Мистингетт! Лучшую мою манекенщицу я выловил в кондитерской в Биарице, где она работала официанткой. Эти голодранки, а не герцогини, создают великолепие Парижа! А ваших обеих милочек, расфуфыренных, как пиковые тузы, и, хуже того, затянутых корсетом, согласитесь сами — вы не осмелились бы, — ни вы, ни д’Эспрэ, — прислать сюда, если бы…

Маэстро усмехнулся:

— Но, мой дорогой Стеллио, вы ведь разбираетесь в женщинах так же хорошо, как в тканях, не правда ли? Разве я могу вам не доверять?

Стеллио вздрогнул. Угадал ли Пуаре, что он никогда не видел двух предполагаемых красавиц?

— Сегодня вечером, в семь часов. Введите их через дверь на улицу Фобур. Никто их не увидит!

И величественной поступью императора маэстро удалился испрашивать мнение своей богини.

Этим же вечером Поль Пуаре снял корсеты с обеих протеже графа д’Эспрэ. «Снял корсеты» не означает, что кутюрье сделал это своими руками. Любя женщин, он, тем не менее, избегал волочиться за клиентками, даже если они были, как и эти, только что подобраны на мостовых Парижа. В течение последних десяти лет он изгонял из женского гардероба это ужасное нижнее белье и не раз встречал сопротивление клиенток. «Господи, Иисус-Мария, — бормотали Мадлена и Леа, — как это, не носить больше корсет?» Что произойдет с их прелестями, предоставленными теперь свободе? Восемью месяцами раньше у Мадлены, благодаря инициативе дедушки, появился первый корсет, потом появилась горничная, и она восприняла это как торжественное вступление в мир женщин. Что касается Леа, та неделями экономила свое жалованье, чтобы побаловать себя изящным атласным и дешевым панцирем. Тем не менее они заметили, что на фотографиях в «Фемине» их излюбленные идолы отбросили приспособления, распределяющие женские преимущества на два полюса привлечения внимания: один — в области груди, другой — сзади. Тела знаменитых соблазнительниц казались гибкими, непринужденными, свободными от пут. Молодые, прекрасные Клео, Мистингетт, Мата Хари диктовали моду и обладали на это всеми правами. Но чтобы Мадлена и Леа оставили свои доспехи из китового уса? Немыслимо!

Пуаре умел убеждать. Устав от разглагольствований, он попросил помощницу принести прозрачные короткие серебристые панталоны в комплекте с пышной шелковой рубашкой, на которую надевают, как он кратко объяснил, аксессуар нового вида на легком остове, называвшийся лифчиком. Девушки с поспешностью надели его в примерочной, соседствовавшей с салоном показа мод. Легкое болеро оставляло свободу как дыханию, так и мягкому движению груди под тканью, но они все равно сомневались. Помощница произнесла слова, довершившие дело:

— И не надейтесь носить платья Пуаре, если останетесь в своих корсетах!

Мадлена глубоко вздохнула. Как высказать, что любовь представлялась невозможной без этой зашнурованной клетки? Как объяснить первое волнение, обучение удовольствию под нежными пальцами Леа, а затем страдание всех желанных частей тела, целый день зажатых под неснимаемым панцирем, вечернюю радость в момент расшнуровки в искусных руках горничной или нетерпение мужчин, запутавшихся в хитросплетении завязок?

Пуаре грохотал в соседней комнате:

— Знайте же, милые дамы, на любовную войну больше не выходят в ошейнике из ткани и стали, будто вы рыцари времен крестовых походов! Времена изменились! Вы находитесь в лучшем доме высокой моды, и я не хочу видеть мои платья на деформированных средневековыми доспехами телах!

Ни Мадлена, ни Леа не прислушивались к этим пламенным речам. Тем не менее сам их тон на них подействовал. После долгого молчания, двух-трех легких вздохов Леа согласилась:

— Хорошо!

Помощница протянула девушкам два домашних атласных пеньюара, и они проследовали в салон, где их ждали д’Эспрэ, Пуаре и немного мрачный молодой человек, которого они сначала не заметили. Он приветствовал их издали и отошел в сторону: служащий, наверное.

Здесь все было прекрасно: интимный будуар, несколько кресел, две кушетки, большое наклонное зеркало на ножках, позолоченные канделябры; на стенах — ряды всевозможных зеркал, уходящие в бесконечность. Наконец, тут и там были раскиданы круглые столики на одной ножке, маленькие низкие столы, нефритовые или лакированные восточные вазочки с отцветшими розами.

Вечерело. Пурпуровые занавески закрывали окна на проспект д’Антен, откуда время от времени приглушенно доносился цокот лошадиных копыт.

Мадлена, смутившись, села на рекамье[26] рядом с Леа, украдкой сжимая ее руку. Молодой брюнет вернулся с ворохом набросков и раздраженно посмотрел в сторону девушек. Пуаре заметил это.

— Милые дамы, поспешим, — сказал он. — Уже поздно. Выбирайте! — И добавил, обращаясь к графу д’Эспрэ: — Я дал недельку отпуска моим манекенщицам. У нас впереди тяжелая неделя. Но у дам есть вкус, не правда ли? Они смогут сами выбрать все по эскизам. После, если хотите, мы приступим к примерке моделей из коллекции. Итак, наряд для прогулки, для обеда, манто для театра, вечерние платья, домашнее утреннее платье.

Лучше, чем в «Фемине», подумала Леа. Все эти цвета… Казалось, ощущаешь нежность тканей. Неужели она тоже будет походить на этих длинных женщин, очерченных одной тонкой линией, со слегка сплюснутыми бедрами, почти без груди? Она пожалела о проведенном месяц назад курсе приема «Восточных пилюль» для увеличения своей небольшой груди.

Мадлена один за другим рассматривала рисунки и, как изучающая грамоту девочка, вслух произносила названия платьев, которые действительно были великолепны — «Утомление», «До встречи», «Мимолетная невзгода», «Непринужденность», «После снегопада», «В театре», «Первые радуги», «Птица Востока», «Была ли любовь», «Утренний ветер», «Наконец он!», «Чудесная весна». Она будто выбирала легенду к костюмам, а не покрой или ткань. Так, она отвергла великолепный английский костюм из белого муара, обшитый по краю мехом опоссума и названный «Для тебя одного», и предпочла ему платье из красной кисеи «За нас двоих!». Она выражала свое мнение уверенно, даже немного воинственно. Граф забавлялся, глядя на нее.

Он не желал ни в чем отказывать своим протеже. И уже предчувствовал их преображение, улыбался, видя их обеих на кушетке, немного запыхавшихся после столь поспешного освобождения от извивов корсета. Две пленницы, освобожденные от узды, думал граф, две молодые кобылы, только что сбросившие сбрую и попону на землю. Покончено с атласными портупеями, с доспехами на китовом усе. Они выглядели восхитительно уязвимыми. Д’Эспрэ не представлял, чтобы кто-то другой, кроме него, мог обладать ими.

Когда выбор гардероба закончился, темноволосый красавчик исчез в соседней комнате. Пуаре взял отобранные эскизы платьев и подсказал несколько вариантов: здесь обшить мехом, к этому лацкану — петлицу, на это платье — маленький голубой воротник… Брюнет снова появился, сгибаясь под вешалками. Два или три раза он приносил ткани, рулоны меха, полные кружки шпилек. В кабинке помощница снимала с девушек мерки, не переставая удивляться, что они так похожи.