— Нет! — упрямился Стеллио. — «Я женюсь на вас». Он ни о чем не спрашивал.

— «Вы выйдете за меня замуж?» — упорствовала Лиана.

— Вы в своем уме, мадам? — перебил ее подошедший к ним д’Эспрэ. — Никто не просит руки вот так, посреди отеля, на лестнице! — И обратился к собравшимся, как бы призывая всех в свидетели: — Он уже давно за ней ухаживает, славный Вентру. И вчера вечером попросил ее руки — после разговора со мной, разумеется. Вы понимаете, эта юная сирота, которую я приютил…

Лиана взяла его за руку:

— Замолчите, Эдмон! Файя выходит замуж. Она сыграет ее, эту старую комедию свадьбы. Это ее дело. Но Эдмон, прошу вас: не надо театра!

Кардиналка закудахтала:

— Очень хорошо сказано, крошка. Ну, Эдмон, успокойся и пойдем к столу!

Лиана еще раз взглянула на лестницу. Они уже спустились, и Файя была в нескольких шагах от нее, опираясь на руку Вентру. Опущенные веки, круги под глазами, подрагивающие руки. Устала. Но точнее: покорилась. Каким образом? Лиана не решалась встретиться взглядом с Вентру. Она все еще его боялась. Но важны ли теперь были средства? Ведь цель достигнута.

Едва все расселись за столом, Вентру сказал:

— Попрошу вашего внимания всего на одну минуту, друзья. — Потом, указывая на Файю, просто добавил: — Я женюсь на ней.

— Я же говорил, — прошептал Стеллио.

Вентру бросил на него раздраженный взгляд, взял руку Файи, ту, на которой поблескивал бриллиант, и повторил:

— Я женюсь на ней.

Он принял суровый вид, выпятил грудь и стал похож на певца оперы перед началом своей знаменитой арии.

— И не будем больше об этом говорить. Идет война… — Затем, бросив взгляд на Файю, чьи белокурые волосы блестели в свете разгорающегося дня, добавил: — Вы меня поняли, надеюсь? Не говорите больше о нас. Считайте, что мы уже очень давно — супруги.

Файя уставилась в тарелку. В ее длинной руке отцветали фиалки, которые Вентру утром купил у проходящей мимо отеля цветочницы.

Лобанов, единственный из присутствующих, не казался смущенным и наклонился к Вентру:

— Так вы… тот торговец, о котором мне говорил Стеллио?

Венецианец покраснел: он совершенно забыл представить их друг другу. Вентру кивнул.

Лобанов громко рассмеялся:

— Если бы вы знали, как нам, артистам, наплевать на все эти — женитьбы!

К всеобщему удовлетворению, Вентру тоже расхохотался:

— А вы? Вы та самая звезда русского балета или что-то в этом роде? Ну и продолжайте плевать на женитьбу, господин танцовщик! Лучше позабавьте нас вашими балетными историями!

Как и предполагалось, Лобанов не заставил себя просить дважды. Из-за стола, после обильного обеда, вышли поздно. Потом отправились одеваться к спектаклю.

Представление было превосходным, Лобанов блистал. Конечно, в его исполнении было много манерности. В сцене из «Шехерезады» он с наслаждением приукрасил жестокость восточного владыки, подчеркнул его разнузданность, умножил двусмысленные позы. Зрители не смутились: им так много хорошего рассказывали о русском балете, что они были расположены аплодировать даже до поднятия занавеса. Лобанов добавил к своему костюму — зеленому с фиолетовым — ленты с металлическими полосками, сопровождавшие малейшее его движение светящимися золотыми бликами. В футуристической пьесе «Кикимора» он загримировался в своем стиле: лицо было разделено на равные половины красной и ярко-желтой пудрой, губы блестели от голубой помады.

В Испании никогда еще не видели русского балета, и весь двор съехался в Сан-Себастьян. По слухам, лишь король что-то понял в этом представлении. Но все были довольны: артистов вызывали пятнадцать раз. После спектакля благородное собрание в полном составе двинулось поздравлять танцоров в их огромную общую артистическую уборную: его величество, инфанта, дуэньи, идальго — все с ног до головы увешанные бриллиантами, с трехъярусными диадемами на голове, с потоками камней, обвитыми вокруг шеи в четыре ряда, с множеством браслетов, доходивших до локтя, с усыпанными драгоценностями тросточками и запонками на манжетах величиной с абрикос. Гранды Испании склонялись к балеринам, ничуть не скрывая своих намерений, но поняв, что им отказано, бесстыдно плевали на кресла и ковры.

Разумеется, Лобанов рассказывал о своем будущем балете. Ему даже удалось довести пару фраз до слуха короля. Его величество, однако, внезапно исчез, а за ним сразу же и весь двор.

— Ты уже получил ответ от Дягилева? — спросил один из танцовщиков.

— Что мне от этого? — возмутился Лобанов. — Я и так знаю, что он согласится!

— Остерегайся, Сережа, — вступила в беседу балерина. — Ты знаешь слабость маэстро к Масину, с тех пор как ушел Нижинский, и тебе прекрасно известно, почему он уехал с ним в Италию.

— Да, любоваться на красивые дворцы и развлекаться с любимчиком! Вести красивую жизнь, в то время как другие заняты делом! Или гибнут на войне!

— Ты не прав, Сергей. Маэстро хочет обрести в Италии новое вдохновение. Ему, как и нам, надоело это восточное старье. Еще хуже, что все нам подражают. Он ищет хореографию, навеянную духом Ренессанса.

— Ренессанс! Бледный предлог для разврата под жарким солнцем! Масин — вот чего он хочет вдали от нас и для себя одного. Но Масин слабый человек, и маэстро его уничтожит: он любит, чтобы ему сопротивлялись. Вот я, я сопротивляюсь ему! Я создаю, придумываю. Своим новым вдохновением он будет обязан мне, далекому принцу, мне, который…

— Тебе! — расхохоталась балерина.

Лобанов схватил ее за запястья и толкнул на пол:

— Несчастная девчонка, ничего не понимает в искусстве! Угодливая исполнительница, рабыня безмозглая, ничтожество! Замолчи, презренная женская нечисть!

Все застыли. Лобанов надел смокинг, смяв ногами сценический костюм, почти не разгримировавшись, и крикнул на пороге:

— Еще немного, танцующая нечисть, и я буду диктовать вам все ваши движения!

Перед тем как закрыть дверь, он скорчил жуткую гримасу султана из «Шехерезады», когда тот душит своих одалисок. Потом побрызгал на себя из флакона с духами, всегда лежащего у него в кармане, исполнил в коридоре — вместо прощания — гигантский тройной прыжок, и со всех ног побежал к отелю, где рассчитывал отметить свой триумф.

* * *

Все ждали Лобанова, собравшись вокруг ящика с шампанским. Он вошел с королевским видом. Ему зааплодировали; он наградил всех высокомерными приветствиями, еще больше надулся, наклонившись над ящиком, выбрал один из магнумов[51] и вскрыл с большой торжественностью.

Было ли это свойственно только Сан-Себастьяну, но здесь становилось доступным все, что раньше считалось невозможным. Это касалось и близкой к завершению осени, такой мягкой, что можно было прогуливаться на террасе с голыми руками. Это касалось и алкоголя, развязывавшего всем языки. В одно мгновение тягостное ощущение этого необычного дня улетучилось. Все разговорились. Точнее, все слушали Лобанова.

Его проект был очень прост. Если не обращать внимания на обычные излишества — благоухающие картины, экстравагантные костюмы, — его идея вполне сочеталась с духом времени. Он хотел попробовать себя в авангардной хореографии и, подобно Нижинскому в зените его славы, блистать в балете, созданном специально для него. Конечно, ему не хватало согласия Дягилева, без которого не выбить ни одного су из европейских меценатов.

— Только танец, — заявил Лобанов в заключение, — только танец сможет спасти нашу цивилизацию!

Ему захотелось призвать кого-нибудь в свидетели. Стеллио с непроницаемым лицом сосредоточился на пузырьках шампанского. Тогда, довольно необдуманно, Лобанов остановил свой выбор на Файе:

— Вы все это знаете, мадемуазель, потому что сами танцевали!

Стеллио чуть не опрокинул бокал от удивления: ни разу он не слышал, чтобы Лобанов сказал Файе хоть слово. Впрочем, как и Лиане. Более того, когда его друг случайно упоминал о танцовщице, то всегда отзывался о ней весьма недоброжелательно. Он даже называл ее «подобием жестикулирующей шлюхи, ускользнувшей от Главного Петрушки»: так он отзывался о спектакле Пуаре, в котором не видел ничего, кроме развлечения богатого сноба, совершенно недостойного величия подлинного искусства.

— Вы это хорошо знаете, Файя! — повторил Лобанов.

Она сначала растерялась, но затем, озарившись улыбкой, согласилась:

— Вы правы, Сергей. Вы все понимаете.

Одним порывом к ее стулу приблизились Лиана и Стеллио, потом Минко, Кардиналка. Один Вентру продолжал смаковать шампанское, погрузившись в кресло. Лобанов принял на свой счет это внезапное проявление интереса.

— Да, если мы этого захотим, то танец спасет мир от упадка, в котором мы находимся. Если мы этого заботим, мы…

Он пламенно пророчествовал, опорожняя бокал за бокалом. Но Лиана не преминула отметить, что русский не был так уверен в себе, как ему хотелось бы. Часто его взор с ожиданием останавливался на двери. Он искал одобрения у других, не замечая того, что все глядели только на Файю. Для всех эта ночь была праздником, и каждой его минутой нужно было наслаждаться. Завтра снова начнутся дела, торговля, немного поддельная жизнь в отеле, завтра уедет Вентру и увезет с собой блондинку. Но этим вечером еще можно помечтать: забыть про войну, ее замужество, сбиться вокруг нее, дотронуться до этой шелковой кожи, до этих волос, поблескивающих под кристаллами люстр, подстеречь момент, когда зелень ее глаз вновь обретет нефритовый отсвет.

Лобанов ждал телеграмму. Чтобы обмануть свой страх, он трезвонил про свои мечты, обращаясь к Файе:

— Я его создам, мой балет, вы увидите. С вами. Вы будете моей звездой. Вы будете танцевать среди испарений нарда[52]. Я сделаю из вас принцессу духов, королеву притираний. Вы будете белокурым идолом — с распущенными волосами, божественная, — я украшу ваше тело гирляндами драгоценных камней, всюду, смотрите: и здесь, и там… — Он положил руки ей на живот, на грудь.