Ужин прошел довольно весело. Лишь Стеллио оставался мрачен. Садясь за стол, он объяснил, что у Лобанова «творческие муки» — тот вынашивал идею балета и хотел сразу же показать его Дягилеву, жившему в это время на даче в Италии. Лобанов послал ему очень красноречивую телеграмму, стоившую целого состояния; потом свернулся под своими простынями и обещал до той поры не вылезать из постели, пока маэстро ему не ответит. Бесполезно было надеяться получить от него хотя бы билетик на завтрашнее представление — даже непонятно, будет ли он танцевать.

— Ладно! Я достану вам билеты, — заявила Кардиналка.

— Я тоже могу, — перебил ее уверенный голос.

Это был Вентру. Он обернулся к д'Эспрэ:

— Сколько вам надо? Три, четыре билета? Я принесу их завтра перед завтраком.

— Нет, — перебила Кардиналка, — это я их принесу.

— Спорим?

— Спорим! — ответила Кардиналка, — и вы, месье, проиграете. И подарите мне… скажем… куст орхидей!

Вентру расхохотался:

— Ну нет, мадам! Это вы угостите меня шампанским!

— Увидим! — оборвал их д'Эспрэ. — Если я правильно понял, в любом случае нам обеспечены билеты на балет. Замечательно! Обидно, если наш дорогой Лобанов не будет танцевать.

Нарушив свою обычную сдержанность, Стеллио сказал:

— Если Лобанов будет долго капризничать, однажды Дягилев от него избавится. Как он порвал с Нижинским после его женитьбы. Дягилев нетерпелив, это всем известно, но и Лобанов неудержим… Он становится…

Стеллио не закончил фразу и побледнел, почувствовав на себе взгляд Лианы. До этой минуты она не обращала на него внимания. У Пуаре он едва открывал рот в ее присутствии, лишь подбирал ткани и втыкал булавки. Теперь его слова заинтересовали ее, и она захотела все о нем узнать.

Еще не подали закуску, а Кардиналка и Минко стали развлекать собравшихся. Они в самом деле были очень странной парой, даже эксцентричной. Кардиналке было уже далеко за пятьдесят. Ей грозило ожирение, но она не пыталась это скрыть своим фиалковым платьем из органзы, с большим декольте, приталенным, как у девушки. Она была обвешана новомодными украшениями, что удивило Лиану, поскольку д’Эспрэ представил ее как куртизанку, отошедшую отдел. Ведь не от несчастного молодого художника получила она эти драгоценности! Минко еще не было двадцати пяти лет; очень тощий, с редкой бороденкой, он бы сошел за ее сына, если бы оба не афишировали свои отношения. Оба любители покривляться, они разыгрывали комедию страсти. Кардиналка успевала следить за аудиторией, и ничто не ускользало от ее взгляда. Шутливо разглядывая Файю, она заметила:

— Ах, милочка, как он на вас смотрит, мой художник! Держу пари, он сделал из вас свою музу, мой Дезирэ Коммин!

— Дезире Коммин?

Файя захлопала ресницами, что было знаком самого пристального внимания, какое она могла бы кому-нибудь уделить. Стеллио повернулся к ней. Граф, ощутив неловкость, нагнулся к Кардиналке:

— Дорогая моя, прошу, оставьте нашу подругу в покое…

Но куртизанку трудно было остановить.

— Как! — воскликнула она. — Вы не знаете, кто такой Минко?

Она с особенным ударением произнесла «кто» и, взяв своими тяжелыми от колец пальцами руку Файи, стала ее поглаживать.

«Она чем-то напоминает Вентру», — отметила Лианн. То же выражение лица, что и у него — холодное, с неискренней улыбкой. Перед тем как что-либо предпринять, ей необходимо взвесить, оценить, пощупать людей…

Что-то в Файе напугало Кардиналку, потому что она быстро отпустила ее руку:

— Ну да, милочка! Минко — не настоящее имя моего художника. Или, скорее, его имя наоборот. Его зовут Коммин. И он футурист!

— Кубист! — поправил раздраженный Минко. — И потом, многие ли за этим столом могут гордиться тем, что носят свое настоящее имя? Ты, Кардиналка…

Она тут же приложила пальцы к его губам:

— Маленький негодяй! Я женщина для любви! А мы меняем имена — это всем известно. Я горжусь своим. Это память о моем самом величественном, самом богатом, самом святом возлюбленном! Он носил фиолетовые одежды. Прелат, настоящий…

Д’Эспрэ был сконфужен: разговор принимал ненужный оборот. Конечно, он обожал богему, конечно, Сан-Себастьян был приграничным городом, космополитичным, немного смутным, несмотря на присутствие грандов Испании и королевского дворца. Но, в конце концов, в каком бы обществе вы ни находились, есть темы, которые не следует затрагивать. Он и Стеллио единственные в этом обществе, кто достойно носил отцовское имя. Следовало ли включить сюда Вентру? С таким проворством снабдить фальшивыми паспортами двух женщин! Торговец скотиной или мошенник высшего полета?

Д’Эспрэ тщетно подыскивал фразу, которая позволила бы повернуть болтовню в другое русло. Он надеялся на помощь Стеллио, но венецианец сидел, опустив глаза, и яростно крошил хлебный мякиш.

Граф уже собирался позвать официанта, чтобы тот принес другую бутылку, как, к всеобщему удивлению, Файя прервала свое молчание:

— Какая разница, придуманное имя или настоящее! Имена выбирают и меняют. Как…

Вентру тут же загрохотал на весь зал:

— Конечно! Имена меняют, как перчатки, в наше время. И актеры, и поэты. Да и женщины, когда выходят замуж.

И он улыбнулся Файе. Она ответила ему тем же.

Между тем, раздраженный двусмысленностью своего положения, Минко решил, что настал его черед. Он встал и принял торжественный вид, но был, скорее, похож на ярмарочного зазывалу.

— Итак, дамы и господа, меня раньше звали Дезирэ Коммин. Если позволите, это было мое девичье имя. В то время я еще не был футуристом, жил на Монмартре и торговал своими картинами на улице. И знайте, что я жил благодаря этому лучше, чем другие! Они все вскоре примчались, мои друзья живописцы! «Ну что, Дезирэ, ты уже можешь жить только за счет своего имени?» или «Дезирэ, нам надо всем жить под твоим именем!» Это было слишком, дамы и господа. Я решил исчезнуть и поселился в квартале Монпарнас, посреди полей и молочниц, где жили только иностранцы. Я стал кубистом. И из предосторожности поменял имя. Минко. Это по-восточному, весьма шикарно. Впрочем, я иногда выдаю себя за китайца.

Он вытащил из кармана две большие заколки, не примериваясь зажал ими свои длинные черные пряди и зафиксировал на макушке, в результате чего веки подтянулись; потом из другого кармана достал коробочку с желтой пастой, что-то вроде крема, и очень быстро наложил ее себе на лицо.

— Вот видите, я никогда с этим не расстаюсь.

Он расправил на себе вечерний фрак, отбросил назад голову и произнес с мимикой опереточного мандарина:

— Я — аннамитский кубист!

Все расхохотались. Даже Стеллио не удержался и состроил гримаску.

— Кубист, — повторила Файя, и это была ее вторая фраза за вечер.

Она опять витала в своих грезах. Но взгляд ее был устремлен не в окно, как обычно в Довиле, во времена американца, когда она высматривала где-то вдали свою мечту. Она оцепенела, глядя на крепкую грудь Раймона с выступающим кубиком под тканью кармана.

Минко продолжал свое выступление:

— Более того, я освобожден от службы в армии! Из-за многопалости.

Действительно, на его правой руке было на полпальца больше — сращенный с указательным малюсенький отросток.

— Вот видите, я не могу держать ружье. А для занятий на фортепиано это удобно. Знаете ли вы, мадемуазель Файя, что я король отвергнутых, император гризалей?

Она даже не взглянула в его сторону, и он сел, немного расстроенный.

— Я ничего не понимаю в ваших штуках с кубами, — вступил в беседу Вентру.

Минко молча пожал плечами.

— На самом деле, вы ведь можете писать нормально! Так же как и стрелять из ружья!

— Я левша. Но кубы здесь ни при чем, — сухо ответил Минко.

— Но у вас есть натурщицы?

— Да, молочницы с Монпарнаса. Восхитительные!

— Как же вы их переделываете в кубы?

Минко ожил:

— Ах, мой дорогой! Я работаю над эмоциями… Натурщица — только повод. Женщина, цветок, стол, стул, грубый булыжник, гравий…

Но никто его уже не слушал, кроме Стеллио, все так же склонившегося над хлебным мякишем.

Кардиналка снова схватила за руку Файю:

— Вы его не слушаете, и правильно, крошка. Вам есть чем заняться.

— Сейчас война, мадам, — заметила Файя, и это была ее третья фраза за вечер.

Минко встал и взял под руку Кардиналку:

— Война, бедная маленькая мадемуазель! Я приглашаю войну на танго!

Высокопарно застав в своей маске фальшивого самурая, он увлек старую куртизанку к танцевальному салону.

Д’Эспрэ поднялся с усталым видом и направился в курительную. Вентру последовал за ним. За столом с Файей остались только Лиана и Стеллио. Теперь, когда Раймон ушел, ее взгляд был устремлен на море. «Недотрога», — усмехнулась про себя Лиана, отпивая из бокала шампанское. Платье как к первому причастию, лицо мадонны, и бог знает какие мысли в голове! Об этой отвратительной Кардиналке, к примеру, старухе, которой она позволила ласкать свою руку…

В этот момент Лиана увидела кольцо. На безымянном пальце левой руки подруги блистал огромный бело-голубой бриллиант. Стало быть, они уже помолвлены? Но когда же Вентру успел?

Лиана стремительно поднялась, опрокинув стул.

Стеллио не вздрогнул, неподвижно глядя на Файю.

— Вы не в лучшей форме сегодня, — бросил он девушке, вставая наконец из-за стола. — Обычно вы одеты элегантнее.

Она не слышала его — как и всех остальных.

* * *

Танцы продолжались далеко за полночь. Только Файя ушла спать сразу после ужина, при этом ее глаза светились непривычным огнем.

Утром — надушенный, хорошо выбритый, с гвоздикой в петлице — Вентру постучал в номер д’Эспрэ. Тот еще был в объятиях Лианы, но быстро поднялся, накинул халат и пошел открывать. Не поздоровавшись, Вентру протянул ему билеты.