Ирэн Фрэн - Стиль модерн

— Ближе к делу, прошу вас.

— Он танцует в труппе у Дягилева и все мне рассказал. Файя была на просмотре, но Дягилеву не понравилась. Она не профессиональная танцовщица, понимаете?

— Ну и?..

— Ну… Говорят, уехала в путешествие.

— Куда?

— Не знаю… Но обязательно скажу, как только сам узнаю больше. Мы ведь соседи, не правда ли?

— Да, соседи, — согласился Стив, сбегая по лестнице.

Он вернулся домой, закрыл ставни, отослал прислугу и начал пить. Это длилось три дня. Он дремал, наигрывал на рояле, опять пил, погружался в океаны аргентинской музыки, звучавшей из квартиры на другой стороне улицы, где всю ночь танцевали с открытыми окнами, а потом снова принимался за джин.

Однажды утром — должно быть, это был вторник или среда — в дверь позвонили и передали записку от Файи. Стив разорвал конверт, не обратив внимания на посыльного, ожидавшего чаевых: «Я… у д’Эспрэ, приходи скорее…»

На лестничной площадке показался Стеллио.

— Она вернулась, — сказал спокойно Стив.

— Да, я знаю. Слава богу! После того, что произошло…

— А что произошло? — спросил Стив.

— Как, вы не знаете? Но…

Стеллио увидел валявшиеся повсюду бутылки, почувствовал отвратительный запах джина.

— Свершилось! Убийство сербского принца в Сараево!

Стив отмахнулся:

— Меня меньше всего на свете интересуют эти европейские истории!

Стеллио был ошеломлен. Увидев, что Стив собирается закрыть дверь, он быстро заговорил:

— Файя была в Венеции, в то время как вы искали ее! Я вам это рассказываю по-дружески, поймите! Другие не рискнули конечно же! Она была в Венеции с австрийским банкиром, который финансирует императора. Она вполне могла бы не возвращаться, последовать за ним в Вену, но нет, она его бросила сразу после убийства в Сараево! Восточный экспресс, тут же! В тот же день! И вот она здесь… — Его голос внезапно осекся. — …среди нас. Теперь все мы уйдем на войну и больше не увидим ее. Потому что… вы знаете…

— Перестаньте, в конце концов, говорить о войне, заклинаю вас всеми богами! — заорал Стив и хлопнул дверью.

Он перечитал записку, как обычно, очень краткую:

Она не смогла или не захотела закончить фразу. Во всяком случае, этого было достаточно, чтобы за четверть часа Стив оделся, надушился, чисто выбрился, привел в порядок усы, укротил волосы и устремился на Тегеранскую улицу…

Он вернулся уже на заре, кинулся к роялю и играл до утра.

Это не пришлось по вкусу его соседу. Стеллио не мог ускользнуть от этой музыки, будоражащей его не из-за странности звучаний, но из-за нездоровой радости, исходившей от нее. Он поднялся и взял, чтобы успокоиться, маленькую восковую статуэтку, которую лепил уже несколько недель. Он разорвал несколько старых тканей, достал из них длинные золотые нити, сплел их и потом прикрепил к голове куклы. Именно в этот момент у Стеллио появилась идея создать манекен в натуральную величину — образ длинноногого и совершенного тела Файи, — на котором можно было бы показывать модели маэстро и, возможно, когда-нибудь собственные творения.

Но поскольку рояль американца не успокаивался, он наклонился над византийским кадилом Лобанова, зажег там несколько капель фимиама, бросил туда куклу с золотыми волосами и смотрел, как она расплавляется, напевая арию Рейнальдо Ханна под названием «Надушенная смерть».

Итак, Стиву выдались еще две недели счастья. В те длительные минуты молчания, предшествующие или следующие за их любовными утехами, Стив пытался найти в Файе непреложное свидетельство ее предательства. Но что это мог быть за знак? Если исключить несколько осунувшиеся черты лица, легкую синеву век, то Файя походила на себя самое — роскошную, таинственную, почти немую. Впрочем, а были ли они: банкир, Венеция и вагон-люкс? Как узнать? Ни до, ни после любви, никогда она не открывалась больше, чем в своих записках: краткие слова, незаконченные фразы. Иногда Стиву хотелось ее ударить. Затем, на пике любви, когда, стонущая и беспомощная, она казалась наконец покорившейся, он воображал, будто она его рабыня, и ликовал: она принадлежит ему, отмеченная его знаками. Только его! Он ею обладал. И ревность переходила в наслаждение.

Однажды утром Файя начала перебирать свои платья. Открыла чемоданы, вынула оттуда туники, юбки, костюмы для яхты, для пляжа.

Она пошла в туалетную комнату, а он продолжал мечтать о радостях, ждущих их в Довиле, лаская ее платья, разбросанные в беспорядке на креслах. Он поднял одно, похожее на манто: оно было отделано довольно тяжелой парчой и огромными накладными розами из бархата, такими же, какими были расшиты все ее пояса. Она повторяла мотив этих цветов вокруг себя — на лаковых комодах, на бумаге для писем, на носовых платках.

Пресытившись нежностью бархата, немного стыдясь мальчишества своего поступка, Стив собирался положить платье на место, когда какой-то предмет выскользнул из внутреннего кармана. На самом деле, пустяк: маленькая стеклянная гондола, завернутая в шелковую бумагу, вещица довольно скверного вкуса. И скомканная записка с венским адресом и несколькими словами по-французски.

Стиву потребовалось время, чтобы прочесть ее. Тем не менее смысл был ясен: это было объяснение в любви, сопровождаемое упоминанием об украшении, которое Файя должна была получить по прибытии на улице де Ля Пэ как плату за свою благосклонность, и тысяча извинений за внезапный отъезд.

Стив ринулся в ванную комнату. Файя еще не была причесана, он схватил ее за волосы и помахал перед ней запиской:

— Где это украшение? Ты уже взяла его? Ответь!

Она поправила бретельки дезабилье, но не ответила.

— Ты мне это скажешь сейчас же, или я отведу тебя к ювелиру и заставлю там признаться!

Файя упорствовала в своем молчании. Он отпустил ее волосы, бросил на пол стеклянную гондолу и растоптал. Она улыбнулась, подошла к нему, открыла объятия, пытаясь поцеловать.

— В конце концов, Стив, что за глупая ревность! Я тебе это говорила тысячу раз! Удовольствие…

— Кончилось удовольствие! Кончено и со всем остальным… — Ему изменил голос. — Где ожерелье? Я хочу его видеть. Я знаю, оно у тебя. Я приказываю тебе!

Ее взгляд стал острым, веки набухли.

— Ты хочешь их видеть, драгоценности кокотки? Ну что ж, вот они!

Файя вернулась в спальню, нагнулась к комоду, открыла потайной ящик, вынула оттуда длинный черный футляр с выбитым на нем именем ювелира, указанным в записке. Она сняла крышку и высыпала перед Стивом ожерелье в бриллиантах и сапфирах:

— Вот они, драгоценности банкира! Ну и что? Еще один, которого я больше не увижу.

Она замешкалась, закинула волосы за спину и свернулась комочком на подушках.

— Я не танцовщица. Все, что я умею, — брать драгоценности. И хранить их. Твои жемчуга, это ожерелье, остальное. Деньги — моя единственная защита от мира. От людей. От всего.

— И от меня?

— От тебя тоже.

— Но почему?

— Ты ревнив, Стив. А я хочу быть свободной.

Он сжал в руках камни с такой силой, что они до крови врезались в кожу. Ему хотелось бросить их ей в лицо, разорвать ее на части, убить в ту же минуту.

— Свободной, понимаешь?

Он положил голову на спинку кровати. Свободна! Абсурд, безумие, как и все остальное. Свободен, был ли он свободен с того момента, как познакомился с нею? Есть ли в любви что-нибудь еще, кроме полного порабощения? Священное рабство — он нисколько не сожалел о нем, даже после этих ужасных слов он был готов начать все сначала.

Нужно выиграть время. Он — идиот. Больше никогда никаких вопросов, никаких сцен. Выиграть Файю. Сохранить ее, увезти. Даже если ему не суждено жениться на ней. Он подошел к комоду и стал складывать в футляр рассыпавшиеся камни.

И тут прозвучало слово, смысл которого не сразу дошел до него, настолько тихим был ее голос.

— Уходи.

Стив почувствовал звон в ушах. Как перед грозой.

— Уходи! — уже крикнула Файя.

В этот же вечер он вернулся к своим аэропланам.

В лагере царило то же странное возбуждение, что и в столице. Стив наконец-то узнал, что Франция, следуя неумолимой логике союзничества, готовилась с минуты на минуту объявить войну своему немецкому соседу. В армию записывали всех добровольцев, особенно авиаторов. Стив не раздумывал ни секунды, смерть его не страшила, поскольку он даже представить себе не мог, что его аэроплан сможет взорваться или рухнуть.

Подписывая обязательство, он вспомнил фразу Лианы — единственную, произнесенную ею в адрес подруги: «Файя никого не любит…» Перо дрогнуло в руке. Конечно, Файя никого не любит! Теперь он в этом убедился. Правда, и это его не утешало. Он был уверен, что если смерть выйдет ему навстречу из самой глубины облаков, у нее будет великолепное дьявольское лицо белокурой девушки — той, которую отныне он называл Suicidal Siren[44].

В первые дни войны только парижские кокотки остались в стороне от всеобщей лихорадки. Всюду — от вокзалов до бульваров — царило мстительное оживление. С пылом были разгромлены лавочки, принадлежавшие, по слухам или на самом деле, немцам или австро-венграм. По любому поводу распевали «Марсельезу», на каждом шагу поминали «грязных бошей», а в обиход вошли новые слова, весьма странные для тех, кто жил за счет торговли своими прелестями. Эти строгие напыщенные выражения повторялись повсюду, их можно было увидеть в любой газете: долг перед родиной, героическая жертва. Тут был целый список добродетелей; если случайно заходила речь о предназначении женщин во время войны, все хором говорили о самоотверженности матерей, возвышенном благородстве жен, чистом и святом рвении дочерей и сестер. Время удовольствий закончилось.