Ирэн Фрэн - Стиль модерн

Стиль модерн охватывает искусство и архитектуру 1900-х годов, он скачкообразно развивался вплоть до Первой мировой войны. В наше время так ошибочно называют эстетику 1920-х, во многом продолжающую традиции стиля модерн, но во многом и противоположную ему.

Эта путаница знаменательна. Действительно, после заключения мира многие сохранили в душе неизлечимую ностальгию о прошедшем времени, даже те, кто сам не застал его. Еще очень долго, часто тайком, они продолжали мечтать о 1900-х как о странном рае, где царили легкие деньги, вечера у «Максима», Булонский лес и, наконец, прекрасные авантюристки любви — кокотки.

Герои этого романа напоминают некоторые пары 1920-х годов, запечатленные Ван Донгеном: одетые по последней моде, но повернувшиеся спиной к настоящему, мечтающие, вне всякого сомнения, о потерянном рае, окрещенном Прекрасной Эпохой.

Исчезновение двух девушек из Сомюра в последние дни 1912 года не повлекло за собой никаких событий, вызвав лишь неясное волнение, быстро утихшее в канун приготовления к Рождеству. Из пропавших интересовала только хозяйка — яркая блондинка Мадлена Бюффар, чье происхождение было окутано туманом. Что до горничной, пикантной Леа, о ней ничего не могли припомнить, кроме имени, а также того, что она была предосудительно предана своей хозяйке.

В то время Сомюр был еще достаточно веселым городом. Радость жизни, свойственная жителям берегов Луары, игристое вино с окрестных виноградников, непоседливое присутствие кавалерийских офицеров составляли подобие счастья, и исчезнувшим красоткам хватало здесь развлечений. Однако и та и другая знали, что существует город, где с неистовством, вряд ли достижимым где-либо еще, предаются в сто раз большим наслаждениям. И в разговорах на рынке, и в женских газетах постоянно перечислялись его достоинства и дивные грехи. Париж, Париж, не было ничего, кроме него, и именно туда однажды утром нантский поезд увез очаровательных девушек из Сомюра. Они уезжали без сожалений, без угрызений совести, словно им и не нужно было возвращаться. Их почти не искали. Это внезапное исчезновение казалось очевидностью, отъездом, о котором просто забыли сообщить.

Впрочем, в конце 1912 года весь мир предавался беззаботности. Насмехались над тем, что Монтенегро[1] объявил войну Турции, что «Святые Врата»[2] замуровали Дарданеллы[3]. Главным было получить на этом свете как можно больше возможных радостей — и чем греховнее, тем лучше. Всякого, кто предчувствовал грядущую бурю, считали занудой. Однажды решив, что пышное цветение чувств должно длиться без конца, все задавались единственным навязчивым вопросом: как продлить удовольствие?

Париж был тогда признанной столицей этого мира наслаждений, о которых говорили, что они наперегонки следуют друг за другом. Русские князья и английские фабриканты уже давно осваивали эту сладостную территорию, и круг вкушавших ширился. Весь мир был влюблен в удовольствия Парижа. Словенцы, венгры, египетские греки, аргентинцы, левантинцы[4], магараджи — все были тут, здесь можно было увидеть и правителя аннамитов[5], и королеву Антананаривы[6]. И даже первые американцы, которых высаживали теплоходы, покрытые сверкающими каплями атлантических волн, спешили все попробовать и заливались смехом по пустякам. Двумя веками ранее Париж был известен как территория разума — теперь он стал заповедником сладострастия.

От Сомюра до столицы не так далеко, поэтому, несмотря на свою дерзость, затея девушек не вызвала никаких затруднений. В конечном счете их бегство не отличалось оригинальностью: они просто хотели встретиться со своими кавалерами. Девицы давно уже обратили на них внимание. Дом Бюффаров очень удачно располагался как раз напротив магазина военных головных уборов. Мадлена часто наблюдала из окна за офицерами, которые квартировали в Сомюре, и сделала свой выбор при помощи Леа. Горничная отличалась находчивостью, устраивая свидания, причем и сама не оставалась в стороне; между тем впоследствии, когда к ней приставали с расспросами, она отказывалась отвечать, где и когда обе девушки встали на путь порока. Они могли бы выбрать какой-нибудь отель для проезжих неподалеку от вокзала, но там назначали свидания замужние женщины, оттуда обреченно выходили дамы-грешницы с упрятанным в муфту корсетом, давая взятки собственным горничным. Скорее всего, девушки отдавались где-нибудь в оранжереях замков во время бала, на мансардах вилл, в чаще парка или в каморке прислуги. Так своими достоинствами — семнадцать лет, из прекрасной семьи — распорядилась Мадлена. Никто не знал, как на самом деле дебютировали в любви Леа и ее хозяйка. Известно только, что у них было трое соблазнителей, которые необдуманно предложили девушкам встретиться в Париже, где они рассчитывали провести рождественский отпуск.

Мадлена с детства отличалась прерываемой время от времени странными капризами молчаливостью, которая зачаровывала окружающих. При том, что Мадлена и Леа — одна блондинка, другая брюнетка — были одинаково соблазнительны, первая сразу запечатлевалась в памяти своим особым шармом. Обстоятельства ее рождения относились к тому, что в Сомюре называли «пошлым стилем».

Мадлена Бюффар родилась от адюльтера. Как только стало известно о беременности жены, у которой это был уже второй ребенок, фармацевт Алексис Бюффар, предпочтя предупредить насморк, нежели его перенести, не стал скрывать того факта, о котором уже шли пересуды: будущий ребенок не от него. Мадам Бюффар проявила преступную снисходительность к молодому, резвому, светловолосому лейтенанту польского происхождения — так говорили одни, еврею, вне всякого сомнения, — были уверены другие; в любом случае, к иностранцу. Офицер уехал обратно в Тонкин[7], где его полк усмирял строптивые племена, так и не узнав, что жена фармацевта носит в себе плод их порочной любви. К большому облегчению Алексиса Бюффара родившийся ребенок оказался девочкой. Он решил проявить великодушие и признал ее.

Никто в Сомюре не обманывался насчет причин этой запоздалой индульгенции. Фармацевт был внуком винокура, а его жена, урожденная Серизи, принадлежала к одной из самых богатых семей в этих краях. Несмотря на значительное наследство, брак с Матильдой де Серизи был сложной партией. Ее считали неврастеничкой, способной к отвратительным вспышкам гнева с длившимися затем неделями меланхолическими кризами. Бюффар рискнул за ней приударить, и страстная Матильда не задумываясь отдалась молодому аптекарю, а потом, угрожая покончить с собой, вынудила отца согласиться на мезальянс. Так Алексис Бюффар приобрел то, чего так пылко желал: замечательную аптеку в центре города, — и выстроил на Альзасской улице шикарный дом с башенками, где среди кормилиц, бонн, рядом с меланхоличной матерью, старшей сестрой Одеттой и старым Серизи и выросла Мадлена.

Именно потому, что Серизи питал отвращение к Бюффару, он обожал Мадлену. Казалось, незаконность ее рождения тешила его. Постаревший, истрепанный, одинокий и больной, он покинул свой замок и поселился на Альзасской улице. Серизи добился от зятя, чтобы Мадлена училась в маленьком городском коллеже, а не в отдаленном монастыре, как того хотел фармацевт. Только дед мог развеселить странную внучку, а позднее, когда ей исполнилось тринадцать и она окружила себя молчанием, только Серизи мог до поздней ночи поддерживать с ней беседу. Он многое пережил и часами рассказывал ей о войнах, в которых участвовал, о своих лошадях и женщинах, о Париже. Она задавала тысячу вопросов, озаренная радостью после этих ночных бесед. Наконец, именно дед, узнав, что для старшей дочки Бюффар нанял горничную, потребовал, чтобы и у Мадлены была собственная прислуга. Бюффар, фыркая, покорился: старик только что отдал ему свои виноградники, следовало удовлетворить его каприз. Кандидаты в услуженье водились во множестве, и подбор служанки обошелся недорого.

Мадам Бюффар уже давно заточила себя в одном из флигелей виллы, благочестивая и покорная, не чувствительная ни к чему: ни к праздникам, ни к балам, ни к вольтижировке на манеже, ни к благотворительным распродажам, ни к новым опереттам, приводившим в восторг весь город. Ничто не могло вывести ее из оцепенения: ни наводнения на Луаре, ни большие урожаи винограда для игристого, четвертой частью которого она владела, ни даже звук кавалерийской рыси по три раза на дню. Мадам Бюффар безумна, шептались в Сомюре. Временами находились любопытные, выслеживавшие ее тонкий силуэт за стеклами мещанских башенок.

Мадлену ожидала та же участь, если бы весной 1912 года молодая горничная, востребованная дедом, не прибыла на Альзасскую улицу. Леа, прекрасная Леа семнадцати лет, — как и Мадлена, того же роста, с похожей фигурой. Их можно было спутать, если бы Леа обладала томностью своей белокурой хозяйки, но ее обаяние заключалось в ее живости. У Леа были такие же зеленые глаза, как и у Мадлены. Но достаточно было посмотреть в них один раз, чтобы увидеть, что они не обладают редчайшим нефритовым оттенком глаз ее хозяйки. Почти сходный с цветом камня, он был неподражаем в той же степени, что и цвет волос Мадлены. Несмотря на самоуверенность Леа, ей были неведомы те непринужденные манеры, которые привил своей любимой внучке Серизи.

Так никто и не узнал, откуда была Леа. Нант, по предположению кухарки, или, возможно, Бретань — неизвестные, отдаленные районы, полудикие, где не растет виноград. Да никто особенно и не интересовался происхождением Леа. Единственное существо, выделявшееся среди всех своим веселым нравом и не казавшееся блеклым рядом с Мадленой, она сумела вырвать ее из молчания. Леа появилась вовремя. Старый Серизи быстро слабел, и Мадлена рисковала остаться в одиночестве и забыться в нервном заболевании, сделавшем из ее матери живого мертвеца. И вот однажды наступило то июньское утро, когда после ритуальной чашки чая не менее ритуальный туалет молодой хозяйки закончился слишком поздно, почти к полудню. Много раз впоследствии в момент шнуровки корсета сплетались руки и юбки девушек, а губы не всегда тянулись только к щеке.