Нико уставилась в газету, делая вид, что заинтересовалась материалом о розничной торговле. Она полагала, что Майку и в голову не приходит, будто Нико сама мечтает о месте исполнительного директора «Сплатч Вернер». При поистине византийских интригах и огромном давлении немногие женщины — да и мужчины, коль на то пошло — мечтали о подобной работе. Но Нико не стыдилась своих амбиций, а двадцать лет корпоративной жизни убедили ее, что она способна выполнять работу так же хорошо, как мужчина… а возможно, и лучше.

Взять хотя бы Майка, думала Нико, поглядывая на него. Наклонившись вперед и перекрикивая шум двигателей, только что включенных пилотом, он делился какими-то спортивными новостями. В корпорациях полным-полно мужчин, подобных Майку, — не особенно умных или интересных, но знающих правила игры. Они умеют заручиться симпатией других могущественных людей; они всегда приветливы и преданны, они — «командные игроки»; они продвигаются по служебной лестнице благодаря тому, что им известно, чью задницу лизать и когда. Нико подозревала, что Майк стал исполнительным директором и президентом «Вернер пабликейшнз», поскольку всегда умудрялся доставать Виктору Мэтрику, одержимому всеми видами спорта и соревнованиями, билеты на главные спортивные события, посещаемые и самим Майком.

Что ж, Майк Харнесс не единственный, кто знает правила игры, злобно подумала Нико. Пару лет назад она испытывала бы жуткий дискомфорт при мысли, что пытается отобрать работу у своего начальника, особенно у такого, как Майк, в целом разумного человека. Но за последний год отношение Майка к ней изменилось. Поначалу едва заметно, что выразилось в резких замечаниях во время деловых встреч, а затем более открыто, когда он намеренно исключил Нико из списка докладчиков на корпоративной встрече, проводимой раз в два года. А теперь вот это, размышляла она: пытается перехватить у нее встречу с «Хаккабис» — встречу, до которой сам Майк ни за что не додумался бы, а если бы и додумался, то не сумел бы устроить ее.

Вертолет с урчанием оторвался от земли, и Майк повернулся к Нико.

— Я только что прочитал статью о Питере Борше и «Хаккабис» в этой газете, — заметил он. — Хорошая заявка. Борш может нам очень пригодиться.

Нико равнодушно улыбнулась. Статья появилась два дня назад, и то, что Майк собирался выдать происходящее за свою идею, снова наполнило Нико негодованием. Она больше не могла закрывать глаза на то, что Майк пытается давить на нее, а через несколько месяцев он, возможно, попытается уволить ее. Его появление этим утром — не что иное, как открытое объявление войны. С этого момента — или она, или он. Но годы корпоративной жизни научили Нико сдерживать эмоции, никогда не позволять противнику узнать о своих истинных чувствах или о том, как собираешься поступить с оппонентом при необходимости. Нико сложила газету и расправила юбку. Чего Майк не знал, так это того, что она уже предприняла шаги для его смещения.

Месяц назад, когда помощница Нико отыскала экземпляр первого издания «Искусства войны», она сама пошла к Виктору Мэтрику и попросила у него специальное разрешение на покупку книги, которая стоила больше тысячи долларов. Естественно, Нико объяснила, зачем ей понадобилась книга и какие усилия уже были предприняты, и Виктор похвалил ее за «творческий подход». Ирония состояла в том, что, если бы Майк не исключил Нико из числа докладчиков на корпоративной встрече, она, возможно, не решилась бы действовать за его спиной. Но поступок Майка стал открытым оскорблением: о нем толковали в течение нескольких недель до и после совещания. Если Майк хотел уничтожить ее, ему следовало бы действовать более умно, подумала она.

Но Майк допустил ошибку, и теперь она должна делать вид, будто все согласует с ним. Если встреча в «Хаккабис» закончится неудачей, это будет вина Майка. Если пройдет хорошо и Майк отправится к Виктору, тот сразу поймет, что происходит. Ничто не укрывалось от пугающих голубых с желтизной глаз Виктора, и ему не понравится, что Майк опустился до столь мелочного поведения.

Эти мысли, промелькнувшие на фоне смутных силуэтов небоскребов, заставили Нико снова почувствовать себя бойцом. По мере того как вертолет снижался, проплывая мимо высоких зданий, похожих на лес из тюбиков губной помады, Нико ощутила, как ее охватывает дрожь возбуждения, близкого к сексуальному. Она испытывала ее каждый раз, когда видела знакомый бетонно-стальной пейзаж. Нью-Йорк по-прежнему оставался лучшим местом в мире, и уж наверняка одним из немногих, где женщина, подобная Нико, могла не только выживать, но и править. И когда вертолет низко пролетел над Уильямсбергским мостом, Нико невольно подумала: «Этот город — мой! Или, во всяком случае, будет моим, и скоро».


Кофеварка заурчала, как существо, очищающее кишечник, когда через фильтр начала проталкивать воду в кофейник.

Даже кофеварка счастливее ее, безутешно подумала Виктория, наливая горькую жидкость в простую белую кружку.

Она бросила взгляд на часы на стене, вовсе не желая напоминать себе о времени. Одиннадцать утра, а Виктория все еще дома, в китайской пижаме голубого шелка с рисунком в виде смешных собачек.

Виктория положила в кофе три ложки сахара.

Взяв кружку, она покинула кухню и прошла через рабочий кабинет со встроенными книжными полками и телевизором с плоским экраном, через холл и спустилась по ступенькам в гостиную с камином, в котором горели дрова. Риэлторы называли ее квартиру маленькой жемчужиной, и, глядя на арочный потолок высотой двенадцать футов, откуда свисала роскошная старинная люстра из хрусталя баккара, Виктория размышляла, долго ли она еще сможет позволить себе здесь жить.

Сейчас ее компания переживала кризис, причем все это знали.

Во всю длину стены с французскими окнами, выходившими на улицу, шел диванчик, и Виктория устало опустилась на него. Последние две с половиной недели она путешествовала, покинув город через три дня после катастрофического показа, и маленький обеденный стол красного дерева до сих пор был завален газетами с рецензиями на ее дефиле. Снисходительности критики не проявили. Прошел почти месяц, но она до сих пор помнила каждое едкое слово: «У Виктории не получилось…» «Заблудилась…» «Разочарование…». И хуже того: «Кто станет носить эту одежду, а если и станет, то куда?» — и последний пинок: «Виктория Форд — клоун, а не дизайнер одежды, это более чем очевидно после показа ее последней коллекции, в которой она попыталась превратить высокую моду…» Эти слова преследовали Викторию как дурной запах. Она понимала, что многие художники не читают рецензий, но сама не могла уклониться от этого, убежать от неприятной реальности. Лучше знать правду и пытаться справиться с ситуацией. Возможно, следовало бы выбросить газеты, но она присоединит вырезки ко всем остальным, когда-нибудь перечитает их снова и посмеется. Даже если не посмеется, не важно, потому что она уже не будет дизайнером. А если Виктория не будет дизайнером, тоже не важно: значит, она умрет.

Виктория посмотрела в окно и вздохнула. Она, вероятно, слишком стара, поэтому видит мир только в белом и черном цветах и считает, что ей лучше умереть, если она не может быть модельером. Но именно это чувство не покидало Викторию всю жизнь, начиная с восьми лет, когда, сидя в приемной дантиста, она впервые взяла в руки журнал «Вог» (ее дантист, позднее поняла Виктория, видимо, был более элегантным, чем она полагала). И, разглядывая страницу за страницей модную одежду, Виктория вдруг перенеслась в другой мир — туда, где, казалось, представлялись безграничные возможности для воплощения всех ее фантазий. А затем медсестра назвала ее имя. Подняв глаза, Виктория осознала, что сидит на зеленом литом пластмассовом стуле в комнатке с облезлыми стенами горчичного цвета. Вначале она увидела все детали обстановки отчетливо, как под увеличительным стеклом, и ее осенило. Виктория никогда не испытывала столь сильного чувства и тотчас поняла, что именно для этого она и создана. Чтобы стать модельером. Это ее судьба.

Она была чудачкой, но тогда еще не понимала этого. Ребенком и подростком Виктория думала, что все похожи на нее и, как и она, точно знают, чего хотят в жизни. Виктория помнила: даже в десять лет она уверенно говорила другим детям, что хочет быть модельером, хотя понятия не имела ни о том, как этого добиться, ни о том, что такое моделирование одежды…

И это детское невежество, возможно, сослужило ей добрую службу. Виктория встала и начала ходить по восточному ковру перед камином. Это детское невежество позволило ей смело осуществлять свою безумную мечту. Сейчас она не дерзнула бы на это.

Виктория покачала головой, с нежностью вспомнив свои первые дни в Нью-Йорке. Новизна всегда волновала и возбуждала ее. Даже скудость средств не пугала, ибо она решила: есть только один путь — наверх. В те первые нью-йоркские дни город, казалось, помогал ей осуществить мечту. В восемнадцать лет Виктория приехала сюда учиться в художественной школе и как-то ранней осенью, когда еще не холодно, но в воздухе ощущается дыхание зимы, совсем как сегодня, ехала в метро, и какая-то женщина спросила, где она купила свой пиджак. Виктория посмотрела на мелированные волосы пассажирки, на ее костюм процветающей женщины, на белую блузку с воротничком в виде маленького галстука-бабочки, модного тогда, и заявила с дерзостью молодости:

— Я сама сшила его. Я дизайнер одежды.

— Если вы дизайнер одежды, — недоверчиво сказала женщина (вполне объяснимое недоверие, подумала Виктория; плоскогрудая, как мальчишка, она выглядела гораздо моложе своих восемнадцати лет), — то приезжайте ко мне. — Порывшись в своей сумочке от Луи Вюиттона (Виктория до сих пор помнила эту роскошную сумочку), дама вручила ей визитную карточку. — Я занимаюсь закупками для универмагов. Приезжайте ко мне в десять утра в понедельник со своей коллекцией.

Коллекции у Виктории не было, но она не считала это препятствием. Удивительная встреча с Мирной Джеймсон состоялась в пять вечера в среду. К восьми тридцати трем утра понедельника (это оставило Виктории время принять душ и к десяти добраться до Швейного квартала) Виктория обладала коллекцией из шести предметов, включая ее пиджак. Она потратила эти пять дней и двести долларов — все деньги, отложенные на оплату квартиры, — рисуя эскизы, покупая ткани и строча на швейной машинке, подаренной родителями к окончанию школы. Виктория работала день и ночь, урывая несколько часов для сна на видавшей виды кровати, которую притащила с улицы. Город тогда был другим — бедным и разрушающимся, и жизнь в нем поддерживалась только за счет непреклонной решимости и несокрушимого цинизма его обитателей. Но под этой грязью таился здоровый оптимизм надежды, и пока Виктория трудилась, весь город, казалось, жил в едином с ней ритме. Она кроила и шила под гудки автомобилей, крики и бесконечную музыку из динамиков. Возможность провала даже не приходила ей в голову.