Мери Каммингс - Стеклянные цветы

— Ладно, — вздохнул он, — вот тебе еще сигарета.

Подумал, что хуже ей не будет — по крайней мере, не от этой сигареты.

Напоследок он все же решил связаться с центром. Нажал на кнопку и внезапно поймал взгляд Амелии — напряженный, словно она хотела что-то спросить и не решалась.

— Центр, это Робинзон-четыре.

— Слушаю вас, — откликнулся Цолль.

— Я выхожу Вы не забыли мою просьбу насчет «Скорой помощи»?

— Значит, вы все-таки решили идти.

— Да.

— Ну что же… — Больше спасатель переубеждать его не пытался — заговорил по-деловому: — Если вы не выйдете на шоссе через три часа, начиная с этого момента, спасатели начнут подниматься по склону вам навстречу. Если застрянете где-нибудь в снегу, постарайтесь подать им сигнал, фонариком или — еще лучше — разожгите костер, среди ельника попадается много сухостоя. Спускаясь, держитесь середины склона, не отклоняясь ни вправо, ни влево — так им будет легче вас обнаружить.

— Спасибо. Я понял. — Филипп помедлил немного, но все же спросил: — Мистер Трент не звонил?

— Нет.

— Бла-бла-бла — свихнуться от тебя можно, — прокомментировала сбоку Амелия — похоже, очередная выкуренная сигарета уже сказалась. — И на хрена тебе папашка мой сдался? Я ж тебе говорю, плевать ему…

— Конец связи! — быстро сказал он и нажал кнопку — не хотелось, чтобы Цолль слышал это.

— …на меня с высокой горы!

— Не бурчи. Сейчас еще спички и фонарик возьму, и пойдем.

Напоследок он надел на нее куртку с капюшоном. Амелия послушно (лишь разок чертыхнувшись при неловком движении) просунула руки в рукава. Застегнул, окинул ее взглядом.

Бледная, всего за несколько часов осунувшаяся почти до неузнаваемости; тонкие сосульки волос прилипли ко вспотевшему лбу. И взгляд — лихорадочный, больной…

Три мили — по снегу, в темноте, без дороги…

Сейчас еще не поздно все отменить, сказать ей, что он передумал, что надо ждать, как велел Цолль!

Отменить, и этим, быть может, лишить ее последней надежды…

А если она умрет оттого, что он решился на эту авантюру?!

Еще несколько секунд, всего несколько секунд перед тем, как сдвинуться с места…

— Ну, сможешь дойти или мне тебя отнести? — улыбнулся Филипп; легонько провел пальцами по бледному лбу, убирая с него пропотевшие прядки.

— Хе! — вяло скривилась она. — Я семьдесят три кило вешу — даже такой бугай, как ты, меня особо не поднимет!

Он не стал напоминать, что поднимать ее ему уже приходилось не раз; обнял и повел, стараясь не стискивать зубы из-за тихой монотонной ругани, перемежаемой болезненными вздохами. Наверняка это не худшее, что им предстоит сегодня вытерпеть…

Укладываясь на пластиковый лист, Амелия чуть не упала; издала сдавленный звук, словно поперхнулась криком, но потом стиснула зубы и молча растянулась во весь рост.

Филипп привязал ее к «санкам» веревкой; присел, поправил капюшон, задержал руку у нее на щеке.

— Ну, как ты?

— Ничего, вроде как даже меньше больно, — усмехнулась невесело. — Перед смертью хоть на звезды посмотрю.

— Нет никаких звезд, снег идет! — (Что она каркает, черт бы ее побрал!)

— Ну, на елочки…

До склона они добрались быстро, Филипп счел это добрым предзнаменованием. Он старался двигаться как можно плавнее, без толчков; «санки» с негромким шелестом скользили позади, приминая мягкий снег — настолько легко, что веревка, перекинутая через грудь, почти не чувствовалась.

Проблемы начались на склоне, как раз из-за тех самых елочек, которые в недобрый час помянула Амелия. Над снегом они торчали всего на три-четыре фута, но росли настолько густо, что на лыжах идти было неудобно, куда больше подошли бы снегоступы. Еще хуже было другое — как он ни старался, везти «санки» плавно больше не получалось. Пластиковый лист цеплялся за ветки, дергался то вправо то влево, проскальзывал вперед на пару футов и вновь застревал, словно двигался по ухабистой дороге.

Филипп не сразу заметил, что к скрежету пластика, скользящего по веткам, примешивается еще какой-то звук; удивился — откуда здесь собака? — и лишь потом понял, что это еле слышно, тоненько и жалобно поскуливает Амелия.

Остановился, обернулся. Скулеж мгновенно затих.

— Эй, ты как там?

Показалось — или она всхлипнула в ответ?

Развернуться не дали лыжи, зацепившись за очередные елки. Он расстегнул крепления, вылез из них, сделал пару шагов — и понял, что почти не проваливается. Под пушистым, по щиколотку, ковриком свежевыпавшего снега скрывалась плотная корка, которая спокойно выдерживала его вес.

Подошел к Амелии, присел, достал фонарик. Когда свет ударил в глаза, она зажмурилась, но Филипп сразу увидел, что лицо все мокрое.

— Как ты?

— Двигайся! — сказала она с рыданием в голосе. — Шевелись… черт тебя подери!

— Очень больно?

— Неважно… давай, пошли!

Филипп отвел фонарик в сторону.

— Хорошо, сейчас пойдем. Дай я тебе капюшоном лицо прикрою, а то веткой хлеснуть может.

— Нет… не хочу лежать тут как в саване!

Он все-таки надвинул ей капюшон поглубже — почти до самых глаз.

Едва пластик снова заскрежетал о ветки, как вновь послышалось поскуливание, но Филипп шел, не останавливаясь и не оглядываясь, стараясь отключиться, не замечать этого звука, будто его и нет.

Зато когда спустя минут десять сзади раздалось негромкое: «Филипп!» — услышал сразу; затормозил, освободился от лыж и подошел к «санкам».

— Что?

— Подожди немного. Дай передохнуть — трясет очень, больно от каждого толчка.

Подтянув под себя полы куртки, он сел, поймал протянувшуюся к нему холодную влажную руку и зажал в ладони.

— Мы много уже прошли? — спросила Амелия после паузы.

— Километра полтора.

— Филипп…

— Да?

— Спасибо тебе… я очень боялась, что ты передумаешь и не пойдешь.

— Все в порядке. — Едва ли ей сейчас стоило знать, что решение его было продиктовано не уверенностью в своих силах, а просто отчаянием.

— Филипп, — снова позвала она.

— Ты лучше помолчи, не трать силы.

Амелия шевельнула рукой, словно отмахиваясь.

— Ты тут сказал… а я думала, ты знаешь… У меня не может быть детей.

— Почему? — вырвалось у Филиппа прежде, чем он сообразил, что ответ напрашивался сам, достаточно было вспомнить рассказ Катрин. Следующие слова подтвердили его догадку:

— Я сделала аборт, в школе еще. Не в больнице, у одной женщины, которая этим занималась — я не хотела, чтобы кто-нибудь знал. А потом меня на «Скорой» прямо из школы в больницу увезли. Очнулась — вокруг все белое, в животе ноет… я еще подумала — так мне, дуре, и надо… Папаша потом приехал, наорал…

Еще во время встречи в венском ночном клубе у него возникло чувство, противоположное тому, на которое рассчитывала Катрин — не отвращение к Амелии, а острая жалость к одинокой и стремившейся любой ценой обратить на себя внимание девчонке, какой она была когда-то. Но теперь Филипп понимал, что рана была куда глубже, чем он мог предполагать.

— …Когда я уже за Гюнтером замужем была, я к врачу ходила. Он и сказал, что у меня детей не будет — вот из-за этого самого. Папаша потом сказал, что да, его врачи еще тогда предупреждали. Я — почему ты, мол, мне об этом не говорил никогда?! — а он заявил, что ему было неприлично с ребенком о таких вещах говорить. А Гюнтер так и не поверил, сказал, что я с самого начала все знала и его нарочно обманула. А я не знала. Не знала! — повторила она жалобно, словно пытаясь убедить его.

— Я понимаю.

— Не понимаешь ты ничего! Он так красиво ухаживал, цветы дарил, кольцо шикарное на помолвку… Ласковый, внимательный… Я думала, он меня любит. А он потом сказал, что в жизни не женился бы, если бы знал, что я пустышкой окажусь. Так и. сказал — «пустышкой», представляешь?! — она всхлипнула и замолкла.

Филипп тоже молчал — да и что тут было говорить?

— Ты… прости меня, — плачущим голосом сказала вдруг Амелия, потянула к себе его руку и прижалась к ладони шершавыми горячими губами, — за сигарету за ту… я не хотела — просто нашло что-то… прости…

— Брось ты, я об этом уже забыл давно! — Он и правда не сразу вспомнил, о чем идет речь.

— Прости… я не хотела… ты меня сейчас тащишь… а я…

— Перестань! Рано тебе каяться да прощения просить, ты еще лет семьдесят проживешь, не меньше!

— Филипп…

Если бы она была здорова, ее можно было бы встряхнуть, еще как-то привести в чувство, но сейчас рука не поднималась.

— Не плачь, перестань… все в порядке. — Снял с ветки комок снега, обтер ей залитое слезами лицо. — Вот так… Сейчас пойдем уже. Все будет хорошо, вот увидишь.

Амелия вздохнула со всхлипом и кивнула.

Возвращаясь к лыжам, Филипп топнул ногой. Снежная корка держала. Для проверки топнул сильнее — корка подалась. Но если не топать… он сделал еще несколько шагов — да, вполне можно идти.

Поставил лыжи вертикально, прислонив их к елке повыше — просто отбросить в сторону не позволила врожденная привычка к порядку.

Следующий участок пути дался легче — в ельнике стали попадаться большие проплешины. «Санки» по ним двигались почти без толчков, да и идти без лыж действительно оказалось удобнее.

Когда ельник снова стал гуще и Амелия несколько раз подряд всхлипнула, Филипп остановился сам, не дожидаясь, пока она позовет.

— Болит сильно?

— В животе… будто стекло расплавленное…

— Сейчас мы с тобой еще немного пройдем, потом передохнем. Потерпи, пожалуйста.