Джейн Харвей-Беррик

Становление Себастьяна

Пролог

Я часто задавалась вопросом, почему невесты с таким волнением говорят о дне их свадьбы — лучшем дне своей жизни. Разве это не означает, что с этого момента все идет под откос?

Мой собственный день свадьбы был кульминацией недолгой любовной истории, если её можно так называть. Мой муж не был романтичным мужчиной. В нем вообще не было многих качеств. Возможно, если бы в нем присутствовало больше разных качеств, то и между нами все было бы по-другому. Опять же, возможно было бы то же самое.

Несмотря на то, что случилось позже, я не могу заставить себя сожалеть о событиях того лета.



Я думаю, что дело было в его форме. Мой муж поразил меня своей белой формой военно-морского флота США и его эффектным спортивным автомобилем, который был с такой низкой посадкой, что, казалось, скользил как камешек, который запустили в озеро.

Дэвид был офицером медицинской службы военно-морского флота США, недавно повышенным до капитан-лейтенанта и назначенным авиационным хирургом. Он был старше меня на одиннадцать лет. Он казался вежливым и опытным, и для девушки из ниоткуда, которая ничего не видела, он был сбывшимся желанием.

Моя мать учуяла запах хорошего улова, и мой дорогой, милый отец был убежден и побежден двумя женщинами в его жизни, которые соперничали за его внимание.

Конкуренция с моей матерью была относительно новой. Ей всегда было несколько стыдно за ее обыкновенную, неуклюжую дочь, которая, казалось, должна не размножаться и не хотеть этого, но в семнадцать лет я расцвела, в буквальном смысле, отрастив в одночасье грудь и привлекая внимание молодых людей, которые прежде бросали свои остекленевшие взгляды на мою элегантную и лощеную мать. Внезапно, я стала интересной, сексуальной девушкой, и она ненавидела это. Конечно, она не могла и не хотела признать то, что мы боролись. Мой отец ненавидел это и хотел спуститься в подвал, чтобы слушать Пуччини или Роззини, и удивлялся: почему его «две лучшие девочки» набрасывались друг на друга.

Так что, когда Дэвид делал успехи в том, чтобы покорить меня, моя мать не могла не подтолкнуть меня, чтобы ускорить процесс и отправить своим собственным путем.

Она никогда не думала о колледже, как о выборе для меня, соответственно не было и денежных средств для него. Она всегда говорила моему отцу, что я не продержусь и одного семестра: «слишком слабая», по-видимому. Кроме того, брак должен спасти меня от этого утомительного обучения.

— Конечно, он слишком хорош для тебя, Кэролайн, — сказала она, — но мы сделаем все зависящее от нас, что сможем. Ну, я сделаю все зависящее от меня, чтобы сделать тебя привлекательной, хотя «хорошенькая» — это самое большое, что тебе светит. Ох, ты так похожа на своего отца.

Мой отец был низкого роста, темноволосый и самый настоящий итальянец. Я унаследовала его яркие карие глаза, густые, непослушные волосы, что струились волнами по моей спине, его оливковую кожу и живой, страстный темперамент. Я также унаследовала некоторые волосяные проблемки, и это означало, что я депилировала ноги воском с десяти лет, а подмышки с двенадцать. Но, несмотря на это я благословила Бога, что создал меня такой, что я унаследовала совсем немного от моей матери, за исключением ее стройного телосложения и роста.

Я часто думала, почему она и мой отец вообще поженились, поскольку она, несомненно, презирала его родословную итальянских эмигрантов и выставляла напоказ свою собственную язвительность при каждом удобном случае. Ее волосы были светлыми и завитыми, ее глаза — голубыми и проницательными, а кожа — свежей и здоровой.

Это не удивило никого, по крайней мере, не меня точно, когда я смогла ухватить момент и воспользоваться им, став невестой в возрасте девятнадцати лет. Шел одна тысяча девятьсот девяностый год.

Что же нашел во мне Дэвид, для меня было менее понятным. Молодая жена с явным европейским настроем, беглой итальянской речью и с предпочтениями пригубить бокальчик вина, что было совсем неожиданно и позже совершенно не приветствовалось. Я совершенно отличалась от других жен морских офицеров, служила обозначением его заслуг, отличий перед армией и определила себя, как чуждую и одинокую для всего этого.

Другие жены изо всех сил старались ввести меня в свою искусственную среду постоянного общения: утренний кофе, встречи за ланчем, присмотр за детьми, игровые встречи для детей, которых у меня не было, и милые посиделки «пропустим по стаканчику, девочки».

И дело не в том, что они были не добры ко мне или еще что-то, просто они были полностью удовлетворены своей жизнью; счастливой обстановкой дома и их полноценной ролью жены, которой у меня никогда не будет. Я была так молода, ограничена в своих знаниях и желаниях, и настолько замкнута, чтобы увидеть все скрытые недостатки моего самовольного заточения. Я даже как-то раз сходила в их книжный клуб, но, когда обнаружила, что они предпочитают романы и бестселлеры обжигающей дикости книгам Хемингуэя, или диссидентской прозе Набокова, мне было совершенно нечего сказать, мы просто пялились друг на друга с откровенным презрением.

Единственная вещь, которая устраивала моего мужа — я была очень спортивной девушкой. Он учил меня плавать под парусом, а позже и управлять яхтой; я могла также отлично стрелять, как хороший армейский стрелок

Я не боялась высоты и могла прыгать с трамплина для прыжков в воду.

Эти единственные вещи, которые ему нравились во мне, и те свелись к минимуму за первые двадцать месяцев брака. Он ненавидел то, как я одеваюсь, то, как говорю и то, о чем говорю и все вещи, которые мне интересно было обсуждать. В конце концов, ирония всей этой ситуации заключалась в том, что я захотела стать, как обычные жены, взамен моего упоения своей чуждостью. Это сбивало с толку и раздражало, и, ко всему этому, я просто уже не представляла, как мне быть самой собой. Я думаю, что за ранние годы брака, я позабыла, как это делать. В итоге, я одевалась, как нравилось ему, держала свой рот на замке. Короткое молчание переросло в полную тишину.

С течением времени я поняла, что у нас не предвидится детей. Ну, точнее у него, я прошла через десятки инвазивных процедур и неприятных обследований и, обвиняя друг друга, мы просто-напросто потеряли интерес к желанию зачать ребенка; случайное стечение обстоятельств, я так полагаю. Секс стал однообразным и не вдохновляющим. Я стала для него скучной. Я стала для него неважной.

После двух лет брака Дэвида перевели в военно-морской медицинский центр Сан-Диего, и он очень хотел, чтобы я подружилась с женой его нового сослуживца. Эстель была наделена всеми теми качествами, которых я была лишена, она была обворожительной и идеальной. Но кроме этого, она была холодной, властной и снобистской. Я ненавидела ее. Наше чувство ненависти было взаимным. Но для галочки, между нами была горячая дружба. Ей было легко притворяться; для меня это было труднее. Я очень жалела ее ребенка, может я остро ощущала его чувство одиночества. Себастьяну было на тот момент восемь лет; мне двадцать один год.

Он был лишен материнской нежности, заботы. С его стервозной мамашей и его монстром-отцом он был несчастен вдвойне.

Между нами завязалась нежная и милая дружба. У Себастьяна появилась привычка прибегать после школы и рассказывать мне, как прошел его день. Я наливала ему стакан безалкогольного «Лимончелло», сделанного из лимонов, привезенных из Сорренто, когда я могла найти их, а вместе с ними содовую с сиропом. Мы много разговаривали о книгах, которые он прочел, и я предлагала ему на прочтение истории, которые могут ему понравиться, истории, которые я читала, когда была в его возрасте. Они были так далеки от тех книг, которые его мать считала подходящими для чтения. Вместе мы пытались разобраться с повседневной грубостью книг Братьев Гримм и простыми психологическими составляющими книг Ганса Христиана Андерсена, чья маленькая русалочка испила адскую боль при превращении ее хвоста в ноги, когда она вышла на сушу и сделала первый шаг, и чей ангельский голос был обменен на любовь.

В это время мой отец стал для нас всем. Моя мать, конечно же, была настолько занята своим клубами, игрой в бридж, хорошими поступками, услугами для всех, за исключением своей собственной семьи. Для нас ее отсутствие было только облегчением, но Дэвид намеренно нам напоминал и каждый раз выражал сожаление о ее отсутствии за трапезой. Она же такая хорошая женщина.

Себастьян и мой отец обожали друг друга и проводили счастливые часы, создавая мини-модели аэропланов и запуская их небо, немного приправляя пиротехнической пылью, оставшейся после фейерверков. Конечно, Дэвид расстраивался, когда они тайком от него занимались своими делами. Это было их личное время, наивное и детское, если сказать по-простому, их игра была маленькой слабость моего отца.