Филипп возобновил преследование после стольких лет равнодушия. Как это раздражало!

После пылкости Джеймса его отношение можно было расценить в лучшем случае как равнодушие. Джеймс! О, Джеймс! Он был, как прежде, сияющим и страстно желающим, как в тот вечер у Татлуорта.

Ах, почему ей так приятно снова видеть его, хотя ее должно это только раздражать? Николь хотела верить, хотела, чтобы все, что она постаралась сделать, имело хоть какое-то значение. «Я сделала это для тебя. Я отдалилась от тебя, уехала, пожертвовала своим счастьем, чуть ли не своим рассудком. А ты снова здесь». Ей хотелось пронзительно прокричать это ему. Но ее чувство обиды несколько смягчилось, она смутилась при взгляде на него. Почему она не может испытывать к нему злость? И почему бы ему не отвернуться, — что за нескромные мысли одолевают его нестойкий разум?

Если бы глаза оставляли отпечатки, как пальцы, то ее рот, шея, грудь рдели бы или остались без кожи из-за беспрестанного томительного глазения Джеймса. Он скользил по ней своим взглядом даже тогда, когда старался контролировать себя, но было просто замечательно, что ему это не удавалось. Замечательно, бесполезно и очень жаль. Потому что его желание было безумием.

Боже! Она должна уехать, она должна сегодня же уехать! Она должна была уехать в тот момент, как только узнала, что он здесь. Она должна уехать сейчас, встать и уехать.

Но она все еще сидела. Она чувствовала себя потерянной, готовой рассыпаться на мелкие осколки, как прозрачное тонкое стекло.

Филипп тем временем главенствовал в разговоре. Одному Богу известно, что Дэвид делал весь вечер. Николь привередничала в еде. Джеймс ел почти все подряд, гоняя картофель по всей тарелке в промежутках между созерцанием Николь и яростными взглядами в сторону Филиппа.

Именно Филипп нечаянно положил конец их пытке. Неожиданно он поднялся со стула, снова поднял бокал и сказал:

— За мать моего сына, — откашлялся и продолжил: — которую давным-давно я обидел, которой я причинил зло и по отношению к которой, если она позволит, я хочу все исправить. Вилли больше не желает меня, дорогая...

Великий Боже! Ласкательное имя, которым Филипп называл ее много лет назад. Николь уставилась на него, оцепенев от ужаса. Он был пьян.

Филипп сказал:

— Получить развод легко. Я не оставлю ее, буду о ней заботиться, поступлю справедливо. — Он натянуто рассмеялся. — Она даже не узнает, что я ушел. Затем я женюсь на тебе, Николь. Я прошу тебя здесь, перед нашим сыном и моим другом, позволь мне сделать то, что я должен был сделать двадцать два года назад...

Джеймс встал так резко, что задел скатерть. Зазвенела посуда.

— Простите, — сказал он, — мне надо уезжать. Я решил посетить казино в Монте-Карло, новое казино... — Он соврал. — Я... я хотел... посмотреть его. — Джеймс моргнул, а затем поджал губы. — Я не имею отношения к вашей семье. Вам втроем очень хорошо друг с другом, позвольте мне уехать. Позднее я помогу вам отпраздновать это замечательное событие.

С этими словами он вышел из столовой.

Филипп выглядел ошеломленным. Он нахмурился.

— Что-то случилось с Джеймсом, — сказал он, взглянув на Николь, и прищурился. — Я ему не доверяю. Он что-то скрывает. Я это чувствую.

Входная дверь хлопнула, Джеймс ушел.

Николь проглотила ком, подступивший к горлу, стараясь успокоиться. Ей стоило больших усилий, чтобы просто спокойно положить свою салфетку на тарелку, затем нащупать стул.

— Простите, — сказала она и соскользнула со стула.

Со всем достоинством, на которое только была способна, Николь вышла из столовой и побежала за Джеймсом.

На дороге, тянувшейся вдоль дома, она остановилась, чтобы перевести дух. Она прислушалась, но услышала лишь собственное сердцебиение, заглушавшее все ее эмоции, всю мешанину ее мыслей. Она медленно оглянулась, надеясь увидеть хоть мельком, услышать звук или вздох. Ничего.

Ночь поглотила Джеймса. Николь сама стояла в совершенной темноте, какая бывает только вдали от больших городов, вдали от больших домов, других человеческих обиталищ, — абсолютная темнота и тишина. Она тихо позвала его. В ответ — тишина. Она не могла понять, в какую сторону он пошел. Николь простояла так некоторое время, сбитая с толку. «Боже, помоги! Не допусти, чтобы он был поблизости и не ответил, не допусти, чтобы он не захотел поговорить со мной.

Мне нужно с ним поговорить, просто необходимо.

Хотя что я ему скажу?

Уходи? Я не подхожу для тебя? Я плохая партия? Или подойди поближе? Я так соскучилась по тебе?»

Ее охватила паника, Николь схватилась за голову, смяв прическу. А что, если она больше никогда не встретит никого, кем бы восхищалась так же, как Джеймсом, — никого, кто был бы так же великолепен и несомненно добропорядочен? Что, если она больше никогда не узнает его сердечного понимания, никогда больше не почувствует теплоты его рук и силы тела... Она никому больше не поверит так, как поверила Джеймсу Стокеру. Не было ничего хуже, чем знать о его существовании и жить вдали от него.

Погубить его репутацию... Она была для него недостаточно добродетельна, недостаточно порядочна. Пусть он сам позаботится о себе. Николь хотела его. Она ненавидела его за то, что он приехал, разрушил все ее усилия, но она все равно хотела его. Где же он?

В конце концов Николь спустилась по дорожке к самому морю. И все напрасно. Вниз по главной дороге проехал экипаж. Какой-то маленький зверек, то ли кошка, то ли кролик, испугавшись, шмыгнул с дороги у нее под ногами. И ничего больше, ничего, кроме этого.

У нее не было ни малейшего представления о том, где находился Джеймс ни тогда, ни всю оставшуюся ночь. Прошли часы. Солнце уже осветило ее спальню первыми лучами наступающего утра, прежде чем Николь услышала, как он вернулся.

Глава 17

На следующее утро — в действительности в полдень, — в то время, когда все еще спали или по крайней мере еще не выходили из своих комнат, Филипп прогуливался вдоль открытых французских окон в коридоре и на террасе, где как раз перед его приходом в шезлонге, свернувшись клубочком, устроилась Николь. Она нежилась на солнце и пила чай.

Филипп приветствовал ее:

— Ну как? Вам удалось успокоить Джеймса прошлой ночью?

— Нет, — просто ответила она, — я не смогла его найти.

— Что ж, я ценю ваши усилия, — сказал он так, словно то, что она делала для Джеймса, каким-то образом относилось и к нему. — Он весь натянут, как струна скрипки. Не знаю, что происходит с этим парнем.

Николь взглянула на него поверх чашки. Она должна будет просто поговорить с ним на эту тему: о себе и о том «парне». Она чувствовала себя совершенно беспомощной после того, что произошло между ней и Джеймсом.

На дальнем конце террасы появилась горничная, которая после очередного посещения кухни несла оттуда большое плоское блюдо. Она вошла в столовую через дальнюю дверь. Все двери на внутренней южной стене террасы были открыты, так что стена состояла из оконных стекол, которые были сцеплены крюками, чтобы не хлопали. У крайней двери был сделан проход для сервировки изысканного ленча. Стол для него был накрыт сверкавшей белизной льняной скатертью с зеленым и синим узорами, в которые вплетался желтый цвет и которые оттеняли пятна фиолетового. Через открытые французские окна за спиной Николь нежный бриз гулял по всему дому и открытой террасе.

Николь наслаждалась бризом, касавшимся ее плеч и щек, стараясь игнорировать Филиппа насколько это было возможно. Созерцание вида, открывавшегося перед ней, было спасительным и в то же время захватывающим занятием. Филипп, однако, проявил настойчивость, обошел ее и устроился перед балюстрадой, загородив собой дивный вид.

— Я говорю серьезно, — пробормотал он. Но сдержался.

Из дальней двери позади официанта, несшего тарелку с жареными курами, появился этот самый «парень» собственной персоной. Он взглянул на стол, явно ожидая, что найдет всех за ленчем, затем увидел Николь и Филиппа, сидевших в противоположном конце террасы, и отважно направился к ним.

— Филипп, — обратился он сдержанно и по-деловому, — я должен поговорить с вами.

Он мимоходом взглянул на Николь, словно не понимая, что делать с ее присутствием. Затем горячо заговорил о том, что волновало его, так, словно он читал написанное.

— Прежде всего, — сказал Джеймс, — мне нужна ваша помощь и поддержка. Я уже говорил всем, кто расспрашивал меня, что не знаю точно, где я был в Африке, и я действительно... не знал. Но теперь я уверен. В моих записях есть заметки — саванна, берег реки, система холмов, и я помню небо. С помощью атласа звезд я, думаю, смогу определить совершенно точно, где живут вакуа. И вот в чем дело: я прошу вашей помощи, чтобы сохранить эту информацию в тайне до тех пор, пока мы не сможем защитить их.

— Защитить вакуа? От кого? — Филипп привстал, насторожившись. — О чем ты говоришь?

— Золото. Я знаю, где его много.

Филипп заморгал, обошел вокруг шезлонга Николь.

— Ты знаешь, где племя берет золото?

— Более или менее, но я не хочу передавать эти сведения Азерсу. Я не хочу передавать их даже вам, Филипп. Я буду бороться против вас обоих, если понадобится. Я заручусь поддержкой в палате лордов, получу гарантии, договор о продвижении. Я хочу защитить вакуа и их земли в десятимильной неприкосновенной зоне вокруг них. Никто не должен беспокоить их. Я не приведу банды ненасытных англичан на земли племени, спасшего мне жизнь. Это неправильно, мне не важно, кто и что скажет. Более того, — продолжил он. — Вакуа прислали неслыханных размеров дружеское подношение. Они имеют право на хорошее к себе отношение, они ждут его.

Филипп обеспокоенно посмотрел на Джеймса. В его взгляде мелькнуло подозрение.

— Если их «подношение», как ты его назвал, — это указатель, мой мальчик, похоже, что у них много золота. Несомненно, хватит на всех, включая и племя вакуа.