– В этом месяце будет пятнадцать лет. Это было самое чудесное лето; я проводила дни в походах, а ночи в постели с Лео. Потом, когда закончила колледж, мы поженились, и с тех пор Лео стал президентом «Тамарак Компани», а город был нашим хлебом насущным, поэтому я начала уделять ему много внимания.

На краю парка Гейл остановилась и оглянулась на запруженный людьми торговый центр и городские дома: реставрированные здания контор и отелей, построенных в период 1890 годов, новые кирпичные дома, гармонирующие со старыми, и псевдо-викторианскими домами, гораздо более красивыми, чем были когда-то старинные оригиналы.

– У нас еще много собственности в городе, – сказала она. – Ты себе не представляешь, как много участков купил здесь дедушка, когда начинал. Мне кажется, никто об этом не думает – или может быть, они решили, что нашли кормушку и смеялись за его спиной – но было время, когда ему принадлежал весь западный край города, половина восточного, весь центр, большая часть Главной улицы, вся земля у подножия горы Тамарак, рудники на горе. Сюда не входит то, что Итан купил в долине. Конечно, многое он продал другим девелоперам, даже если хотел делать все сам; просто не хватало времени. Но мы еще владеем пятьюдесятью процентами города и тремя большими ранчо в долине, это наш дом и мы любим его. Не могу себе представить, что у нас его может не быть, это убило бы дедушку, если бы он узнал, что папа хочет продать его.

– У него какие-то затруднения? – спросила Анна. – Ему нужны деньги?

– Так он и говорит. Он собирался построить огромный район за пределами Чикаго, а правительство отменило строительство скоростного шоссе, которое соединило бы этот район с городом, так что исчезли все основания для строительства. Я предполагаю, что папа уже вложил туда кучу денег. Слишком много, говорит Уильям. Ладно, пусть у него затруднения, но у нас-то их нет; у нас дела идут отлично. И было бы безумием продавать город; мы не можем продать его. Мы обещали дедушке, что позаботимся об этом ради него. И потом мы часть этого города, все, что у нас есть, находится здесь.

– А может семья потерять «Четем Девелопмент»?

– Не знаю. Может быть. Но зачем менять Тамарак на компанию, которая уже давно приходит в упадок?

– Это действительно так? – внезапно Анна почувствовала острую жалость к своему отцу. Как должно быть тяжело ему было наблюдать происходящее, сравнивать себя с Итаном и знать, что родственники делают то же самое.

– Лео знает о финансовых делах больше меня, но суть я уловила, – сказала Гейл. Они пошли к машине. – Главное, мы должны удержать папу от продажи – поговорить с ним, поторговаться, попытаться помочь ему в Чикаго, чего бы это ни стоило. Он ужасно озабочен тем, чтобы построить что-нибудь большое, прежде чем удалиться от дел, но ничего не может сделать без денег и говорит – невозможно получить деньги, не продав Тамарак. – Она завела машину и повернула на Главную улице. – Хочешь что-нибудь особенное на обед? Можем заехать в магазин.

– Что у тебя есть, то и хорошо.

Они проехали по мосту высоко над вспенившейся рекой и свернули на узкую дорогу, которая вела к широкому лесистому плато над долиной, где раскинулись огороженные пастбища и луга, с цветущими колокольчиками. Анна узнала межевые разметки и поняла, что это луг, который она назвала своим волшебным местом. Ее захлестнули воспоминания, еще сильнее, чем накануне в Лейк Форесте; как будто на этот раз она, действительно, приехала домой. В течение прошедших лет она путешествовала по горным курортам Европы, но ни одно из этих мест не тронуло ее так сильно, с болью утраты и вновь открытого рая. Она смотрела на него, упивалась им и не могла наглядеться.

Гейл вела машину мимо лесов и лугов примерно полмили, а потом через ворота проехала на извилистую подъездную дорожку, которая вела к широкому, приземистому дому из темного дерева, сливавшемуся с деревьями.

– Дедушка построил его для нас, когда мы поженились, – сказала она, останавливая машину перед входом. – В то же время он построил еще три дома выше по склону; у каждого из нас здесь сорок акров. Мне нравится уединение.

Анна вышла из машины. Их окружали ряды зубчатых горных пиков, слаборазличимые на расстоянии, кое-где еще отмеченные пятнами снега в глубоких расщелинах. Перед нею уютно расположился дом – среди лужаек с полевыми цветами, лесов и лугов высокой дикорастущей травы, колыхавшейся под прохладным ветерком. Птичье пение витало над тишиной. Других домов не было видно.

– Кто живет в тех других домах?

– Люди из города. – Гейл взглянула на нее из-за капота машины. – Никого из родственников там нет, если ты об этом спрашиваешь. Даже если они и наезжают, то их дома находятся в городе. И я говорила тебе, Винс никогда не бывает здесь, он слишком занят поездками по всему миру. По крайней мере так он сказал об этом дедушке по телефону. Дедушка говорил мне, что его мнение о Колорадо резко ухудшилось, когда стало известно, что они избрали Винса. И сказал, у него возникли серьезные опасения насчет страны, управлять которой помогает Винс...

– А Мэриан совсем не приезжает сюда? – спросила Анна.

– Извини, – сказала Гейл. – Я не знаю, почему я это сделала, обычно, я не глупа. Больше не буду говорить о нем, понятия не имею, почему я вдруг завела этот разговор. Пошли в дом.

– Забавно, – проговорила Анна через минуту, – у Четемов не так уж много родственников, по крайней мере, песен о них не сочиняют, но кажется, нельзя говорить о некоторых из них, не говоря обо всех. Может быть, именно это и значит семья: все взаимосвязаны, даже когда они не хотят быть впутанными в семейные дела. Думаю, мне нужно знать о них обо всех. Но в небольших дозах.

– Как лекарство. Три раза в день.

– Ну, наверное, два раза будет достаточно.

Они рассмеялись и вошли в дом. Он был с низкими потолками, теплый, непринужденный. Солнечный свет лился через окно во всю стену, обрамлявшее вид на горную гряду вдоль долины, с горой Тамарак в центре.

– Ты всегда была связана с нами, – сказала Гейл. – Я всегда думала только так, даже когда сердилась на тебя за твой уход. Я составляла генеалогическое древо семьи для школьных проектов или иногда для распределения рождественских подарков, и ставила два наших имени так близко одно к другому, что получалось почти одно имя. – Гейл Анна, Гейл Четем, Анна Четем – и я всегда так считала – а что?

Анна качала головой.

– Это не моя фамилия. Я давно сменила ее. Гейл пристально посмотрела на нее.

– На какую?

– Гарнетт.

– Мамина фамилия. Но почему?

– Я не хотела, чтобы меня нашли. И не хотела больше быть Четем. А они пытались меня искать?

– Дедушка нанял детективов и они долго пытались, а потом бросили. Анна Гарнетт. Очень мило. Но почему ты не сказала об этом вчера в самолете, когда я представляла тебе Лео?

– Ты сказала: «Это моя сестра, Анна» – этого было достаточно.

– Анна Гарнетт, – удивляясь проговорила Гейл. – Звучит странно.

– Ну, если уж мы затронули эту тему, Гейл Кальдер тоже звучит странно.

Гейл рассмеялась.

– Но не для меня, десять лет спустя. Не знаю почему я сказала, что твое имя звучит странно; я бы не сказала так, если бы ты сменила фамилию из-за того, что вышла замуж. Наверное, мы просто не привыкли к таким вещам, когда женщина делает это сама.

– Это единственная уважительная причина для смены фамилии, – сказала Анна. – Мы должны иметь возможность носить то имя, какое нам хочется, и мужчины тоже. Почему люди должны терпеть имена и фамилии, которые им не нравятся?

– Потому что это закон. Не так ли? Ведь незаконно менять фамилию, если она тебе не нравится?

– Ты можешь называть себя как угодно, пока это никому не причиняет вреда.

– О, хорошо. Это мне кажется обнадеживающим. Мне нравится знать правила, чтобы быть в курсе того, что может меня ожидать.

– Мне тоже, – сказала Анна. – Но не всегда это так просто.

– Я была рада получить новую фамилию, – сказала Гейл, когда они шли на кухню. – А ты?

– Я тоже. Это помогло мне стать свободной. – Быстрым взглядом она окинула комнату. – Это чудесно: люди, живущие в квартирах, мечтают о такой кухне. Чем я могу тебе помочь?

– Мы сделаем сэндвичи. Лео и дети скоро придут домой и будут ужасно голодными. Кажется, софтбол по субботам с утра делает их такими прожорливыми.

Она положила листья латука в мойку, протянула Анне булку ржаного хлеба, вынула нарезанную ломтиками индейку из холодильника. Обе женщины спокойно работали в центре кухни. На стенах кухни висели шкафчики из сосны золотистого цвета с белыми эмалевыми ручками. На плиточном полу лежали индейские циновки, а вдоль одной стены стоял длинный сосновый стол, окруженный множеством разнообразных стульев. Рядом с дверью висело высокое зеркало, и Анна поглядывала в него, готовя сэндвичи. Они с Гейл сегодня были больше похожи друг на друга, чем вчера: на каждой из них были джинсы и ковбойки Гейл, у обеих темных волосы были зачесаны назад и завязаны цветным платком. Одежда Гейл отлично подходила Анне, как они выяснили, но сегодня утром Анна все же купила кое-что на то короткое время, что она планировала провести в Тамараке.

Пока они работали, женщина все время поглядывала в зеркало. Ей было хорошо, когда она видела саму себя, похожую на Гейл; это действовало успокаивающе, как и ехать сюда и чувствовать себя дома.

– О, я рассказывала тебе, кто сюда приезжает, – сказала Гейл. – Мэриан и Фред приезжают обычно на пару недель зимой. Их сын, Кит, здесь живет, я тебе уже рассказывала, а их дочь Роза – она живет в Лейк Форесте – она замужем за Уолтером Холландом, бедным, невзрачным человеком, при виде которого хочется плакать; этот тип боится, что мы сожрем его – он работает в компании в Чикаго и разыгрывает из себя бедного родственника, пока у нас не возникает желание встряхнуть его и сказать, чтобы, ради Бога, он убирался и устраивал свою жизнь где-нибудь подальше от всех нас. И он остается, и я лично думаю, ему нравится быть членом семьи Четемов и наслаждаться чувством жалости к себе. О чем это я говорила?