Мама водила меня к врачу, чтобы понять, что происходит. Почему я не такая, как другие дети. Не такая, как мои брат и сестра. Врач сказал, что это просто переходный период. Гормональный подростковый разлад. Или разбалованность. Я это перерасту. Они говорили обо мне так, будто меня нет в комнате. Вскоре я поняла, что я — это не я. Это набор поступков, которые никому не нравились.

Если бы я все время пребывала в таком подавленном состоянии, может, все было бы не так уж и плохо. Не так уж плохо для них — для моих родителей, для брата и сестры, для одноклассников. Если бы я все время пребывала в таком подавленном состоянии, они могли бы объяснить это тем, что я просто угрюмая, вот и все. Но никто не понимал другое мое состояние. Не понимал, что это может быть что-то, кроме умышленного хулиганства. В этом другом состоянии, состоянии, ради которого я жила, к которому я стремилась, мир был поразительным местом. Все вокруг казалось живым, цвета были насыщенными настолько, что, казалось, к ним можно было притронуться. Я танцевала на заднем дворике, я воздевала руки к небу и танцевала под музыку, звучавшую у меня в голове. Мне хотелось записать эту музыку, пропеть ее громко-громко, чтобы она сохранилась в вибрациях воздуха. Мне хотелось, чтобы и другие люди слышали эту музыку, танцевали под нее, чувствовали себя такими же счастливыми, как и я. Во мне было столько энергии! Я могла бегать весь день напролет. Я рисовала.

Я любила жизнь. Любила всех и все.

Счастье бурлило в моих венах. Представьте, что вы выпили пару бутылок пива и курнули травки. Такую эйфорию я ощущала, когда мне было пятнадцать.

Когда мне было пятнадцать… когда мне было пятнадцать, я забеременела. Не знаю, когда именно. В том-то и проблема с этим «другим» состоянием: я помню яркие ощущения, но не помню, что происходило. Все путается у меня в голове, растворяется, превращается в Ничто. Провалы в памяти, лоскутки воспоминаний.

Но я знаю, что отцом ребенка мог быть один из трех мужчин, потому что в течение месяца ко мне приставали трое незнакомцев. Я опять была в подавленном состоянии, чувствовала себя ужасно, едва могла одеться и дойти до школы. Один из этих мужчин, должно быть, увидел меня в школе, потому что он ждал меня у школьных ворот. Он звал меня по имени, посылал мне воздушные поцелуи. Мастурбировал. Он ушел, когда учитель физкультуры пригрозил вызвать полицию. Второй подкрался ко мне в кондитерской, прижался ко мне сзади и принялся нашептывать мне на ухо всякие скабрезности. Третьего я увидела на автобусной остановке. Ухмылка на его лице подсказала мне, что он узнал меня. Что он третий. Я знала, что я сделала. То, что нашептывал мне второй. Я развернулась и убежала.

После этого обрывки воспоминаний возвращались ко мне.

Я сижу в машине, а мужские руки срывают с меня одежду.

Я в незнакомом доме, мое лицо вдавливают в подушку, кто-то за моей спиной… Он делает мне больно, так больно, что я даже не думала, что такое возможно.

Кто-то на мне, он душит меня, душит и двигается взад-вперед, взад-вперед.

В один из этих моментов я потеряла девственность. Не помню, в какой именно.

Мама догадалась, что я беременна, после того, как у меня два месяца не было менструации. Она была слишком напугана тем, что отец все узнает, и у нее даже не хватало сил сердиться на меня. Мама отвела меня к врачу, чтобы узнать все наверняка. Наш врач был в отпуске, его подменяла женщина. Женщина-врач — редкое явление в те дни.

Когда мама — я никогда не забуду ее лица в тот момент, оно было белым, как лист бумаги, — сказала, что я могу быть беременна, врач попросила ее выйти.

Конечно, моей маме — в ее лучшем плаще, с ее лучшей сумочкой — не хотелось уходить, но она была из того поколения женщин, которые готовы выполнить все, что им скажет человек, наделенный авторитетом.

— Ты можешь быть беременна? — мягко спросила у меня врач.

Я кивнула.

— Ты сказала своему парню?

— У меня нет парня, — ответила я.

— Ты знаешь, кто может быть отцом ребенка?

Я покачала головой.

Врач переменилась в лице.

— Кто-то надругался над тобой? — встревоженно спросила она. — Тебя изнасиловали?

— Я не помню. Ничего. Я… забываю иногда. Не помню, что произошло.

— Ты многое забываешь?

И я все ей рассказала. Когда я начала говорить, то уже не могла остановиться. Я сбивчиво говорила о слезах, о счастье, о том, что когда я пью, то мне кажется, что я вливаю в себя чистую, неразбавленную радость. О провалах в памяти. О воспоминаниях о тех мужчинах.

Когда я замолчала, врач начала задавать мне вопросы. Так много вопросов…

И я думала… Не знаю, наверное, я надеялась, что мне просто выпишут антибиотики или врач скажет, что я это перерасту. Как говорили другие врачи.

Но та женщина лишила меня жизни. Она сказала мне… и сказала моей маме… сказала так, чтобы мы обе поняли это… Что я ненормальная. Что я сумасшедшая. Что я психически больна. Нет, конечно, она не произносила таких слов. Она говорила, что это не моя вина, что многие люди страдают от этого заболевания, что это не помешает мне вести нормальную жизнь.

Мне было пятнадцать. Я хотела вписываться. Я хотела быть такой, как все.

Но врач сказала, что такого не будет никогда. Что я иная. Что на мне клеймо безумия.

Она не была полностью уверена в этом, потому что психиатрия — не ее специальность. Врач дала мне направление к психиатру. Мол, он проведет обследование, и тогда можно будет точно поставить диагноз и подобрать правильное лечение.

Я была готова пройти через все это. Я услышала слово «лечение» и поняла, что поправлюсь. И все это станет лишь дурным воспоминанием, ужасным воспоминанием, воспоминанием, которое я смогу похоронить в глубинах своей памяти. Мне лишь нужно было вести себя как хорошая девочка, помогать врачам, пить таблеточки. Поправляться. Отец готов был заплатить за визит к психиатру, ведь так все закончится быстрее. Я буду принимать таблетки и перестану его раздражать.

Родители терпеливо ждали под кабинетом психиатра, зная, что это того стоит. Я терпеливо ждала в кабинете психиатра, зная, что это того стоит. Я отвечала на вопрос за вопросом, делала все, как он говорил, потому что это означало, что я вновь стану нормальной.

Не знаю, кто больше расстроился, я или родители, когда мы узнали, что это «лечение» — пожизненное. Оно предполагало постоянные анализы крови, постоянные визиты к доктору, увеличение дозы лекарств со временем. Лечение не привело к быстрому выздоровлению. Оно вообще не привело к выздоровлению. Оно могло лишь поддерживать меня в более-менее нормальном состоянии. Не давало мне срываться в одну или в другую сторону.

Кроме того, меня заставили говорить о своих чувствах с этим мужчиной, психиатром. А какие могут быть чувства, если тебе сказали, что у тебя психическое расстройство и теперь тебе всю жизнь придется пить таблетки? Пить таблетки и бегать по врачам.

Мама отправила меня к тете, чтобы — так она сказала папе — я могла свыкнуться с этим. Но на самом деле нам предстояло решить другую проблему. Опустошить меня еще больше. И так как папе не хотелось платить психиатру («этому шарлатану!»), а мне не хотелось с ним говорить, он согласился. Когда я вернулась, то узнала, что такое «наблюдение за самоубийцей». После этого я начала жить в тюрьме, где двери не закрывались. Окружающие следили за каждым моим шагом. Мне приходилось принимать таблетки под наблюдением. Все знали, что лучше для меня, но никто не спрашивал, что я думаю об этом. Чего я хочу. Я знаю, они заботились обо мне, но, казалось, никого не волнует, что я, возможно, и не возражаю. Мне, возможно, нужна их забота. Но они могли бы и спросить!

Я была поражена, когда меня отпустили учиться в Лондон. За все эти годы я научилась послушанию, и они, должно быть, поверили, что меня можно выпустить в мир. Я справилась. Пару раз я была на грани, лишь пару раз. Я пыталась остановить серость. Но со мной все было в порядке.

Строгий распорядок жизни, физические упражнения, таблетки, уход за собой — все это дало свои плоды. Я ни на что не надеялась. Я не перетруждалась. Я была очень осторожна с сексом. У меня были парни, и мы всегда пользовались презервативами, потому что я не говорила им, что принимаю противозачаточные. Я не хотела забеременеть опять. Если бы я забеременела, пришлось бы отказаться от лекарств и привычного ритма жизни на девять месяцев, чтобы ребенок родился здоровым. Но самое страшное то, что он мог бы родиться таким, как я.

Я сказала Мэлу, что не могу иметь детей, потому что так проще, чем объяснять, почему я не хочу рисковать. Мэл все знает о моем состоянии, о том, что я делала на маниакальных стадиях, но я не хотела, чтобы он надеялся, будто я могу передумать. Я могла бы передумать, это точно. Я могла бы, но у меня была ложь, укреплявшая меня в моем решении. Она лишала меня искушения завести ребенка. У меня наследственное заболевание, так думают врачи. Оно передается генетически. Не детям, так детям детей. Чем бы оно ни было, я не хочу передать это кому-то. Это риск, на который я не хочу идти. Даже если этот риск невелик. Я не хочу идти на этот риск, потому что это же заболевание было и в семье Мэла. Шансы не в мою пользу.

Я видела, что моя болезнь сотворила с моими родителями. Видела, как она лишила покоя, счастья и уверенности мою мать. Видела, как она вселила презрение, горечь и страх в сердце моего отца. Каждое обострение отдаляло моих родителей друг от друга.

Я не хотела, чтобы что-то подобное произошло со мной и Мэлом.

А потом я увидела женщину с сыном в супермаркете и поняла, что хочу ребенка.

Но я не могла его родить. И вновь оказалась в палате для самоубийц.

Когда я рассказала Мэлу, он попытался исправить все. Он всегда так делает. Пытается все исправить. Даже если речь идет о том, что поправить невозможно.