Харт ничего не сказал, но ощутил легкое беспокойство. Йен, самый младший из братьев Маккензи, не понимал некоторых тонкостей. То есть он мог, конечно, правильно написать слово «тонкость» и знал его словарное значение, но не понимал, что тонкость — это в том числе и деликатность. И уж если Йен решился на какие-то действия, то ни дьяволы в преисподней, ни ангелы на небесах не могли ему помешать.

Мак рассмеялся и проговорил:

— А если честно, Харт, то я даже рад, что Элинор приехала помучить тебя. Только сегодня у нее, к сожалению, не получится, потому что я увезу ее с отцом к себе на чай. А Изабелла ее сразу не отпустит. Ты же знаешь женщин… Когда доходит до разговоров, их ничто не может остановить.

В эту ночь Харт не собирался оставаться дома, но мысль о том, что Элинор уедет, очень ему не понравилась. Ему вдруг подумалось, что если он выпустит ее из своего дома, то она снова исчезнет в Гленардене, в своем убежище. А это место, несмотря на разрушавшиеся стены, всегда казалось Харту неприступным.

— Но ты вроде бы сказал, что у вас там декораторы? — проворчал он.

— Да, верно. Но мы потеснимся. Кстати, я передам Изабелле твои наилучшие пожелания. — Мак красноречиво посмотрел на брата и добавил: — Но ты не приглашен, Харт.

— Я в любом случае занят. Позаботься, чтобы Элинор благополучно вернулась домой, ладно? Лондон — очень опасное место.

— Да, разумеется. Я сам провожу их с отцом до дома.

Харт вздохнул с облегчением, но тут Мак с улыбкой подошел к нему почти вплотную и тихо проговорил:

— Только не разбей ей сердце снова. А если разобьешь, то я так тебя отделаю, что будешь произносить речи в парламенте, сидя в инвалидном кресле.

— А ты позаботься, чтобы она вернулась домой, — проворчал Харт.

Мак кивнул и тотчас заявил:

— И все же помни, что мы, Маккензи, разбиваем все, к чему прикасаемся. — Он ткнул в Харта пальцем в грудь. — Так не разбей же ей сердце.

Харт не ответил, и Мак наконец ушел.

Харт же взял ключ из ящика стола, подошел к шкафу с портретом отца и надежно запер его.

Жить у Харта оказалось для Элинор не так уж трудно, потому что герцог редко тут появлялся.

Присутствие Элинор в своем доме он объяснял всем знакомым выдумкой о том, что граф Рамзи прибыл в Лондон для проведения исследований в Британском музее для своей следующей книги и якобы он, Харт, предложил обедневшему графу комнату в своем доме. А Рамзи, естественно, прибыл в сопровождении своей дочери и по совместительству — ассистентки. К тому же Мак и Изабелла помогли избежать лишних сплетен, переехав к Харту вместе с детьми и слугами на другой день после прибытия Элинор — когда декораторы начали ремонт в их спальных комнатах.

Герцог сказал Уилфреду, что Элинор будет печатать письма на машинке «Ремингтон», которую он выписал из Америки, а также станет заниматься корреспонденцией и помогать Изабелле в проведении многочисленных приемов. Секретарь Харта молча кивнул — он привык к странным распоряжениям своего хозяина.

К проживанию в доме Харта на Гросвенор-сквер лорд Рамзи отнесся спокойно, а вот его дочери было трудно привыкнуть ко всему этому великолепию. В Гленардене, доме Рамзи близ Абердина, в любую минуту можно было ожидать, что из стены выпадет кирпич или от дождя протечет крыша. Здесь же кирпичи не выпадали, вода с потолков не капала, а расторопные, хорошо вымуштрованные слуги неизменно спешили открыть перед Элинор дверь — куда бы она ни направлялась.

Что же касается лорда Рамзи, то он, казалось, получал удовольствие, игнорируя домашний распорядок, — вставал когда хотел, шел на кухню за едой, когда был голоден, затем собирал свои тетрадки и карандаши в небольшой саквояж и отправлялся в город. Мажордом пытался ему объяснить, что герцог специально держал заложенный экипаж, чтобы лорд Рамзи мог поехать, куда захочет, но граф все равно ходил в музей пешком или ездил на омнибусе; он вдруг обнаружил, что ему нравятся омнибусы.

— Только представь, — рассказывал Рамзи дочери, явившись домой как-то вечером, — всего за пенни ты можешь поехать куда угодно и увидеть множество людей. Это так интересно после домашнего заточения…

— Бога ради, отец, только не говори об этом Харту, — попросила Элинор. — Герцог хотел, чтобы ты вел себя как аристократ и ездил в его экипаже с удобством и роскошью.

— Для чего? — Граф пожал плечами. — Ведь так я могу увидеть гораздо больше. А ты знаешь, что на Ковент-Гардене кто-то пытался обшарить мои карманы? Раньше по моим карманам никто не лазил. Но воришкой оказался всего лишь ребенок. Маленькая девочка. Я извинился перед ней за то, что у меня ничего нет, и дал ей пенни, который оставил для поездки на омнибусе.

— А что же ты делал в Ковент-Гардене? — осведомилась Элинор с беспокойством. — Ведь это далеко от музея.

— Знаю, моя дорогая. Просто я свернул не туда и шел очень долго. Поэтому так поздно явился домой. Мне пришлось неоднократно обращаться к полицейским, пока я не нашел дорогу.

— Если бы ты ездил в карете, то не блуждал бы по городу — заметила Элинор, обнимая отца за плечи. — И по карманам твоим никто не шарил бы. И мне не пришлось бы волноваться.

— Глупости, дорогая. Полицейские в большинстве случаев оказывают помощь. Тебе не стоит переживать за своего старого отца. Занимайся своими делами.

По блеску в его глазах Элинор поняла, что отец знал, что делал, а прикидываться рассеянным ему просто нравилось.

Пока граф развлекался изучением музейных экспонатов или поездками на омнибусе, Элинор выполняла свои мнимые обязанности. И она обнаружила, что ей нравилось перепечатывать письма, которые давал ей Уилфред, — ведь это позволяло побольше узнать о жизни Харта. Например, он написал, что с радостью принимает приглашение посла на прием, который должен был состояться в следующий вторник. Или же: «Герцог весьма сожалеет, что его присутствие на собрании в пятницу вечером невозможно». А также: «Его светлость благодарит за книгу и возвращает ее с величайшей благодарностью».

Вежливые пустышки, конечно, — совсем не похоже на стиль Харта. Но ведь на самом деле он никогда и не писал ответы, лишь царапал «да» или «нет», а затем возвращал корреспонденцию Уилфреду, чтобы тот составлял ответы, а она, Элинор, их перепечатывала.

Элинор вскоре и сама могла бы составлять подобные ответы, но Уилфред считал эту обязанность чуть ли не главным смыслом своей жизни, поэтому она не предлагала ему свои услуги. Хотя так и подмывало написать: «Его светлость сожалеет, что не сможет посетить ваш благотворительный бал. Конечно, он не придет, глупая корова, после того как ты обозвала его «шотландским болваном». Да, я слышала, как ты сказала это в Эдинбурге прошлым летом, и он об этом узнал, вот так-то».

Что же касалось фотографий, то Элинор все еще обдумывала план действий. Харт сказал, что всего должно быть двадцать снимков. Ей прислали один, и она не могла знать, находились ли остальные у «доброжелателя» или же имелся только этот. И если только этот, то где же все остальные?

Ночью, сидя одна в комнате, Элинор доставала фотографию и тщательно изучала ее.

На этом снимке Харт был изображен в профиль — напряженные мышцы руки, опиравшейся на крышку стола; крепкое плечо, обнаженные бедра и склонившаяся словно в задумчивости голова… То есть перед ней был тот самый Харт, которого она узнала много лет назад и за которого без колебаний согласилась выйти замуж. У него было тело бога, улыбка, заставлявшая таять ее сердце, а также блеск в глазах, предназначенный ей — только ей одной.

Харт всегда гордился своими физическими данными, и, судя по всему, он теперь стал еще более мускулистым и крепким. Элинор мечтала сфотографировать его сейчас в такой же позе и сравнить два снимка.

Она перевела взгляд на ту часть его тела, которая якобы ее не интересовала, и тотчас же вспомнила, как впервые увидела Харта нагим. Это произошло в летнем домике на территории поместья Килморган. Глядя на нее тогда с хитрой улыбкой, он наконец снял и килт и вдруг, увидев выражение ее лица, громко расхохотался. Что ж, ничего удивительного. Должно быть, она смотрела на него во все глаза…

Элинор до сих пор помнила, как екнуло ее сердце и как она возликовала от сознания того, что вечно ускользавший лорд Харт Маккензи наконец-то принадлежит ей. А он положил ее, также обнаженную, на одеяло, которое предусмотрительно прихватил для прогулки, и принялся ласкать. Харт научил ее в тот день всему тому, что ей так понравилось… А его улыбка и невероятная нежность, с которой он к ней прикасался, — о, это заставило ее влюбиться в него до безумия! Она считала себя самой счастливой женщиной на свете. Впрочем, тогда так оно и было.

Вздохнув, Элинор убрала снимок в потайное место, а вместе с ним — и свои воспоминания.

Она уже прожила в доме Харта три дня, когда пришла вторая фотография. И ее вручили ей лично.

Глава 3

— Это вам, миледи, — сказала благовоспитанная горничная Харта, присев в безукоризненном реверансе.

На конверте значилось: «Леди Элинор Рамзи, проживающей по адресу: 8, Гросвенор-сквер». Однако не было указаний, откуда прибыло письмо. Конверт же оказался твердым и тяжелым, и, возможно, именно поэтому Элинор сразу поняла, что найдет внутри.

— Кто это принес? — спросила она служанку.

— Мальчик, миледи. Тот же, который обычно приносит почту его светлости.

— Где этот мальчик сейчас?

— Ушел, миледи. Он разносит письма во все окрестные дома, до самой Оксфорд-стрит.

— Понятно. Хорошо. Спасибо.

Элинор решила, что нужно будет найти мальчишку и подвергнуть допросу. Она поднялась наверх, закрылась в своей спальне, пододвинула стул к окну и вскрыла конверт. В нем находился лист дешевой бумаги, продающейся в любой лавке почтовых принадлежностей, а также картонка, внутри которой была фотография. На ней Харт стоял у распахнутого окна, за которым холмился не городской, а сельский пейзаж. Харт был обращен к фотографу спиной, и на нем снова не было ни нитки. Его широкая спина в переплетении мышц сужалась к крепким ягодицам, а мускулистые руки упирались в подоконник.