Могла ли Мария найти деньги и валять перед ней Ваньку? Никакого резона. Деньги в любом случае ее, она дочь. Дочь, не знающая матери. Не взятая матерью в союзницы, ну, к примеру, на случай беды. Вот такой, какая произошла. Была бы у нее, Никоновой, дочь, даже приемная, она бы ей сказала: «Дочь! Если я, не дай Бог, конечно, попаду под трамвай, на несчастный случай у меня есть тысяча долларов (они на самом деле есть у Никоновой), они в конверте лежат в банке, на которой написано «Пшено». Там двойное дно, подковырни его ножом».

Никонова встает и идет на кухню.

Железные банки для круп, такие же, как у нее, привезенные как сувенир из Прибалтики, в которой – тогда казалось – было все. И еда, и тряпки, и море, и воздух. Банки стояли на полке. Большая для муки. Поменьше для гречки. Еще поменьше для пшена. Еще для манки. Совсем ниже и ниже – для соли и перца. Она берет банку для пшена. Та пуста. Двойного дна нет тоже. Гречка на донышке. Дно одно. Мука. Банка наполнена почти доверху. В ней копошатся черные жучки-червячки. Маловероятно, что ее вообще трогали. Нет, ее, никоновская, логика двойного дна для Смелянской не годилась.

И она вернулась в кресло. Она налила себе капельку виски. Она глотнула и замерла для получения ощущений. Зажглось в горле и слегка всколыхнулось сердце. Никонова – дама непьющая. Она считает: самое бездарное – горькую несложившуюся судьбу заливать горькой. Просто сейчас у нее эксперимент по теории перевоплощений, правда, несколько рискованный. Телефонный звонок врывается как камень в стекло.

Она берет трубку.

– Простите, мне нужна Элизабет.

Странно выделена первая часть имени – «Эли». Сильное «э» и двойное «л».

– Ее нет, – отвечает Никонова, вкладывая в «нет» полное отрицание. Нет как нет, в смысле – нигде и никогда. Видимо, от виски она забыла, что у такого телефонного ответа куча оттенков: нет дома, вышла, будет через час. Да мало ли? В туалете…

– Скажите ей, что звонил Аркадий.

И отбой. Она растерялась от глупой ситуации, от того, что она не овладела моментом этой случайной связи, да что там говорить, она ввела человека в заблуждение, и теперь это «скажите ей» сначала постепенно, а потом внезапно накрыло ее ощущением бездарности прихода в этот дом, стыда за отпитое виски… Зачем? Для чего? «Для того, – сказала она вслух, – чтобы убедиться, что Аркадий Сенчуков не имел никакого отношения к смерти Смелянской, потому что он даже не знал, что эта смерть имеет место быть».

Самое же нелепое и удивительное случилось чуть позже: Никонова нашла в квартире деньги, уже не ища их и покидая квартиру. Слева от двери висел ящичек сигнализации. Он не был включен, видимо, с того самого дня, когда все произошло и хозяйка была жива и здорова. Никонова тронула его рукой просто так, неведомо зачем. Он чуть-чуть шевельнулся, чего не должен был делать. У нее дома был такой же, прикрепленный к стене намертво. Мощные шляпки шурупов чуть-чуть торчали из пазов. Она взяла в кухне нож и легко развинтила конструкцию. Там лежали завернутые в пакет доллары и сберкнижка. Спрятать деньги в сигнализацию – это хороший ход: просто вор лапать ее лишний раз не станет. Он будет пытаться отключиться – есть такие знатоки.

Недовернутые шурупы тоже не представляли загадки. Смелянская была дома. Уходя, она наверняка все бы закрутила. Она не выходила – это теперь точно известно. Видимо, она хотела положить свежий гонорар от Марины на кредитку и хотела ее взять. Не случись того, что случилось, Смелянская пошла бы в банк.

Теперь давайте войдем в душу Никоновой и поозираемся по ее углам. Душа ее отторгает размышления о покойной. Душа извернулась и думает о другом.

По долгу службы Никонова бывала на случаях изымания разных денежных сумм. Всегда это было дело прилюдное и протоколируемое, с понятыми. Здесь было количество денег, в общем-то, для нее фантастическое. Двести тысяч на книжке и пачка долларов – в сорок-пятьдесят тысяч. Лицом к лицу, без свидетелей, такая сумма никогда не стояла перед Никоновой. Странное чувство. Она вдруг увидела себя на берегу моря, волны, нежно лизнув ей ноги, стекали назад, и она видела в этот момент пальцы своих ног, но не тех, на которых она сейчас стоит и на которых желтые наросты кутикул вокруг ногтей. Другие ноги и другие ногти – с перламутро-солнечными овалами. Она могла бы так стоять на берегу хоть изредка, будь у нее такие деньги. Она жила бы не от и до, не отсюда досюда, не тютелька в тютельку суммы и времени. А сколько хочет. Досыта, допьяна, до счастья. Хоть бы раз. Хоть бы в чем-то.

Все это клубилось в одном углу ее души. В другом же трепыхалось гневное. Сколько же ей не доплачено за всю ее жизнь, сколько раз она ударена мордой об стол. «Вы бездетная, вам и ездить по командировкам». «Ты комолая, чего тебе стоит дать страждущему товарищу за так и тут же?» «Вам это не идет, женщина, у вас не та фигура. А у нас бу-тик». «Я думал-думал, что тебе подарить, дорогая, и решил, что тапочки у тебя совсем скособочились. Смотри, эти в клеточку, мягонькие. Из Белоруссии».

Она плачет, держа в руках нож-отвертку. Что-то ведь ее сюда привело. Она кладет половину долларов в лифчик, пакет с другой половиной и сберкнижкой пусть лежит. Она намертво завинчивает шурупы. Она тщательно протирает ящик сигнализации. Она уходит, и в душе у нее тихо.

На следующий день она закрывает дело Смелянской, сняв все вопросы о возможности убийства, и приглашает Марию.

– Я была в квартире. Какой вы учинили разгром! Вас, не имей мы данных о более раннем состоянии квартиры, вполне можно было бы заподозрить в нехорошем. Я хочу вам дать совет. Если деньги остались в квартире, попробуйте поискать их в старых приемниках, телефонах, в том, что с виду и не имеет никакой ценности.

– Я смотрела, – сказала Мария.

– Ну, значит, их нет вообще, – ответила Никонова, подписывая пропуск. – Глупо было со стороны матери не оставить вам адрес денег. Случай несчастья всегда надо иметь в виду.

– Где-то они лежат, – вяло сказала Мария.

– Может быть… Да! Забыла сказать. Когда я была в квартире, звонил Аркадий. Мы о нем с вами говорили. Я не успела ему сказать, что случилось с вашей мамой. Он попросил ей сообщить, что, мол, звонил Аркадий, и положил трубку. Он не знает, что она погибла.

– Ну, уж я ему сообщать не собираюсь, сволочи такой.

Машку переполняла злость. Все навалилось, и со всем надо разбираться. Похороны прошли, можно сказать, никак. Народу было пять человек. Если не состоишь где-то в штате или еще в каком коллективе, если не обзавелся родней со всех сторон, кто тебя знает? Так и у матери. Были она, Машка, сын-внук, эта тетка, что была у нее последней, соседи по площадке. Такие серенькие похороны на слабенькие деньги.

Сейчас проблема с квартирой. Она наследница, слава Богу, тут все в порядке. Надо решить: где лучше жить или что лучше сдать. Ее квартира побольше, но подальше. Материна в центре, но всего две комнаты. А сколько им надо с Юркой? Одна ей, одна ему. Но он взвоет. Дома у него своя тусовка, рядом школа. Конечно, ему уже шестнадцать, может и ездить в школу, не барин. Машке хочется в центр. Опять же должны где-то быть деньги. А так сдашь, а кто-то дуриком их найдет.

Надо выяснить порядок цифр сдачи в вариантах «далеко – близко». Значит, нужен риэлтер. Опять за рыбу деньги. Но если она хорошо сдаст свою квартиру, многое начнет решаться проще. Деньги – это ключи от замочка, за которым лежат еще большие деньги. Они же – ключик от замочка за которым висом висят неразрешимые проблемы. Во-первых, во-вторых, в-третьих… Армия, от которой надо уже сейчас выстроить оборону. Юрка ей сказал: «Не откосишь – убегу за границу. Я в эту вонючую свору ни за что не пойду». Какая неудача, что он абсолютно здоровый! Ни близорукости, ни плоскостопия, ни туберкулеза… Хотя сейчас хватают всех. Озверелая страна, будь она проклята. И она думает: пусть бы бежал за границу. Но ведь это только так говорится, кому он там нужен? Странно, но последнее время горячая мысль «а как же я без него?» уплыла, не оставив адреса. Душа ее страданиями уязвлена стала. Родства нет как такового. Нет родства, нет любви, нет дружбы, нет сострадания. И у нее с матерью не было, и с Юркой нет. То есть понемногу, на определенное время, есть как способ выживания себя самого. Маленькому мама нужна, она кормит. Друг нужен – вдвоем отбиваться легче. Любовь – это секс, вырабатывающий стероиды роста, физического развития, – тоже нужна. Ничего другого. Ни-че-го. Она ждет времени, когда Юрку можно будет отделить. В этом смысле выгоднее остаться сейчас в трехкомнатной квартире. Со временем ее разделить, а на деньги от сдачи материной учить его, дурака. Но только на расстоянии. Не побуждать своим присутствием затянуть на ее же шее удавку. В такие, полные мрака минуты Машка мечтает об атомной бомбе на Россию, в которой никогда нет хороших людей, и останься Россия навсегда – другим мало не покажется. Вот такой Машка была по дороге из милиции. Она ехала в материну квартиру, чтобы поставить ее на охрану. Тогда, когда она рылась по углам, то забыла это сделать.

* * *

Марина же… Несмотря на жалкое погребение Элизабет и отвратительную кутью поминок в столовой, в ней, непонятно, с какого полива, продолжал трепыхаться некий росток надежды на что-то. Никаких оснований для нее, если не считать эту ерунду – выброшенный календарик, жизнь ей не подавала. Неинтересная редактура книги о кино периода оттепели. Ее удручало несовпадение впечатлений от того кино своих и автора. Автор, старый киношный критик, взрослым человеком видел все эти шедевры в момент их рождения. Она их тоже видела, но уже потом, через двадцать-тридцать лет. И будь они, шедевры, вином, они должны были бы отстояться, породить особый смак, но, на ее глаз, чуда не произошло. Она говорила автору: «Меня качает уже от первой картинки тех фильмов. Трубы и блочные стройки, расходящиеся железнодорожные пути, непременный самолет с белым хвостом в небе. Почему все так снимали? Почему этот штамп так вдохновлял?» – «Это был не штамп, – говорил автор, – это были родовые схватки новой жизни после сталинщины». – «Но почему так однообразно? Почему так пафосен этот чертов след самолета?» – «Гагарин, – отвечал он. – Небо – это он, символ преображения».