Но у меня вдруг пропало всякое желание доискиваться до правды. И расхотелось искать причину такого поворота событий. Как мне надоели браться Барле с их притворством! Что я рассчитываю получить от Дэвида? Свежую ложь? Еще одно унижение? Новое предательство?

– Эль? Эль, ты в порядке?

Фред возник в моем сознании. Вернулся.

– Да…

– Ты уверена? Хочешь, я за тобой приеду?

– Нет-нет. Все будет нормально, – ответила я, нажимая на кнопку вызова лифта. – Слушай, могу я попросить тебя об одной услуге?

– Да, конечно.

– Мне не хочется, чтобы вся эта история просочилась наружу. Не говори пока никому. Сделай это для меня, пожалуйста. Я могу рассчитывать на тебя?

В это время подкатил лифт и распахнул свои стальные челюсти. Я вошла, и у меня возникло ощущение, что я по собственной воле делаю шаг в глотку железного механического монстра: злой дух башни Барле вскоре проглотит меня целиком.

Когда пасть закрылась за моей спиной и лифт устремился в глубины небоскреба, связь прервалась, я не услышала, что ответил Фред. Мне показалось, однако, что я могу на него положиться. Да и что оставалось делать?

29

Огненный шар в японском мультике.

Взрыв в американском блокбастере.

Инфрабасовые ноты английской музыки в стиле техно.


Я остановила свой выбор на этих трех изображениях. Усатый профессор из университета был бы мной доволен: подобранные метафоры действительно отражали суть поколения, к которому он сам не принадлежал. А если серьезно, то я чувствовала себя морально раздавленной.

Дэвид, Луи, София, Ребекка… и даже Мод, родная мать, – все мне лгали. Все оказались обманщиками. Каждый предлагал свою историю, либо неполную, либо приукрашенную, либо лживую насквозь. Действительность, которую они рисовали, походила на виртуальные конструкции, взятые из видеоигр или фантастических фильмов, где по мере развития сюжета на глазах главного героя реальность постепенно рушится и все погружается во мрак. Как гигантское изображение, составленное из пикселей, не имеющее ничего общего с настоящим миром. Матрица с вымышленными персонажами. И я среди них.

Злая ирония судьбы – единственный, на кого я сейчас могу рассчитывать, это парень, которого я бросила. Выйдя из прохладного нутра башни, я столкнулась с жарким полуденным летним днем, который набросился на меня, как хищник из-за угла. Мне захотелось смеяться. От бессилия и злости.

Возвратившись в особняк Дюшенуа, я обнаружила, что я не одна такая, кому сейчас плохо. Игры между мопсами и моей кошечкой, видимо, закончились перепалкой. Я нашла свой пушистый комочек, съежившийся в углу, все еще дрожащий от потрясения, с расцарапанной мордочкой, одно ушко прокусано насквозь, все в крови. Я осторожно взяла кошку на руки, чтобы она не расцарапала и меня заодно, в пылу самозащиты, нежно прижала к груди, погладила и отнесла в ванную. Мне нужно было привести ее в порядок, промыть ранку, успокоить. После этого я закрыла Фелисите в нашей спальне, подальше от этих двух зубастых разбойников, чтобы она побыла одна и пришла в себя. Конечно, кошка не была здесь в полной безопасности, как, впрочем, и я сама, но на данный момент другого выхода у нас с ней не было. Может, следовало отвезти ее в Нантерр? Может, мне и самой туда вернуться? Я сделала усилие, чтобы отогнать от себя мысль о странном совпадении наших судеб, о крушении сложившегося уклада, случившемся у нее и у меня в один день. Но это было нелегко. Дурные предчувствия умножаются по мере того, как обретают смысл все происходящие вокруг события. Их можно толковать так или иначе, чтобы усилить или, напротив, рассеять возникшие подозрения. Но мне в данный момент все виделось в черном свете, любая деталь царапала по сердцу и неумолимо влекла к пропасти.

Я хотела, но не стала обзванивать участников моей драмы. Что нового они могли бы сообщить? Как бы стали выкручиваться? А я? Запутавшись и ничего не понимая, я готова выплеснуть им в лицо свое раздражение и гнев, но только и всего. А зачем? Какие конкретные обвинения я могла бы им предъявить за исключением обмана, тайну которого раскрыл мне Фред? А этого недостаточно. Одни сказали бы, что были не в курсе, а другие с невинной физиономией объяснили бы происшедшее как досадное недоразумение: «Ах! Тебе разве никто не сказал? Это была просто генеральная репетиция, приближенная к реальным условиям. А настоящая премьера состоится только на следующей неделе». Ладно, посмотрим…

Видеть, как они врут в лицо, слышать фальшь в их голосах, замечать, как они прячут глаза, обнаруживать другие неоспоримые доказательства неискренности – для меня это было слишком! А с другой стороны – явно недостаточно! Я все еще не могла понять, как и с какой целью устроена эта интрига. Что лежит в основе клубка противоречий? Кто кем манипулирует? Какую роль взял на себя каждый из участников? В ком уже проснулась совесть, есть ли хоть кто-нибудь, кому стыдно за устроенное надувательство? Дэвид среди всех мне казался самой загадочной фигурой, его роль в происходящем труднее всего было объяснить. Он, такой светлый, восторженный, сияющий, харизматичный, на самом деле представлялся звездой, но звездой мрачной, таинственной, только одна грань которой, узкая и обманчивая, была на виду, а все остальное оставалось во мраке. Чем больше я пыталась разгадать его тайну, тем чаще задавалась вопросом: как же так получилось, что я влюбилась в него?

Как же мы встретились с ним в первый раз? Я вспомнила его голос над моим ухом, такой волнующий, вкрадчивый, обольстительный. Почему я не смогла увидеть и другие стороны его личности? Как же Дэвиду удалось так легко завоевать мое сердце? Мне всегда говорили, что независимость и гордый нрав, а также умение здраво смотреть на вещи – основные черты моего характера, именно поэтому профессора из университета предсказывали, что я добьюсь успеха на журналистском поприще.

Все, хватит! Я поняла! Я ухватила нить: если я хочу увидеть тайные стороны моего светила, выявить то, что он скрывает от меня из своего прошлого, вскрыть причину того, почему он злоумышляет против меня, я должна проследить все, с самого начала наших с Дэвидом отношений. С самого первого дня нашей встречи.

Несколько глубоких вдохов и полных выдохов. Фелисите, выражая свою преданность, мурлыкает у меня под боком, оттягивая на себя жар, охвативший меня после того, как Фред открыл мне страшную тайну. Вскоре я успокоилась настолько, что смогла взять телефонную трубку и приступить к обзвону тех, кто был мне нужен. Пусть это нелегко, зато необходимо.

– Мам? Это я. Как твои дела?

– Уже неплохо, раз ты позвонила.

Мама была вполне искренна, и я знала, что она и не думала упрекать меня в чем-либо, но у меня сжалось сердце, когда я услышала ее усталый, измученный болезнью голос.

В Нантерре, в маленьком шкафчике моего секретера, оставались кое-какие личные вещи, которые так и не переехали со мной на новое место жительства. Среди них – пухлая стопка визиток с адресами и телефонами по работе, клубные карты, адреса ресторанов и кафе, куда мы с Соней заходили время от времени в последние годы, а также адреса злачных мест и танцевальных заведений, где Соня от случая к случаю подрабатывала. Мне было неприятно впутывать маму в свои темные дела, но я не видела другого способа получить нужные контакты.

– Маршадо, – я назвала ей по буквам. – С «о» на конце. Как слышится, так и пишется. Нашла?

Ах, если бы все было так же просто: как услышишь – так оно и есть на самом деле – как бы легко оказалось докопаться до правды!

– Да, я нашла ее, доченька. Франсуа Маршадо. Заместитель главного редактора газеты «Экономист». Это то, что тебе надо?

– Да-да, правильно. Продиктуй мне, пожалуйста, его мобильный.

– Скажите-ка! Ты водишь знакомство с такими важными людьми!

В этот раз я не стала расспрашивать маму о загадочных телефонных разговорах с Луи Барле. В любом случае, какой бы ни была ее роль в интриге, затеянной двумя братьями, она не могла быть значительной. Наверняка они просто использовали ее как пешку в своих махинациях, не посвящая в детали. Если и есть на свете бескорыстная любовь, без условий, без контракта, без границ, то это – материнская любовь. Я могла бы все поставить под сомнение, доискиваясь до правды, но только не это.

Ее голос становился все слабее. Каждый раз, когда я разговаривала с мамой по телефону, я чувствовала, что она отдаляется от меня, словно исчезает за плотной шторой, не пропускающей жизнерадостные нотки, оставляющей только хриплое покашливание и глухую монотонную интонацию. Иногда я пугалась, что не могу узнать тембр ее голоса, родной и знакомый с самого детства. Суровая рука, сжимавшая маму изнутри, не оставляла своих объятий больше ни на секунду. Она не ослабит отныне хватки, это ясно, до самого конца.

Я потрудилась установить на своем мобильнике функцию «номер скрыт», и только потом позвонила знакомому журналисту. Я набирала номер добрый десяток раз, но он соскакивал и меня отсылали к автоответчику, который предлагал после сигнала оставить сообщение на голосовой почте. После очередной попытки я сразу попала на автоответчик, что могло означать только одно: Маршадо заблокировал мой номер, давая понять, что не хочет, чтобы его беспокоили. Да, этого я как-то не учла. Я поставила себя на его место: что бы я сделала, если бы анонимный звонок доставал меня в воскресенье, в середине дня, в разгар отдыха среди друзей или родных? Я бы не взяла трубку, уж точно! Я подумала и решила оставить ему сообщение, тщательно продумав содержание, чтобы не было осечки:


«Привет, Франсуа! Это – Анабель Лоран. Или Эль, если хотите. Думаю, вы меня помните. Я, кстати, видела ваше имя в списке приглашенных на нашу свадьбу в следующий четверг. А это значит, что мы скоро увидимся…»


Боже! Через четыре дня – свадьба, осознала я, дрожа теперь от ужаса, а не от нетерпения, как раньше.


«Дело в том, что я звоню вам по особому поводу…»