Потребовалось немало времени, чтобы полностью все расчистить, освободить от мусора петли, дверную раму и замок, чтобы открыть дверь, а не ломать ее. Когда все наконец было сделано, молодой шриланкиец почтительным жестом указал мне на замочную скважину, и я, дрожа, вставила в нее длинный ключ. А если пословица Исиама говорит правду? Если другие ужасы поджидают меня за этой дверью? Но что могло произойти со мной еще более прискорбного, чем разлука с любимым мужем? Неужели это еще не все несчастья, уготованные на мою долю? Будут ли всяческие суеверия сильнее, чем желание узнать загадку потайной комнаты?

Замок заскрипел, но потребовалось еще немало масла, прежде чем мне удалось повернуть ключ в старой скважине. За эти годы между дверью и наличником скопилась целая гора обломков штукатурки, и невыносимый скрежет раздался в тишине, когда я наконец смогла повернуть ручку и решительно потянуть ее на себя.

Комната, которую я только что открыла, оказалась погружена в кромешный мрак. На самом деле на плане не были обозначены окна. Мы ожидали увидеть какую-то клетушку, жалкую и запущенную, со стенами, изуродованными плесенью, но перед нашими глазами предстала маленькая уютная комнатка, едва изменившаяся под слоем накопившейся пыли.

Кто замуровал эту комнату? Кто и зачем вообще ее сделал?

Когда я наконец пришла в себя, то заметила, что в комнате стоит деревенский комод из янтарного дерева, какие можно часто встретить в Париже на блошиных рынках. Спереди у комода были четыре узкие ящичка без ручек. На нем стояла лампа в стиле ар-деко с декоративным стеклом цвета охры. Возле стены находилась металлическая раскладушка, достаточно широкая для одного человека, с матрасом и белыми простынями; она была вторым и последним предметом мебели в этой комнате. Значит, предполагалось, что кто-то будет спать здесь. Или, по крайней мере, этот кто-то мог тут прилечь отдохнуть.

Я сразу вспомнила об Анне Франк и о том убежище, которое оборудовали ее родители в их квартире в Амстердаме, чтобы укрыть девочку от нацистских набегов. Могла ли эта крошечная комнатка служить той же цели?

Я не могла поверить, что это место было замуровано со времен войны. За семьдесят лет сюда никто не зашел и даже не догадался о существовании потайной комнаты? В самом деле? Нет, обстановка здесь показалась мне более современной.

При помощи инструментов Ягдишу удалось открыть один из ящиков, а затем приоткрыть все остальные так, что туда можно было просунуть руку. Он вынул содержимое ящиков и положил его на маленький прямоугольный ковер, лежащий на полу.

Первый документ, который я развернула, оказался копией свидетельства о рождении Луи, склеившийся от влажности и заточения, копией того экземпляра, который получила я лично. Луи был тут записан как сын Гортензии и Андре Барле, признанный последним «20 мая 1968 года в 14 часов 10 минут» в мэрии 15‑го округа Парижа.

На следующем документе стояла эмблема и адрес врача в 9‑м округе, доктора Либлиха. Речь шла, по всей видимости, о результатах анализов, и я немногое поняла из этого огромного количества непонятных цифр. В самом низу страницы было заключение, написанное от руки и практически нечитаемое. Тем не менее кое-что мне все-таки удалось разобрать: «Сперма пациента страдает хронически недостаточной концентрацией сперматозоидов без возможной ремиссии». Другой рукой было добавлено следующее замечание, подчеркнутое тремя жирными чертами: «Бесплоден!»

Пациент, которому вынесли этот страшный диагноз, был, без сомнения, указан вверху страницы: Андре Барле, д. 3, улица Тур де Дам, 75009 Париж.

На несколько секунд от всего увиденного у меня перехватило дыхание. Под вопросительными взглядами Исиама и Ягдиша я несколько раз шепотом повторила, словно пытаясь убедить себя в этом:

– Андре был бесплоден. Он не мог иметь детей.

Несколько недель назад Эва дала мне прочесть забавный роман, что-то вроде комедии, в котором шла речь о потерявшем надежду мужчине, который признавал всех детей, хотя те заведомо были не от него. Из этой милой книжонки я узнала, что во Франции любой мужчина может пойти в мэрию и даже без временного свидетельства о рождении из родильного дома объявить себя отцом ребенка. Никаких доказательств не требуется, не нужно даже подтверждения матери ребенка. Андре заявил, что он зачал Луи, этого еще грудного младенца, с Гортензией. Он официально был ее мужем, и у работницы мэрии, Мартины Ласко, не было оснований не поверить ему. Достаточно оказалось раскрыть документы из других ящичков, чтобы ответить на следующий вопрос: если не Андре, то кто же являлся биологическим отцом Луи Шарля Максима Барле?

Так же, как и переполненные документами коробки в «Рош брюне», эти ящики были завалены фотографиями. Абсолютно новые, неизвестные снимки, которые я не видела ни у Дэвида, ни у Луи, ни даже на той вилле в Динаре, куда трижды ездила, пока не нашла там все, что можно.

Судя по тому, что внешне эта пара почти не изменилась, фотографии были сделаны приблизительно в одно и то же время. В течение нескольких месяцев, возможно, нескольких лет, в конце шестидесятых годов. Гортензия казалась здесь довольно молодой. Впервые ее сходство с Луи четко бросилось мне в глаза. Я увидела, что у нее изящный овал лица, темные, глубоко посаженные глаза, длинный нос, высокий лоб и даже ямочка на левой щеке – все те черты, которые я так любила у своего мужа.

Что касается Армана, поскольку нельзя было не узнать мажордома в этом мужчине, который сжимал ее в объятиях, то он казался смущенным. На одной фотографии они стояли, обнявшись, в саду «Рош брюна». На другой, более поздней, находились на пляже в Сен-Энога, в день, когда Гортензия, вероятно, оставила с кем-то Дэвида и Луи, чтобы сбежать от супружеской жизни и улучить этот краткий момент близости со своим любовником. Там также имелась целая серия снимков, сделанных в комнате номер три, где их можно было видеть тесно прижавшимися друг к другу на крохотной кровати. Снимки были сделаны моментальной камерой, очевидно, для того, чтобы не оставить никаких следов этой связи: ни негативов, ни других фотографий.

Арман… Как я могла не подумать об этом?

«– Почему мне кажется, что вы больше принимаете сторону Луи, чем его брата? – спросила я Армана во время нашего последнего свидания, с момента которого прошло уже более двух лет.

– Я вам уже сказал, я знаю его намного дольше».

«Гортензия всегда считала, что Дэвида следует держать возле себя… А Луи – защищать от брата», – добавил он тогда.

Я в тот момент была чересчур озабочена своими поисками и не услышала этого признания в его фразе: Арман, ангел-хранитель Луи.

Его отец.

В моей охваченной пламенем голове все постепенно вставало на свои места. Вот чем объяснялась нежная забота старого дворецкого обо мне, как, например, в тот день, когда я переехала в Особняк Мадемуазель Марс. Арман был постоянным участником всех секретных дел семьи Барле и хранителем самого страшного из них.

Кто знал, кроме него? Ребекка? Дэвид? Андре? Луи, первый, кому это было нужно знать? Нет, никто из них, я не сомневалась. Если бы это было не так, они упустили бы какие-нибудь детали и оставили следы. Если бы это было не так, Гортензия не позаботилась бы о том, чтобы столь тщательно спрятать доказательства в невидимой комнате в «Шарме», от которой лишь у нее одной имелся ключ.

У меня остался всего один вопрос: почему Дэвид, у которого прямо под носом хранились эти улики с момента кончины родителей, никогда не попытался сломать перегородку? Может, он боялся того, что скрывала в себе комната? Или ему было просто все равно, он был так озабочен мыслью о собственной мести, так преследуем навязчивой идеей на веки вечные привязать к себе сестру, что никакая другая семейная история не имела для него значения? Однако Дэвид покинул этот мир и не мог ответить на мой вопрос.

Я была не просто разочарована, осознавая, что от меня ускользнули некоторые ответы. Я чувствовала себя виноватой. С момента покупки группы Барле корейской GKMP и первых неудач Дэвида я ни разу даже не вспомнила о нем и не позаботилась узнать, что случилось со стариком. Конечно же, его материальное состояние было обеспечено наследством, оставленным Гортензией. Но где он жил с тех пор, как особняк Дюшенуа перешел к другому владельцу? Кто заботился о его здоровье? Был ли он еще хотя бы просто жив?

После того как Луи посадили в тюрьму, шофер Ришар покинул свое постоянное место работы на службе у моего мужа. К большому нашему сожалению. Но Зерки настоял на том, чтобы урезать все бесполезные расходы в хозяйстве. При увольнении Ришара мы заключили с ним договор, в котором условились платить ему минимальную зарплату за то, что он возьмет на себя ответственность за содержание бесконечно длинного «Мерседеса», пылившегося сейчас на частной парковке на площади Трините.

Потому, когда длинный автомобиль остановился этим утром перед «Шармом», я никак не ожидала увидеть Ришара за рулем. Удивление и радость зашкалили до предела, когда, заглянув в салон машины, я обнаружила на заднем сиденье бесконечно родных мне людей: Луи, которому разрешили выйти с электронным браслетом на руке, Ребекку, которая, кажется, еще больше похудела, Соню и Франсуа, прижавшихся друг к другу как парочка голубков. Муж поцеловал меня в лоб, я прижалась к любимому и свернулась клубочком у него под боком, чтобы больше не отходить от него ни на шаг до нашего приезда в Бретань. За все время пути не было произнесено ни слова.

На кладбище Рокабей было мрачно. Мелкий ледяной январский дождь пробивал насквозь наши дождевики, и я спрашивала себя, может ли он просочиться сквозь гранитную плиту, вокруг которой мы все собрались. Казалось очень странным хоронить человека, официально умершего двадцать лет назад, чье имя уже было выбито на стеле рядом со «своими»: Дельбар Амеде (1910–1985), Сюзанна (1912–1999), Жан-Франсуа (1938–2005) и Аврора (1970–2013). Единственное изменение было лишь в этой последней дате, выбитой на камне, которую недавно заменили, добавив немного золота в оформлении.