– Ты лучше не напрягайся, это вредно в твоем состоянии, – заботливо посоветовал Влад, – отпусти ситуацию и разреши всему идти, как идет. А там посмотрим, что будет.

– Хорошо, – легко согласилась она, не отрывая взгляда от его глаз.

Помолчали, глядя друг на друга. Он наклонился к ней и с какой-то проникновенной нежностью поцеловал в лоб и совсем осторожно в веки – сначала в желтое, а потом и в синее.

– Выглядишь ужасно, – повторил Влад, разглядывая ее лицо совсем близко.


Гарандин приходил к Дине в больницу, как и обещал, каждый день утром и вечером. И они разговаривали, тоже, как он и обещал. Первые дней пять его визиты были непродолжительными, не больше часа, поскольку доктора не приветствовали долгие разговоры и общение с больной, да и Дине, откровенно говоря, было сложно поддерживать длительную беседу. Если кто, к своему счастью, не знает – сотрясение это такая неприятная фигня с гадкими побочными эффектами, с временным нарушением нейронных связей в мозгу и запретом нагружать голову. В том смысле, что задачи решать категорически не рекомендуется, как и нервничать, эмоционально перегружаться и напрягать зрение и слух.

Вот она и не напрягала. Влад умело управлял их беседами, задавая вопросы в основном про детство и юность Дины, про родню, как-то так выстроив общение, что никаких серьезных и болезненных тем они не касались.

Папенька таки слово свое суровое отцовское сдержал, и через неделю на специальной машине для транспортировки больных сопротивляющуюся и возмущающуюся такой гиперзаботой Дину таки перевезли в клинику, где он трудился.

Поучаствовав в громкой и шумной эвакуации больной, в основном уговорами и смехом, Гарандин уехал на сутки по срочной деловой надобности, а вернувшись, привез какие-то совершенно потрясающие, наисвежайшие сыры, в основном козьи, мед, обалденные бочковые соленья, сделанные по старинным рецептам, сушеные ягоды, грибы и много еще всяких щедрых даров фермерского хозяйства.

Наугощал и презентовал всему медперсоналу отделения, которым заведовал Нагорный, и, конечно, побаловал Динку, обожавшую именно козьи сыры. Надо заметить, что он ее и до своего отъезда постоянно баловал всевозможными деликатесами. А она ничего – ела за милую душу вместе с сыном и дочерью, постоянно толкавшимися у нее в палате.

Состояние Дины стремительно улучшалось, Влад стал проводить с ней гораздо больше времени, и теперь их беседы и откровения затягивались на несколько часов.

Первые, наверное, день-два родители Дины тушевались, особенно мама, чувствуя себя скованно, а отец все больше удивлялся, встречая в ее палате Гарандина. Они привычно воспринимали его как личность известную и откровенно недоумевали, что, собственно, он тут делает. И с чего бы человеку такого уровня ходить и навещать каждый день, да еще и по два раза, их дочь.

Но Константин Павлович со своей особой медицинской простотой нравов быстренько забил на всякий политес, статусность и все прошлые регалии господина Гарандина и общался с ним запросто, как с хорошим знакомым, правда, до определенных границ, разумеется, без лишнего панибратства.

Зато детям Дины – Кириллу и четырнадцатилетней Сонечке – было глубоко фиолетово на все статусы и регалии господина Гарандина, хоть былые, хоть настоящие, хоть возможные грядущие – они принимали его самого и его плотное участие в маминой жизни как нечто нормальное и естественное, нисколько не смущаясь и не чувствуя никакой неловкости перед ним. Дина только диву давалась простоте установившихся между детьми и Владом отношений, тихо радуясь про себя, что детки хотя бы сдерживаются и не используют при нем свои излюбленные подколы, язвительные подковырки и шуточки, не позоря мать родную и всю семью заодно.

Недолго, правда, радовалась. День на третий дети, видимо, решив, что вполне достаточно побыли хорошими и правильными – хватит, оторвались от всей души в своей привычной манере подколов, поддевок и своеобразного юмора.

А Гарандин ничего, посмеивался над их приколами и шуточками, похохатывал, принимал все их «подачи» и так «отбивал»-отвечал, что детки рты открывали. А Дина расслабилась, увидев, что такая манера общения с Кириллом и Соней Влада совершенно не напрягает, хотя и очень тонко, как бы незаметно, легко и непринужденно, с шуточками и ответными подковырками, он очертил определенные рамки, за которые не следовало заступать. Сонька-то по малолетству не поняла, только почувствовала эти границы своим чутким детским восприятием, а Кирюха и понял, и почувствовал, и оценил по достоинству.

Он и так-то не скрывал своего повышенного уважения к этому мужчине, особенно после рассказов деда с бабушкой, кем был в прошлом Гарандин, но в еще большей степени впечатлившись его мастерству вождения, а тут, как выяснилось, – и юмор у мужика на все сто, и в темах он, и в любых современных фишках сечет, да еще… В общем, проникся парень респектом к Владу всерьез.

Но отдельное, огромное спасибо детям, что они ни разу не сунулись к Владу и к самой Дине с подковыристыми, въедливо-язвительными расспросами на тему как бы повисшего в воздухе, естественно напрашивающегося вопроса: а что, собственно, этот мужчина так часто и так плотно делает в палате у их матери.

Сам Гарандин же ни намеком не обозначал своего отношения к Дине в присутствии ее родных и друзей. Стена.

Все терялись в догадках, Дина молчала, и родители до поры помалкивали, лишь недоуменно переглядывались по поводу столь явного внимания и заботы со стороны господина Гарандина к их дочери. Но недолго терпели затянувшуюся неопределенность и вскоре начали делать многозначительные лица и тонкие, как им казалось, намеки, а уж после фермерских подарков больше не сдерживались и стали позволять себе прямолинейные высказывания.

– Влад твой сегодня что-то запаздывает, – как бы мимоходом заметил батенька, осматривая во время утреннего обхода дочь.

– Ты считаешь, что мой? – со всей серьезностью спросила Дина.

Константин Павлович посмотрел на нее очень внимательным, сосредоточенным взглядом и честно ответил:

– Он так себя ведет и позиционирует. Говорить ничего конкретно не говорит, руки твоей у меня не просил, но его поступки и эта его повышенная забота о тебе со всей очевидностью указывают на то, что у него серьезные намерения и ты важная для него женщина. Я так это вижу и понимаю. И не я один.

– И что ты думаешь по этому поводу?

– Видишь ли, дочь, – вздохнул с нарочитой усталостью Константин Павлович, – главное, что ты думаешь и чувствуешь по этому поводу. А я буду рад любому нормальному мужчине, если он сможет убедить тебя бросить твое занятие и оставить твой Центр. Почему-то мне кажется, что у господина Гарандина для этого есть характер, умение убеждать, достаточная сила воли и мотивация.

– И тебя не смущает, кем он был и что про него говорили и писали? – спросила она с большим интересом.

– По большому счету, пофиг, – отмахнулся Константин Павлович, – как-то мало верится во все, что тогда писали и говорили. Про меня, если помнишь, в свое время тоже много чего писали и говорили: прямо-таки врач-убийца, маньяк со скальпелем, после того, как депутат с двумя сквозными огнестрелами, несовместимыми с жизнью, у меня на столе помер.

– Ну так то депутат, – протянула Дина.

– А то Гарандин, – возразил ей отец. – Что твой депутат по сравнению с ним в те годы. Хотя, конечно, парень он жесткий, и грехов на нем, понятное дело, предостаточно. А на ком их нет, – тяжко вздохнул Нагорный и поинтересовался: – А ты что, дочь, со всей ответной пылкой страстью к нему?

– Шли бы вы, папенька, больных обходить, – посоветовала ему Дина. – Какая ответная страсть, лежу тут вся травмированная, а вы о телесном.

– Значит, пока исключительно в духовном смысле пребываете, – хохотнул Константин Павлович, поднимаясь со стула, и посоветовал ей то же, что Гарандин неделей раньше: – Не напрягай мозг, не гоняй лишние вопросы в голове, отпусти ситуацию, пусть все идет, как идет. Жизнь все расставит по своим местам. Там посмотрим, что дальше будет.

Наклонился, поцеловал в лоб, погладил по голове и вышел из палаты, проводить осмотр больных, как ему и советовала дочь родная.

А Дина осталась, задумчиво уставившись на кусочек неба в окне, доступный ее взгляду.

Ей все еще не разрешали читать-писать, смотреть телевизор и пользоваться гаджетами, но ведь думать никто не мог ей запретить, даже она сама.

Вот она, лежа на больничной койке, и вспоминала.


Дина родилась, когда ее отец, Константин Павлович, проходил интернатуру в Склифе, а мама училась на четвертом курсе консерватории по классу преподавания на клавишных и струнных инструментах.

Оба молодые, юные, необычайно одаренные и влюбленные до самозабвения каждый в свое дело, талантливые москвичи приблизительно одного социального статуса.

У Тонечки родители люди творческие – мама режиссер музыкальной редакции на радио, а папа виолончелист в оркестре Московской филармонии, заслуженный деятель искусств, и она их единственная дочь. А вот Костя третий и очень поздний ребенок в семье, мама родила его, когда ей уж за сорок перевалило, а отцу Павлу Степановичу стукнуло пятьдесят.

Старшему брату за день до рождения Константина исполнилось ровно двадцать лет, а среднему было семнадцать. «Последыш» называли Костика в семье и очень любили, баловали всячески, но и строгость соблюдали, по-мужски воспитывали. Вся Костина родня так или иначе, напрямую или косвенно, имела отношение к медицине. Отец – Павел Степанович, прошедший всю войну полевым хирургом, известный всей Москве уролог, мама – терапевт с огромным стажем, так же, как и муж, прошла всю войну по госпиталям, старший брат учился в Первом меде, а средний брат заканчивал школу и собирался поступать туда же.

К моменту, когда родилась Дина, старшие сыновья Нагорных уже давно вылетели из «гнезда», и не только успели «опериться» и «встать на крыло» (как говаривал дед Павел, имевший привычку расцвечивать свою речь метафорами), но и изрядно подрастерять то оперение, достигнув солидного возраста. Старший Иван жил в Красноярске и был главврачом районной больницы, средний Сергей заведовал отделением в Первой градской больнице и давно жил отдельно от родителей своей семьей с женой и дочерью. И с невесткой среднего сыночка у Василисы Андреевны отношения как-то не сложились – уж больно та была заносчивой и с большой претензией к жизни. Ну, не сложились и не сложились, что уж теперь сделаешь, жаль только, что с внучкой из-за этого старики практически не виделись.