Оба лишь смутно помнили, как бежали по ступенькам на второй этаж, как влетели в комнату Влада, в последний краткий миг успевшего захлопнуть за собой дверь, прежде чем пропасть в поцелуе.

И отчего-то этот поцелуй и их объятия, ласки были еще более ослепляюще-яркими, еще более одуряющими и чувственными, чем в их первый раз, или это им только так казалось от того, что они успели соскучиться друг по другу телами – бог с ним, непонятно почему…

Но было так потрясающе и невероятно мощно, и столь чувственно и яростно, что они уже ничего не соображали и неслись вперед, как-то умудрившись раздеться и оказаться все же в кровати, а не где-то еще, сразу же соединившись одним мощным движением Влада, вошедшего в Дину.

И вдруг замерли, растянув этот момент из-за поразивших обоих потрясающих ощущений, и утонули в глазах друг друга и… сорвались, понеслись вперед, не отрывая взгляда, прикрыв глаза лишь тогда, когда достигли своего пика.

Вместе. Опять вместе. Как чудо.

– Охо-хо мои рученьки, мои ноженьки, – стонала пришедшая в себя Дина минут через пятнадцать, потребовав без перехода: – Идем смотреть сад-огород, участок.

– Нет, – резко ответил Гарандин, в виде компенсации за отказ целуя ее в макушку. – Тебе надо лежать и отдыхать. Мы и так нарушили все врачебные инструкции и наказы твоего папеньки.

– Папенькины наказы на то и существуют, чтобы их нарушать, – лениво препиралась Дина, скорее из игривости и немного по-женски наперекор, чем из-за желания на самом деле двигаться и куда-то там идти, – а врачебные инструкции…

– Мы не будем, – перебил ее Гарандин. – Тебе и на самом деле прописан постельный режим и покой. Не забывай про сотрясение мозга, я выяснил все подробности и всю информацию про твои травмы и возможные негативные последствия. К тому же, Дин, – перешел Гарандин совсем уж на серьезный тон, – на самом деле: сегодня только восемнадцатый день, еще три дня назад ты лежала на больничной койке, и тебе запрещали даже двигаться.

– А теперь вон я какая подвижная, – подхватила его мысль она и опередила следующее высказывание: – Ладно, ладно. Согласна с тобой, хоть и частично. Мне же ужасно любопытно и про участок, он же наверняка такой же непростой, как и твой домик, и про ферму интересно все-все разузнать, понять. Но ты прав, надо как-то себя придержать. А ты можешь остаться со мной? – И поспешила заверить, прочитав все, невысказанные им мысли на его лице: – Нет-нет, не в постельке, все чинно-благородно. Сядем в кресле у камина, который на удивление имеется в твоем экологичном доме, хотя, по логике, ему тут не место.

– Дань моей прихоти и детскому представлению об уюте в домах, – внес уточнение Влад.

– Вот возле прихоти и сядем, тем более она мне невероятно нравится, полностью соответствуя концепции уюта, – продолжила Дина, – и ты расскажешь, куда странным образом делся господин Гарандин из крутых богатеев и списка «Форбс» и как и почему появился на смену ему Владислав Олегович, хозяин изумительного, чудесного дома и конноспортивного клуба и загадочной и непонятной для меня пока какой-то там племфермы.

Гарандин молчал, не ответив сразу же согласием, видимо, прокручивая в голове не самые приятные мысли. Дине, пристроившей голову у него на плече, даже не понадобилось отодвигаться и заглядывать ему в лицо, чтобы разобраться в его настроении, она совершенно явственно чувствовала его напряженность, его энергию и эти его трудные мысли.

– Ну давай, – коротко согласился он.

Но сначала они пообедали и только после устроились, как и предложила Дина, в креслах возле камина, который по этому случаю растопил Влад. Он все больше отмалчивался, пока они ели за большим столом в гостиной, а после обеда так и вовсе погрузился в себя, и Дина видела, насколько он сосредоточен, насколько непросто дается ему решимость на этот разговор.

Растопив камин и опустившись в невероятно уютное и удобное кресло, Влад помолчал еще какое-то время, глядя на разгорающийся огонь, почесал бровь этим своим эротичным жестом, вызвав у следившей за ним Дины жаркую волну в теле.

– Начну с небольшого вступления, – начал Гарандин свое повествование, остужая эротический настрой Дины. – Все серьезные, крупные капиталы в мире сколачивались пиратством, убийствами, мародерством, разбоем, откровенным грабежом и обманом. Все так называемые старые состояния Европы есть не что иное, как результат каперства, разорения покоренных народов и заработка на войне. Ничего нового человечество не придумало – сначала грабят, потом десятилетиями отмывают и легализуют награбленное, продолжая грабить уже в ограниченных законом рамках. Даже если в основе баснословного состояния лежит некое необычайное открытие, суперидея, новаторство, то рано или поздно наступает момент, когда для дальнейшего продвижения этой новой идеи, открытия прибегают к тому же обману, наживе на войне и тем же технологиям отъема денег. Практически точно так же делались начальные капиталы в нашей стране в девяностых. И если какой-то бизнесмен высшего звена рассказывает, что наработал первичный капитал исключительно праведным путем в белых перчатках, можно начинать громко смеяться. Все проходили через мошеннические схемы, сверхприбыли на пустом месте, откровенный грабеж страны, вопрос лишь в том, до какого уровня при «решениях» своих проблем позволяли себе доходить те или иные бизнесмены (назовем нас так), чем не гнушались или могли ли переступить определенную черту. Хотя на том уровне, о котором я говорю, такие мелочи, как мораль и человеческая жизнь, уже совершенно не имеют значения для многих, для большинства.

Замолчал, глядя на схватившиеся пламенем дрова в камине, и встал.

– Сейчас вернусь, – пообещал он уже на ходу недоумевающей Дине.

И куда-то ушел. Вернулся достаточно быстро, неся графин с ярко-малиновой жидкостью и два стакана.

– Морс из наших ягод, – объяснил Влад.

Наполнил оба стакана, один протянул ей, другой взял сам, сел в свое кресло, отпил в задумчивости и продолжил, все так же глядя на огонь:

– Нам с Максом было по девятнадцать лет, когда мы провернули свою первую бизнес-аферу с кассетами, подняв офигительные деньги. Мы были молодые, дерзкие, глупые зарвавшиеся щенки, ничего толком не смыслившие в делах, в которые ввязались против матерых партийно-чиновничьих зубров, папенькиных мажоров разных мастей, наворовавших капитал аккурат к перестройке и слому старой системы, и комсомольских работников из горкомов-райкомов, имевших еще ту бульдожью хватку. Но мне служила целью моя одержимость восстановить справедливость, в которую я уперся, как кремень, которая, в свою очередь, являлась мощнейшей мотивацией стремиться вперед. А Макса двигало призвание, его неистребимый дух авантюризма, его идеи, которые порой казались полным бредом, но срабатывали практически безошибочно, что только подстегивало его небывалый азарт. И этот наш почти детский восторженный задор толкал нас двигаться вперед, не ведая, чем могут обернуться все эти наши «бизнес-проекты». Мы не осознавали степень риска, не понимая, что в те годы такие люди, как мы, имеют льготные блатные места на кладбище. Но что бы ни говорили про девяностые, то дикое, разбойное время давало уникальный шанс многим решительным и талантливым в разных сферах людям, по ходу отсеивая большую их часть неестественной убылью: у кого не выдержало сердце, кого устранили, а кто сам не смог подняться выше определенного уровня, не выдержав энергии и силы больших, шальных денег, пропив-прогуляв, проиграв их, спустив на понты и пустые, обманные прожекты. Разумеется, без поддержки и помощи Варгина-старшего и его министерских связей мы вряд ли бы так стремительно и настолько высоко поднялись. Но весь вопрос не в старте как таковом, а в способности после него держать уровень и переть вперед, набирая высоту. Что дано очень немногим. Нам с Максом было дано. И нас было уже не остановить, когда мы перешагнули определенный рубеж. Мы многое делали инстинктивно и вопреки всем законам. Никто не делит активы на два направления на начальном этапе становления капитала – это бред и потеря уровня, статуса и денег. А мы поделили, забив на все, и только выиграли от этого. Каждый раз Макс умудрялся сгенерировать какую-нибудь очередную дерзкую, прорывную идею, дававшую нам новый качественный толчок вперед. Это его талант, призвание, гениальность, он чувствовал себя, как большая опасная и свободная рыба в той воде. А мы с ним были не просто друзья, мы были как одно целое, больше, чем братья, идеально дополняя друг друга своими индивидуальными качествами, талантами и способностями. Бизнес – это не мое призвание и не мой талант, но я поймал тот особый азарт, когда закручиваешь такие многоходовки, что мозги скрипят, а ты доводишь дело до идеального воплощения и побеждаешь. Это, конечно, особое чувство, на него подсаживаешься. На каком-то этапе этот азарт стал для меня пропадать, превращаясь в обычную рутину. Но к тому времени я уже был на вершине, а это совсем иное устройство мышления, другое восприятие действительности и иная жизнь, недоступная пониманию обыкновенного человека. И я жил ею, принимая все сопутствующие привилегии и практически неограниченные возможности.

Женщины? Да, разумеется. Помимо трех неудавшихся браков, женщины были разные. Какие-то задерживались дольше, какие-то были мимолетными, проходными, были и очень известные дамы, но все как бы из одного «лукошка». Надо сказать, что молодой, пусть не красавец, но очень интересный, невероятно привлекательный мужчина, спортивный, подтянутый, обладающий особенным острым умом, – сам по себе величайший приз. Ан нет, раз при таких деньгах, то уже не важно, красавец – не красавец, орел – не орел. Даже честные и порядочные девушки будут искать с ним близости в первую очередь из меркантильных соображений, а его мужская привлекательность и физическое великолепие будут лишь дополнительным бонусом к выигрышу…

Как говорится: не стоит путать романтику с платежеспособностью, а если учесть, что доступ в жизненную зону людей такого уровня жестко ограничен, то повстречать простую женщину, которая бы тебя искренне полюбила без привязки к твоим капиталам и возможностям, совершенно нереально. Но даже если представить, что такое чудо вот взяло и случилось, казалось бы – вот оно, счастье, ага, не все так весело и просто, такой мужчина в любом случае будет воспринимать и эту женщину, и ее искреннюю любовь через призму своего положения, социального статуса и возможностей, нивелируя и обесценивая это чувство.