– Вообще-то ты сама на меня набросилась. Думаю, этот факт уменьшает мою долю до двухсот пятидесяти слов. – Джейсон почти сбивает с ног женщину на высоких каблуках, но вовремя отскакивает в сторону, сумев избежать эпичного падения. – Для танго нужны двое… Ну, в нашем случае – для борьбы на полу в галерее Тейт.

– Ты вынудил меня! – возмущаюсь я. – Пять сотен слов минимум! – И, едва выпалив это, я поражаюсь тому, что вообще всерьез торгуюсь с Джейсоном.

– Триста двадцать пять, и это мое последнее предложение, – говорит он через плечо.

– Да без разницы. – Я не собираюсь начинать очередную перепалку. И потом, все равно нельзя доверить эту работу Джейсону. Я уже начинаю скучать по тем временам, когда он игнорировал меня. – Если ты хотя бы будешь со мной заодно в ближайший час, то мы без проблем напишем это эссе и даже сами узнаем что-то новое. Я и правда очень хочу увидеть Караваджо!

– Привал! – Джейсон шлепается на скамейку у тротуара, откидывает голову на спинку, надвигает на глаза кепку и начинает громко храпеть.

Огромный красный туристический автобус высаживает туристов прямо перед нами, они вооружены камерами и готовы снимать лодки, курсирующие по Темзе. Какой-то пожилой мужчина направляет камеру на Джейсона и фотографирует его, как будто он какой-то уличный артист.

– У тебя есть предложение получше? – Я стараюсь сдержать бурление гнева.

Джейсон тут же вскакивает на ноги и уходит вниз по тротуару, продолжая забирать на восток вдоль изгиба реки.

– Вообще-то да. Иди за мной.

Джейсон машет мне рукой, а потом, как мим, изображает, будто ныряет в толпу туристов с камерами. Американцы. Если только их футболки с американскими флагами не лгут. Я прикидываю, что будет, если я брошу Джейсона тут и одна пойду в Национальную галерею. Но вдруг в толпе мелькает его кепка с надписью Sox, и я без лишних размышлений бросаюсь за ней.

Пока мы идем, солнце скрывается за тучами и настает классический облачный лондонский день. С Темзы веет прохладный ветерок. По всей реке то тут, то там видны гребцы в регбийках и штормовках на блестящих красных лодках, веслами разрезающие водную гладь. Низкий каменный парапет сменяется железной оградой с острыми пиками. Впереди, за домами и верхушками деревьев, башни Вестминстерского аббатства. Как в кино. И несмотря на похмелье, несмотря на то, что я плетусь за Джейсоном черт знает куда, меня переполняет любовью к Лондону. Город еще ни разу меня не разочаровал. Отец был прав. К черту Париж! Лондон – вот место для меня.

Впрочем, от мечтаний приходится оторваться: Джейсон уводит нас с мощеного тротуара ниже, к самой воде, и мы выходим на узкую гравийную дорожку. Дорожка усеяна битым стеклом и другим мусором: очевидно, этот путь не для ту-ристов.

– Куда мы идем? – спрашиваю я.

– Почти пришли! – отвечает Джейсон и бросается вперед, будто бы и не выбрал только что для нас странную и потенциально опасную дорогу.

– Это не ответ на мой вопрос, – возражаю я. Джейсон немного замедляет шаг, чтобы я могла его догнать.

– Ты всегда такая надоедливая?

– Да, – отвечаю я, потому что знаю, что ответ «нет» запустит очередной спор.

– Что ж, во всяком случае, ты хотя бы честная. Надоедливая и честная, – бросает Джейсон через плечо, направляясь к опорам моста, стоящего перед нами.

– И все же куда мы… – начинаю я, но Джейсон меня перебивает.

– Мы на месте, – указывает он вперед.

«Место» оказывается чем-то вроде бетонной пещеры у опор моста, по которому с гулким шумом проносятся автомобили. Под мостом бетонная стена изгибается вдоль холма, устремляясь на улицу. Идеальное полотно для уличных художников и прекрасная полутруба для оборванных местных скейтеров, которые там гоняют туда-сюда, рискуя жизнью (без шлемов!). Они делают флипы и твисты на паре импровизированных рамп. Если бы не полностью исписанные граффити стены, здесь было бы абсолютно темно, а так яркие флуоресцентные цвета создают иллюзию света. Ни с тротуара, ни с моста, ни из парка это место не просматривается.

– Где мы?

– Это андерграундный скейт-парк! – бросает Джейсон через плечо и начинает бегать и прыгать по рампам. – Круто, да?

– Но что мы здесь делаем? – Я все еще немного растеряна: крики скейтеров, эхом отражающиеся от стен, постоянное мельтешение, яркие краски – от всего этого у меня кружится голова. – Ты, похоже, забыл, что мы должны писать эссе о культуре искусстве?

– Шутишь? Да тут полным-полно культуры и искусства, – говорит Джейсон и уходит к покрытому граффити бетонному барьеру в дальней части парка. – Может, даже больше, чем в старой, скучной Национальной галерее.

Я решаю пропустить мимо ушей комментарий о «старой» и «скучной» Национальной галерее (вообще-то 187 лет – просто ерунда для города, основанного римлянами в 43 году нашей эры) и следую за Джейсоном к стене. Он проводит рукой по растрескавшемуся, шероховатому бетону, покрытому довольно впечатляющими граффити. Тут нет ни определенного сюжета, ни узора, просто завитки и взрывы краски. Но цвета настолько яркие и насыщенные, что кажется, будто рисунок объемный. Чем-то напоминает Мондриана, которого мы видели утром в Тейт.

– Круто, да? – спрашивает Джейсон, скользя пальцами по стене. У него такие ярко-рыжие волосы, будто он сам часть этой насыщенной картины.

– Ага, – признаю я и подхожу к огромному валуну. Он лежит ближе к реке, расписанный, как какое-то психоделическое пасхальное яйцо.

– Спасибо, – говорит Джейсон и делает в шутку легкий поклон. – Лучше, чем Национальная галерея?

– Я все равно хочу увидеть «Подсолнухи», – отвечаю я, не желая так просто сдаваться. – Но это и правда прекрасно.

– Такой ответ меня устраивает, – произносит Джейсон с улыбкой, словно мальчишка, получивший пятерку за свою первую контрольную.

Он слегка отталкивается рукой от стены и отходит к другой – с трафаретными рисунками. Конечно, это не Бэнкси, работы которого я видела в интернете, но очень похоже на его стиль. Цепочка нарисованных аэрозольной краской черных крыс изображает эволюцию человека. Рядом несколько неуклюже выведенных анархистских символов, однако детализация большинства рисунков поражает. Посреди стены как будто бы дыра в бетоне, через которую видно оживленную улицу. Мне приходится подойти на несколько шагов ближе, чтобы понять, что это тоже нарисованная баллончиком иллюзия.

В углу скейт-парка парень в обтягивающих гранжевых джинсах и в еще более обтягивающей (и, как я понимаю, шутливой) футболке с изображением Джастина Бибера настраивает гитару, усеянную потрепанными, облезающими наклейками. Он перекидывает кожаный ремень через плечо, и я жду, что сейчас зазвучит плохой кавер на какую-нибудь новую песню в стиле эмо-панк. Но вместо этого парень начинает нежно перебирать струны, играя первые ноты моей самой любимой песни битлов – «Here, There, and Everywhere». Я сражена его талантом: кавер прекрасный – медленный, с приятными риффами. Я закрываю глаза, слушаю и на минуту даже забываю о похмелье. Живое исполнение «Битлз» на берегу Темзы – идеальный лондонский момент.

– Ты в порядке? – спрашивает Джейсон, кладя руку мне на плечо.

– Да, я просто обожаю эту песню, – отвечаю я, закидывая голову и вдыхая полной грудью.

Мама шла к алтарю под эту песню, и у родителей была традиция: они танцевали под нее на каждую годовщину, даже если им удавалось только покружиться по гостиной пару минут.

– Да. Битлы… Неплохо, – говорит Джейсон.

Я так резко поворачиваю голову, что мне чуть не защемило нерв.

– Неплохо? – спрашиваю я скептически. – Дай-ка я тебе объясню: «Битлз» – самая крутая музыкальная группа за всю историю планеты Земля, и если для тебя их гений не очевиден, то я не представляю, как у тебя хватает мозгов одеваться по утрам!

То же самое слово в слово сказал мой отец деду, когда тот посмел усомниться в величии битлов. Конечно, эта история случилась до моего рождения, но мама до сих пор время от времени повторяет ее и каждый раз смеется из-за того, что напористость папы сбила дедушку с толку и тот даже не придумал, что ответить.

– Спокойствие, девочка, – говорит Джейсон, подняв руки вверх. – Я тоже фанат.

После этих слов он отошел в сторону – видимо, хотел укрыться где-нибудь от моего безумия, и я развернулась обратно к стене с граффити. В одном месте краска начала слезать, при этом обнажилась радуга оттенков, и какой-то уличный художник воспользовался этим, чтобы вырезать слова из песни «Fat Bottomed Girls» группы Queen. И смотрится это очень красиво.

– Эй, Джейсон, – зову я и не глядя машу ему. Когда я оборачиваюсь, его нигде нет. Я ищу его глазами и замечаю рядом с гитаристом, который настраивает инструмент. Джейсон достает бумажник и протягивает музыканту несколько купюр, тот их берет и в обмен дает свою гитару. О господи! Что Джейсон затеял?

Он подзывает меня жестом. Пока я раздумываю, стоит ли идти, Джейсон начинает жестикулировать так активно, будто его вот-вот хватит удар. Придется подойти.

– Что ты… – начинаю я, но он меня перебивает.

– Сидеть, – говорит он мне, как собачке, и указывает на скамейку.

Я знаю, что он не отстанет, пока я не выполню просьбу, так что я вздыхаю и плюхаюсь туда, куда он велит. Теперь я сижу точно перед ним, так что мне приходится приподнимать голову вверх, чтобы видеть его лицо.

– Ну, счастлив? – спрашиваю я.

Вместо ответа он начинает на удивление хорошо играть начало «Oh! Darling», только в отличие от скейтера Джейсон еще и поет. Поет! Скажу сразу: я не люблю, когда люди поют, и уж тем более когда поют для меня. И даже не важно, хорошо поют, плохо или средненько. Для меня это не имеет значения. Если ты не подписал контракт с крупным музыкальным лейблом и твои треки не висят в iTunes, я не хочу слышать, как ты поешь. Вот почему я не могу смотреть American Idol: я боюсь, что участники облажаются, и им будет стыдно, и тогда уже мне будет стыдно за них.