А он только почувствовал какую-то горячечную неловкость во рту, сдерживающую язык, чтобы не отвечать в том же тоне, колкость слов почти на физическом уровне, угнетающих и раздражающих всю поверхность кожи.

— Вы желаете все развалить, скомпрометировать, уничтожить, — спокойнее продолжала она, лишь бы что-то уже говорить. — Проникаете в казенные учреждения как вирус. Я не именно про вас сейчас говорю, это безотносительно. Думаете, я с вами одним веду подобные беседы? Ваше поколение вздуло и воспалило много волдырей на поверхности образования. Вы еще готовы слушать. Другие хлопают дверью и пошли. А вы попытайтесь и мою точку зрения понять.

Она замолчала и отвернулась.

— Попытаюсь.

— У нас инфантилов, между прочим, меньше, чем у них. — «У них» относилось к НОУ. — Там до десятого класса в школу гувернеры за руку водят. На кружок на машине, с кружка — на самолете, полсвятого детства с мамками-няньками. Ой, давайте не будем! — Она поморщилась. — Вы говорите, они зашуганные, вы других не видели, вы нас не видели в свое время. А те, кто сегодня с ноу проблем, думаете, размышляют о чем-то серьезном?

— Думающих всегда немного.


А ведь она была первой, кто не хотел моего появления здесь. Она поинтересовалась тогда, три года назад, когда я пришел сюда работать, как я собираюсь противостоять насмешкам и учителей и учащихся.


Глеб заново учился уважать себя и свой предмет. С целой гаммой переживаний, засунутых в него твердой рукой Творца, он отмерял путь от работы до дома, предпочитая с некоторых пор почти затворнический образ жизни, там, внутри себя, за плотно закрытыми дверями, с тугим и ржавым замком не— и недо-верия. Он знал, по колледжу ходил какой-то недвусмысленный слушок с ехидным подхихикиванием, что проблемы с носом у него вовсе не травматического свойства, а как бы это помягче сказать, «медицинско-клинического».

Ему пришлось придумать, что у него есть план. А никакого плана не было. И некоторые действительно поначалу перемигивались и перешептывались.

По пыльному листу, лежащему на кронштейне, изображающем березу, ползла здоровая жирная муха. На нее сверху спикировала другая.

Наверное, подруга или друг.

Пара мух, беспечно жужжа, закружилась в веселой польке под потолком, над качающимся листом цветка. Наблюдение за мухами доставляло ему куда большее удовольствие, чем этот разговор. Всегда в одном и том же назидательно-раздраженном тоне матери к своему нерадивому сыну, от которого он, обзаведясь настоящей астмой еще с самого детства, задыхался с успехом дома.

— Соглашусь. Их и в наше время было не больше. Если уж напрячь память, — прожужжала Валентина. — Но все, кто чего-то по-настоящему хотел, добились своего. И в то, другое, время отменных козлов, простите, понавырастало. Что вы на это скажете?

— Мне трудно вам возразить. Но одно я знаю, что в хороших мужчин и в хороших женщин надо верить, как в Бога. В этом святая и единственная порука.

— Так ведь и в Бога-то не все верят…


Как же надоело постоянно изворачиваться, прикидываться, стараясь достать из внутренних резервов еще немного от честного и порядочного человека. Может быть, наплевать на все? Сколько можно? Спотыкаться друг об друга, по Хармсу, — я об них, они об меня?


Ему чужда административная система контроля над всеми поголовно, включая тех, кому она откровенно вредит и мешает. За усердие, за трудолюбие, за неслучайную успеваемость старающихся, всегда считал он, можно и необходимо поощрять некоторым послаблением. Поэтому он изредка покрывал опоздания и отсутствие на уроках. Может же быть у них какая-то уважительная причина для таких редких пропусков, такая, чтобы не вникать в ее суть, не соваться, не вынюхивать — ведь они уже взрослые люди. Не требовать медсправок и унизительных объяснительных. Определялись у него, спустя время, и свои любимчики в классах, в группах, которых он старался мягко выделять, и был «за», чтобы число их всегда только увеличивалось.

Дети быстро привыкали к его странной, притягивающей внимание внешности. Когда по рядам тянулись перешептывания про сифилис, приходилось только крепче сжимать выскальзывающий мел в мокрых пальцах и вести урок дальше, не обращая внимания на смешки и издевки, которые потом постепенно проходили.


— Ну, доброе всем утро, архаровцы! Конспекты на стол! — Он вошел в аудиторию, открыл журнал и бегло просмотрел первый сданный конспект в стопке.

— Ну, молодец, Лена, что еще могу сказать? Наботанила на пятерочку! Так… кто там у нас следующий по списку? Ну, что могу сказать? Красивый красный лебедь, плаваем дальше…

— Но почему, я же готовилась! — возмутилась обладательница лебедя. — В кои веки!

— Бывает. Только придется переписать. Халатно. Один раз подготовиться за целый год и ждать хорошего результата — даже не низкая вероятность, а нулевая. За тройку придется побороться.

— Я дура, — обиделась Юля Долгорукова. — Надо было начхать и не делать!

— Каждый из нас бывает дураком, помнишь? По крайней мере, пять минут в день. Главное — не превысить лимит. Переписывай, приноси, будем посмотреть, кто ты. Дальше, дальше, у нас что? Ага, Русканова. Русканова Маша распилила шестерочку со своей соседкой Олей. Кто с кого списал — разбираться недосуг. Вы сдадите обществознание, юные девы, только в том случае, если немного поработаете над своей ленью.

Маша вскинула вверх свои блестящие серо-голубые глаза. «Ах!» И он вспомнил, как недавно читал ее реферат.


Зачем люди живут? Хотят они этого, не хотят — это некая неизбежность. Намеренно не рассуждаю о суициде. И может так случиться, что завтра или послезавтра я умру. И даже очень может быть, что именно из-за этого образа мыслей, из-за своего, мною, а не кем-то, выбранного образа жизни. Я нисколько теперь не жалею, если моя жизнь внезапно оборвется. Потому что мои мысли и мой образ жизни — мои, они настоящие. Отвергнуть их, модифицировать их — все равно что убить себя. И если я не убиваю себя сейчас, когда мне так плохо, что кажется худшего и придумать нельзя, значит, я имею шанс жить. Даже если завтра умру. Жить вечно. Я в это верю. Знаю, что испытать настоящее чувство дано не каждому, и я рада, что знакома с ним. «…Так все рассчитали роботы, чтобы мы встретились с тобой с каким-то приобретенным опытом…» — играет в моем плеере…


Он нашел эту композицию в Сети из ее плеера. Скачал и послушал. «…Ты и она — это канитель и постель…» — пели пацаны. И он с ними согласился.

III

— Ну что? Как дела, Софи? Что пишут наши любвеобильные электрописатели, доны, так сказать, жуаны? Мощные инопланетяне с родовой травмой Марса.

— Один оказался женат, неуловимый Джо просто, все никак встретиться не можем. Километровая переписка, долгие, как дорога в дюнах, разговоры по мобильному, по домашнему. Я на суше, он на море. Второй вроде бы не женат, но какой-то еще более странный. Философ и все такое. Третий…

— Безвредноесентиментальное общение доверчивого Макара Девушкина с непроницательной Варварой Доброселовой?

Алиса подняла руку, чтобы поймать частника.

— Сейчас какой-нибудь д’Артаньян подвезет нас до места назначения. Оттуда сразу позвоним Милке и Люсе, они сказали, что присоединятся. Едем в «Ливадию».

— Философом, Софитель, надо быть, наоборот, женатому. Философ на что тебе сдался? — продолжила она, уже сидя в автомобиле. — Ты что-то говорила о святой троице или мне показалось?

— Третий — квинтэссенция двух первых, занимается бизнесом, женат в третий раз. И даже сообщает в анкете, что готов стать спонсором. Скучно…

— Значит, так. Рассказываю, как надо поступить, когда пойдешь со спонсором ужинать. Надо выяснить, что у него за спонсорские такие порывы страсти неизбежной. Берешь свою руку, кладешь на его, а в это время смотришь ему в глаза, — мужики этого не выносят, — и говоришь следующее: «Вот эта ваша позиция в анкете насчет готовности, она меня очень интересует!»

— Да ну тебя… Что, прямо вот так в лоб, что ли, и говорить?

— Нет, по лбу. Это затем, чтобы выяснить конкретику, понимаешь, для чего именно он так написал. Есть такие, которые пишут, лишь бы бабы давали. Не перевелась еще у нас эта светлая, как воскресенье, надежда в женщинах — веровать в приход спасителя. Ну или в попа. Чем сидеть и слушать про его собачку — вы же не будете про его жену два часа разговоры разговаривать, правда? — лучше узнать, что там в нужной тебе колонке. Он просто написал, ты просто спросила, как он себе это видит и что. Больше ничего. Зачем писать, если это невозможно обсуждать? У них все надо спрашивать. Какого цвета у него сегодня трусы, пахнут ли у него ноги, не падает ли у него член, когда он надевает на него презерватив. Все! И смотреть на реакцию. Психов сразу посылать.

— Я так не могу! Покровских ворот не избежать. Неприлично такое спрашивать. Тебе не кажется?

— Это их выбор. Ты свободная дама, тебя это не касается. Почему про никому не нужных собак можно часами трепаться — не все ли равно тебе, какая у него там собака? — а по поводу денег, например, мы всегда боимся спросить? Надо задавать нестандартные, неожиданные вопросы. Как часто он занимается сексом, меняет носки, звонит маме… И по ответам и реакции быстро понять, кто перед тобой. Если человек неадекватный, он сразу себя проявит. Ты захватила с собой фото нашего чудо-предпринимателя? Философа забудь, прошу! Даже фото не надо.

— А у меня и нет его фото.

Девушки зашли в светлый холл ресторана «Ливадия» и проследовали к свободному столику.

— Что-нибудь из напитков пока? Минеральная вода, соки, кофе, чай? — улыбаясь, официант в готовности записывать смотрел на Алису.

— Нет, спасибо, у меня сегодня мужчина, — улыбнулась Алиса. Но потом заказала воду с лимоном.