Он купил там небольшую яркую книжку — «Легенды Крыма». И присел на скамейку в самом начале аллеи. Рядом копошились тихие старички шахматисты, гундел настраиваемый старый микрофон на открытой эстраде ресторанчика. Иван раскрыл книжку и погрузился в сумеречный, пугающий, наивный и мистический мир крымских сказаний.

Он прочитал всю книжку, почти не отрываясь, испытывая неожиданную благодарность к ее составителю — волшебным экзотическим кольцом его окружили скалы-близнецы из Гурзуфа, золотая россыпь у Чатырдага, Дивчина-чайка и грустная мисхорская русалка, с каждой новой сказкой все дальше уводя его от реальности. Легенды были красивы — они были поэтичными, они были настоящими, они были колоритными... И почти все они говорили о любви.

«Краткие пояснения к легендам» он читать уже не стал — в них вряд ли нашлись бы ответы на его вопросы. Он захлопнул книжку и закрыл глаза.

Любовь — что это? Это как в тех легендах — когда ты жизнь готов отдать за улыбку любимого человека?

А страсть? Это когда «едет крыша» и ты готов убить за одну лишь улыбку этого человека?

Или это когда болит в паху при одной мысли об этом человеке? Или когда болит — это похоть?

Черт это все разберет!

Что касается его, то к любви в вышеописанном понимании он, видимо, не способен...

Ну, не может он себе представить, просто в голове не укладывается, что за чью-то улыбку он готов расстаться с этой идиотской жизнью, а вместе с ней и с мягким теплом последнего сентябрьского солнца, целующего ему лицо и руки, и со звуками знакомой сентиментальной мелодии, доносящейся из чьего-то приемника...

А из-за улыбки кого-то убить? Тем более абсурд!

Значит, у него получается так: умереть не может, убить не может, при этом есть, спать и работать тоже не может, даже думать не может ни о ком другом, кроме нее, ни о чем другом, кроме того, где и чем они сейчас занимаются...

Последний, чересчур сладкий аромат увядающих роз, окружавших скамейку, иногда заглушали волны острой аммиачной вони из расположенного неподалеку общественного туалета. Сочетание этих запахов вызывало у Ивана неуловимое щемящее чувство — то ли тошноту, то ли грусть.

Иван поднялся, аккуратно положив книжку на скамейку. И побрел вдоль аллеи в сторону тенистого дворцового парка. Входом в него служит широкая каменная лестница; в самом ее центре, заботливо оставленная строителями и садовниками, растет красивейшая, почти в японском стиле сосна с розоватым теплым стволом и широченной раскидистой кроной, которая как куполом закрывает лестницу. На высоких, удобных ветках, словно стража, охраняющая вход в заколдованный лес, восседает пара откормленных линяющих павлинов.

Они сидят прямо над лестницей и тихонько клохчут. Иногда они начинают шевелиться и беспокойно хлопать крыльями, словно курицы на насесте. Тогда на головы гуляющих мягко падают радужные сине-зеленые перья и теплый белый помет.

...В конце концов он устал бродить по парку. Начинался вечер, уютные южные сумерки.

По неширокой дорожке из грязно-белого ракушечника Иван медленно поднимался к дому.

Под ногами твердый, восковой глянец кофейно-коричневых листьев магнолии контрастировал с податливой мягкостью упавших плодов инжира. Вся дорожка была в черно-малиновых пятнах — сбитые ветром, спелые плоды истекали приторным соком. Люди наступали на них, поскальзываясь и чертыхаясь, не задумываясь, что давят нечто живое, еще трепещущее, как вынутое при операции сердце. Доверчиво и щедро открывшее им свою сокровенную глубину с нежно-сладким вкусом сочной мякоти. Попросту упавшее им под ноги.

Разумеется, раньше и он вот так же безжалостно давил бы их, а теперь старательно обходил каждое душистое пятнышко. Это не доставляло никаких неудобств, скорее наоборот — так легче притворяться перед самим собой, будто голова понуро опущена, а плечи ссутулились именно для этого, а вовсе не от той нежной и неподъемной тяжести, что наваливалась на него постепенно и незаметно все эти несколько дней.

Уже подходя к дому, он по привычке и не без усилий поднял голову. И почти не удивился, увидев их на балконе.

Иван остановился и, конечно же, просмотрел до конца этот эпизод, показанный ему, словно в замедленной съемке, словно специально для того, чтобы он мог как можно точнее разглядеть все их грациозные движения, распознать все оттенки их недоступных ему чувств...

Они целовались, стоя у самых перил.

Он нависал над ней, держа обеими руками за талию. Ее рука лежала у него на бедре, но, как раз в тот момент, когда Иван поднимал глаза, ее рука тоже медленно, томно, тяжело поднялась, и он увидел, как Варвара бесцеремонно стаскивает с Мишкиной головы пресловутую резинку, как покорно рассыпаются по плечам его темные густые волосы и как легко он принимает это, не делая никаких попыток помешать ей.

Да, это был настоящий поцелуй. Он знает такие поцелуи!

Они осторожно пробовали друг друга на вкус — так опасливо и внимательно пробуют в первый раз неведомый деликатес. И они, конечно, влюбились в этот вкус друг друга так же, как прирожденный гурман сразу и навсегда влюбляется в тонкий вкус дорогого блюда, с первого же раза понимая, что с этим вкусом теперь не сравнится никакой другой и что без него жизнь будет уже не полной. В таких вот поцелуях вкус друг друга становится самым изысканным и любимым лакомством.


ГЛАВА 27


Этот день был не таким, как другие.

Пасмурный, темный, серый. Конечно, не такой асфальтово-серый, как в Москве, а фиолетово-серый, южный. И тем не менее стало ясно, что они вдруг оказались в другом измерении — сработала божественная машина времени, и меньше чем за сутки они переместились из лета в осень. Настроение этому вполне соответствовало.

Однако сидеть дома тоже не было никакой возможности. От «Массандры» уже тошнило, вид с балкона стал грустным. К тому же приближался намеченный день отъезда, и они решили прогуляться до канатной дороги, а если она работает, подняться на Крестовую.

Плотно запахнув куртки от некстати налетевшего, уже по-осеннему холодного ветра, они проделали весь привычный путь через город, парк и дворец почти в полном молчании, быстрым шагом, почему-то очень торопясь к намеченной цели, и так же молча продолжали подниматься по серпантину, то и дело оборачиваясь назад, в сторону испуганно притихшего, затаившегося в преддверии зимы маленького курортного города, окруженного огромным, холодным, фиолетовым морем.

Дорога все круче поднималась вверх, делая их быструю рысь все менее приятной, но Иван знал, что уже очень скоро будет привал.

Варвара тоже знала это и потому непроизвольно прибавила шагу, быстро вырвавшись вперед, и скрылась за поворотом дороги.

Мишка шел как робот, ровно, не сбавляя и не увеличивая темпа, засунув руки в карманы. Шел, так глубоко о чем-то задумавшись, что, если бы его не останавливали, дошел бы так, наверное, до самой Ялты и не понял бы этого, пока не оказался где-нибудь посреди улицы, разбуженный резкими гудками машин.

Наконец, за очередным поворотом, из-за кудрявой листвы старого серебристого тополя, выглянула графская беседка.

Она стояла на самом утесе, на самом краю обрыва, нависая над морем, словно второе Ласточкино гнездо, и имела совершенно сказочный вид. Если смотреть на нее с проплывающего мимо катера, она казалась аккуратной, сахарно-белой игрушкой, утопающей в зелени кипарисов и серебре тополей. Еще один прекрасный каприз эстетствующего графа.

Вблизи же беседка не была ни маленькой, ни аккуратной, ни тем более белой — построенная все из того же светло-серого камня, все так же исписанная «Женями» и «Васями» (и не лень им было таскаться по горам с краской!), но от всего этого не менее волшебная. Двенадцать стройных античных колонн под полусферой крыши.

Конечно же, они вошли в нее. Иван — опять с легким, уже привычным замиранием сердца, Мишка — покорно и довольно равнодушно.

Варвара уже взобралась на высокий каменный парапет, изображавший сиденье, и, перегнувшись через перила, смотрела вниз, открыв их взглядам обтянутую джинсами попку. Они встали рядом и несколько минут молча наблюдали, как бесятся внизу, разбиваясь вдребезги у подножия скалы, темно-синие волны. Ветер здесь был еще сильнее — поднимал дыбом и мгновенно спутывал волосы, заставлял щурить глаза.

Молодые «барашки», не успев родиться, тут же разбивались на мелкие клочки. Иван подумал, что скоро им предстоит обратная дорога. Ведь только придурок мог запустить «канатку» в такой ураган.

Он невольно поежился и посмотрел на застывшую над морем Варвару.

— Варь, тебе не холодно? Иди-ка сюда, — позвал он.

Она послушно подошла, и он стал застегивать ей куртку, ворчливо приговаривая что-то о страшной каре тети Клавы, если она, не дай бог, простудится. Он прикрывался этим натянуто-шутливым ворчанием от того удовольствия, которое доставляло ему прикосновение к ее грубому свитеру, который он пытался прикрыть курткой. При этом ему пришлось нелегко — куртка была маленькая и узкая, а свитер — широкий и толстый. Варя никак ему не помогала, а только улыбалась, наблюдая, как Иван пыхтит, стараясь застегнуть тугие пуговицы.

Успокоился он, лишь застегнув последнюю. Прижал ею высокий, колючий ворот свитера, чуть не задушив при этом Варвару — она сдавленно захрипела от удушья и смеха. И оттолкнула его, хохоча и расстегиваясь.

— Спасибо, спасибо тебе, Вань, — ты настоящий человек, не дашь пропасть товарищу! Все для спасения друга, да?..

Расстегнув все пуговицы, она подошла к Мишке. Сладко улыбаясь, она бесцеремонно вынула у него изо рта сигарету, два раза глубоко затянулась и снова вернула.

— Тебе безумно повезло с другом, Миш. Ты это знаешь?

— Знаю, — отозвался Мишка.

Он думал о чем-то своем и продолжал смотреть на море, но желваки у него при этом заходили так, что Иван испугался.

Он отвернулся от ее взгляда и предпочел не понять намека, но, когда чиркал зажигалкой, руки были странно непослушными. Так что пришлось тоже подойти к Мишке и прикурить.