— Кто жил в этом флигеле? — обратилась она к кастеляну, который только что тихонько сложил лестницу, готовясь унести ее.

— С тех пор, как я живу в Герольдгофе, всегда только дамы, ваше высочество, — отвечал старик, осторожно поставив лестницу на пол. — Сперва покойная госпожа советница, пока не переехала в Совиный дом, потом госпожа полковница. А через две комнаты, — он указал на дверь в боковой флигель, — жила наша барышня.

— Ах, прекрасная Клодина? — спросила герцогиня.

— Точно так, ваше высочество, фрейлейн Клодина фон Герольд. Она и родилась в этой комнате. Я помню, как нам показывали ангелочка в белых пеленках.

— Любимица матери, слышишь, Адальберт? — с улыбкой обратилась герцогиня к мужу, который подошел к окну и задумчиво смотрел в него. — Лебедь, как ее называет в своих стихах ее брат-поэт, — удивительная девушка, которая покинула двор и не испугалась бедности, чтобы помочь брату. Лесной уголок, в котором живет теперь фрейлейн фон Герольд, ведь называется Совиным домом? — спросила она кастеляна.

Тот поклонился.

— Он, собственно, называется Вальпургисцилла, но Совиным домом назвала его покойная госпожа, когда впервые вошла в развалины при лунном свете и ее встретили крики и уханье сов. Это имя и осталось за старым зданием, хотя в нем уже нет никакого простора ночным птицам: башня была полна ими, а теперь обратилась в уютное жилище… Ах да, башня! — он недовольно потер безукоризненно выбритый подбородок: — О ней говорит теперь вся округа, толкуют о большом кладе, найденном под нею.

— Денежный клад? — коротко спросил герцог, отодвинув шелковую занавесь, чтобы лучше видеть лицо кастеляна.

Старик пожал плечами.

— Не думаю, чтобы это были чистые деньги. Говорят о несметных сокровищах, о массе золота, серебра и драгоценных камней. Но я знаю своих земляков, знаю и своего старого друга Гейнемана, ужасного хитреца; тем, кто начнет расспрашивать его, он наговорит столько, что они не сумеют разобраться в его словах, а весь клад, может быть, состоит из одной причастной чаши.

Герцогиня блестящими глазами смотрела на старика с удивлением ребенка, слушающего сказки.

— Клад? — переспросила она, но внезапно остановилась; улыбка на ее лице сменилась холодным и гордым выражением: из-за драпировки противоположной двери показался господин, который подошел с глубоким почтительным поклоном.

Молодая женщина едва заметно наклонила голову, ее тонкие губы нервно подергивались, герцог, напротив, обратился к вошедшему очень благосклонно:

— Ну, Пальмер, что еще скажете неприятного? Будет ли это опять плесень на старых балках или снова капает в вашей комнате?

— Ваше высочество изволит шутить, — отвечал вошедший. — Предупреждения, которые я делал перед покупкой Альтенштейна, были вынуждены моим долгом верного слуги, и я знаю, что ваше высочество поняли меня. Но сегодня мое сообщение будет только приятно: барон фон Нейгауз просит о чести быть допущенным, чтобы приветствовать своего высокого соседа.

Герцогиня обернулась.

— Добро пожаловать от всего сердца! — воскликнула она, а через несколько минут, когда Лотарь вошел в комнату, протянула ему худую руку и сказала: — Мой милый барон, какая радость!

Барон взял эту руку и почтительно поднес к губам. Поклонившись герцогу, он заговорил своим звучным низким голосом:

— Ваше высочество, позвольте мне сообщить о своем возвращении из путешествия; я думаю снова акклиматизироваться здесь.

— Давно пора, кузен, вы заставили нас долго ждать, — ответил герцог и протянул барону руку.

Тот слегка улыбнулся. Герцог, казалось, был в чрезвычайно хорошем расположении духа.

— Но то, что вы должны были возвратиться один, милый Герольд!.. — воскликнула герцогиня и снова протянула ему руку, а в глазах ее заблестели слезы. — Бедная Екатерина.

— Я вернулся со своим ребенком, ваше высочество, — серьезно возразил он.

— Я знаю, Герольд, знаю! Но ребенок остается ребенком и лишь отчасти заменяет подругу жизни!

Она почти страстно сказала это, а глаза ее искали герцога, который стоял, опираясь на резной шкафчик и будто ничего не слыша, смотрел в окно на липы, залитые лучами полуденного солнца.

Воцарилось молчание; молодая женщина тихо опустила ресницы, и по щекам ее скатились слезы, которые она поспешно вытерла.

— Как, должно быть, тяжело умереть в полном расцвете счастья, — произнесла она.

Снова воцарилось молчание.

В комнате оставались только трое. Кастелян со своей лестницей вышел, а Пальмер, секретарь герцога, возбуждавший зависть многих, стоял, как статуя, в соседней комнате за портьерой.

— Кстати, барон, — оживленно заговорила герцогиня, — слышали ли вы о чудесных драгоценностях, найденных в Совином доме?

— Действительно, ваше высочество, старые стены выдали свои сокровища, — отвечал барон с видимым облегчением.

— Правда? — спросил герцог с недоверчивой улыбкой. — Что же это такое? Церковная утварь? Золото в монетах?

— Нет, это не звонкие предметы. Это воск, простой желтый воск, который монахи замуровали в погребе, когда приблизился враг.

— Воск! — разочарованно воскликнула герцогиня.

— Ваше высочество, это не хуже, чем деньги, настоящий чистый воск. Теперь…

— Видели вы его? — перебил герцог.

— Да, ваше высочество. Я осматривал находку на месте.

— Так распря, разделявшая Альтенштейнов и Нейгаузов, окончилась? — равнодушно спросил герцог.

— Ваше высочество, моя сестра Беата и Клодина фон Герольд — подруги по пансиону, — ответил Нейгауз.

— Вот как! — еще равнодушнее произнес герцог и снова стал смотреть в окно…

— Ах, знаете, милый Герольд, я бы хотела увидеть эту находку! — воскликнула герцогиня.

— В таком случае, ваше высочество должны поторопиться, потому что торговцы накинулись на нее, как осы на спелые фрукты.

— Слышишь, Адальберт, не поехать ли нам?

— Завтра или послезавтра, если хочешь, Элиза, после того как мы убедимся, что не помешаем там.

— Мы помешаем Клодине? Я думаю, она будет рада увидеть людей в своем одиночестве. Пожалуйста, Адальберт, прикажи, чтобы сейчас закладывали.

Герцог обернулся.

— Сейчас? — спросил он, и его красивое лицо слегка побледнело.

— Сейчас, Адальберт, пожалуйста!

Она быстро поднялась, подошла к мужу и с мольбой взяла его за руку, ее большие, неестественно блестящие глаза смотрели с почти детским просительным выражением.

Он снова посмотрел в окно, как бы проверяя погоду.

— А возвращение по вечерней сырости? — пробормотал он.

— О, в этом чудном лесном воздухе… — упрашивала она. — Ведь я здорова, Адальберт, совершенно здорова!

Он слегка поклонился, изъявляя согласие, и обратился к вошедшему Пальмеру, чтобы он приказал закладывать. Потом, пригласив Лотаря ехать с ними, подал герцогине руку и повел в ее комнаты одеться для поездки.

Нейгауз печально посмотрел им вслед. Что стало в его отсутствие с герцогиней, прежде хотя и нежным, но таким гибким, элегантным созданием? Эта женщина с возвышенным характером и любовью ко всему прекрасному, с фанатическим рвением относившаяся к обязанностям своего положения, считавшая долгом материнскую заботу о стране, — эта женщина теперь была тенью самой себя, и огонь, горевший в ее глазах, был лихорадочным блеском; вместо прежней очаровательной живости появилось нервное возбуждение, столь ясно выказывавшее ее болезнь.

А он? Занавеси только что закрылись за высокой фигурой, красивой, статной, олицетворением силы, — он был типичным древним германцем со светлыми волосами и голубыми глазами. И был до крайности упрям, когда чего-нибудь хотел. Не зная сам почему, барон Лотарь вспомнил одну охоту, когда герцог весь день, вечер и ночь в проливной дождь преследовал, в сопровождении одного лишь егеря, великолепного оленя, вымок насквозь, но все-таки убил его… Да, он был до крайности упрям, и потому…

Глаза барона все еще не отрывались от лиловой портьеры, когда появился Пальмер и с элегантностью придворного подошел к нему.

— Позвольте мне также, барон, — начал этот изысканный господин с сединой на висках, — приветствовать вас на родной земле. Ваше отсутствие так чувствовалось в придворном салоне, что мы не можем не прийти в радостное возбуждение, увидя вас снова!

Барон с неподвижным лицом слушал его и с высоты своего роста надменно смотрел на говорившего. «Какая типично мошенническая физиономия» — думалось ему при взгляде на смуглое лицо с темными дерзкими глазами под густыми бровями.

— Премного обязан, — холодно отвечал он, и глаза его перешли с маленького человека на яркие картины.

— Как вы находите ее высочество, господин барон? — Пальмер придал своему голосу грустное выражение. Видя, что собеседник так погрузился в рассматривание живописи, что, казалось, не слышал вопроса, он добавил: — Зима пройдет тихо, потому что она умирает… А потом…

Лотарь обернулся и посмотрел на говорившего.

— Что потом? — спросил он с таким выражением, что Пальмер не решился продолжить. — Что потом?

В это мгновение доложили, что экипаж подан, и Нейгауз прошел мимо Пальмера, не настаивая на получении ответа.

С бледным лицом сел он напротив герцогской четы.

Экипаж помчался по прекрасно ухоженной дороге в душистый еловый лес. Герцогиня, одетая в темно-красное шелковое платье, подчеркивающее болезненную желтизну ее кожи, все-таки казалась полной радости, жажды жизни, под приоткрытыми бледными губами блестели мелкие белые зубы, глаза из-под простой, отделанной только красной лентой шляпы внимательно смотрели в густую чащу ветвей, грудь поднималась и опускалась, как будто каждый вдох был для нее целительным.

«Конечно, умирает… — думал Лотарь. — А потом, потом?..».