- И решил я, Аленушка, что не хочу жить больше, не желаю, - кажется, доносятся до меня эти слова. - Ты уж прости меня. Росла ты без меня, а пришел к тебе. Знаешь, очень нехорош я был все эти годы. Как былинка на ветру - куда качнет, туда и гнулся... Намаялись бы вы со мной... Аннушку теперь тебе беречь. Она - душа... И музыка в ней. Береги, Алена.

Аленушка девочка послушная, смирная, простая. Никто никогда с ней так не говорил. И что же ей делать? Я стою уже совсем близко, они меня еще не видят, греют руки. И говорит Алена отцу.

- Я не знаю...

Настойчиво позвонили в дверь, Ирина вздрогнула - как-то вдруг захватила эта незамысловатая история, чем-то зацепил Саша.

- Кто там?

- Это из ДЭЗа, откройте.

Ирина открыла дверь нехотя - не любила всех этих теток из жэков, контор.

- У вас долг за квартиру, распишитесь, что обязуетесь заплатить проценты, - протягивает какую-то бумажку с печатью.

Ирина смотрит на нее во все глаза, кажется, это Васина Надя, но почему она так странно себя ведет, будто и не разговаривала с ней, Ириной, о личном, неужели так меняет человека ощущение, что он "при исполнении", а может, это и не Надя, просто тоже такое испитое, странное лицо совсем у другой женщины. Ирина автоматически расписалась, все думая о странной посетительнице, а та вдруг улыбнулась (у нее не хватало, оказывается, двух зубов) и спросила застенчиво.

- А вы меня что же, не узнали? Я ведь Надя. Вот к вам в ДЭЗ устроилась. С сегодняшнего дня. Я думала, чаем угостите, как знакомую, я от Васи слышала, что вы добрая, - и опять улыбнулась как-то криво и болезненно.

Ирина отступила, показала рукой, проходите, мол, но стало ей не по себе: "Достоевщина какая-то, дурновкусие...". Надя цепко оглядела комнату.

- А небогато у вас.

Ирина пожала плечами, включила чайник, бросила пакетик в чашку, подумала - и во вторую (чтоб не обидеть гордостью), выложила в вазочку печенье.

- Садитесь, Надя.

Та села, вытянула длинные красивые ноги. "На Гурченко чем-то похожа", - вскользь подумала Ирина, разлила кипяток по чашкам, придвинула к Наде поближе сахарницу. Повисло молчание. Надя молча болтала ложечкой в чашке, Ирина молча прихлебывала горячий чай маленькими глотками. Опять позвонили в дверь. Ирина пошла открывать - за дверью стояла та, толстая неопрятная "гаражная" тетка.

- Извините, не у вас ли задержалась наша сотрудница? - почти оттеснив Ирину, она проникла в комнату.

"Что они все что ли спьяну в этот ДЭЗ устроились? - подумала уныло Ирина, - и я-то им зачем?"

- Что, Надя? Разве мы так договаривались? - строго спросила тетка Надю.

Та покорно поднялась, невнятно бросила Ирине "Извините" и пошла к двери, держа в руке дэзовскую бумажонку, за ней поспешила тетка. Ирина закрыла за ними дверь. "Как наваждение. Может, их и не было, а все расстроенные нервы, ну прямо, как у героев Достоевского?" Но на столе вторая чашка, надкусанное печенье. "Кто-то был, Надя, не Надя, неважно, но похоже их похмельные галлюцинации становятся моей явью. Только как же это бывает?" Ирина допила свой чай, вымыла Надину чашку, выкурила сигарету в каком-то полузабытьи, вернулась к рукописи:

" - ...что мне тебе сказать, что сделать. Я смерти боюсь... Я тебя ведь не знаю, но ты - папа и я тебя слушаюсь и... и люблю, - слезы уже у нее на глазах:

- Что мне нужно делать? И зачем мы на кладбище? Пойдем лучше к маме, пойдем, а? Все ты ей расскажешь. Наверное, так будет лучше, - слезы уже в три ручья.

И вот я тоже протягиваю руки:

- Можно и мне погреться, путнику? - смотрю на них сквозь уже запотевшие очки и вижу расплывчато, как сквозь слезы.

Но плачут они, плачут оба и значит, и меня видят нечетко, "как сквозь мутное стекло" - на этом месте Ирина поморщилась: слишком многие стали эксплуатировать - затерлось, потом решила, что Сашка писал это давно, да и плевать ему было, что затерлось, если на месте у него, кстати.

"Все мы в тумане друг для друга..."

- Грейтесь, грейтесь, - говорит Степан.

- Грейтесь, грейтесь, - повторяет Алена."

"И здесь какой-то надрыв, юродство", - подумала Ирина с некоторым неудовольствием, но желание понять, как Саша развяжет весь это узел пересилило и она вновь уткнулась в текст.

"Греюсь и думаю, чего же я хочу, зачем вмешиваюсь. Да, это неестественная ситуация, но они - свои, отец - дочь. Я? Посторонний. Покой юности уже нарушен - Алене сейчас никуда не убежать, а ему, кажется, не отказаться от своей идеи. Может быть, мне и хотелось бы убежать на станцию, забарабанить в окошко к придремавшей Аннушке, требуя билет до Москвы. Но и я, как и они оба, уже ничего (пока!) не могу изменить. Степан смотрит на меня выжидающе, скоро ли уйду, а он приступит. Как, собственно, он решил это осуществить? Ну, это пустое любопытство - в любом случае напугает девочку. А это - зло. Не хочу зла.

- Стоп, - говорю я им строго, протирая очки, - утрите слезы. Степан, ты хочешь смерти? Но ты же знаешь, что волен в ней один Бог, не смущай дочку. Ты, Аленушка, еще и не жила, неопытна. Вы сейчас слишком запутались, друг от друга вам не отойти, не разрешив задачу (Достоевского, мы с тобой, Степан, читали!), а я, посторонний, пригожусь, помогу. Я примету знаю или, пожалуй, точнее, способ, как развязать порочный узел. Если встать прямо под звездой, висящей над кладбищем, и взглянуть вправо от себя, то увидишь могилу без креста. Так вот, нужно до того, как погаснет звезда, сделать крест и поставить. Тогда отойдет страшное искушение! Путь станет виден. Втроем, думаю, одолеем, а если нет, то ты, Степан, что задумал, сделать успеешь, это-то от тебя не уйдет."

Ирина опять в задумчивости отложила рукопись - "Как Саша прорабатывал свои суицидальные комплексы и как странно в это замешан ребенок... В жизни был Витя, но это было в слабой форме. В текстах, кстати, и в моем "Витьке", и в его, ну назовем, "Балладе" ребенок - участник, обязательно находящийся в оппозиции. Дети не хотят ухода из жизни пусть и несостоятельных отцов. У самого Сашки тоже было не все благополучно с отцом, как сказано в умной книжке - "психопатический круг". Саша пытался введением этого "третьего" его разомкнуть. Скорее всего - ему это удастся, но дальше что? Видимо, Степан, а значит и сам Саша останутся при "своих". Не знал Саша ответа, хотя мужественно искал, этот "третий", "посторонний", всегда нам всем необходим, когда закручиваемся в истериках. Даже если это просто наш собственный голос разума или совести. Ура! - я понимаю Сашу, он мне все же свой. И он мне поможет". Ирина пробежалась по комнате, на минуту включила телефон, чтобы испытать судьбу, не вклинится ли кто в ее рассуждения. Телефон звонил, она сняла трубку.

- Здравствуйте, Ира, это Георгий, я решился вам позвонить, потому что скоро уезжаю, и все же хотел бы на прощание увидеться и кое-что вам рассказать. Можете? Хотите?

- Хочу. Могу. Я вас вспоминала... Перезвоните мне на днях, вы ведь еще не завтра уезжаете, правда? А просто, в принципе, уезжаете... Мы увидимся. Просто сейчас я мало способна принять какое-то решение или предложение читаю рукопись старого друга, теперь уже покойного.

- Конечно, Ирочка, на днях позвоню. Мне правда очень хочется вас увидеть...

Ирина повесила трубку и выключила телефон. Сама напросилась - как бы вызвала Георгия. Так тому и быть. Ну что ж. Ирина, вздохнув, вновь включилась в выдуманную Сашей историю.

" - Решайтесь, решайтесь, это никому из нас не навредит.

Только по наитию сказал я про могилу без креста, а вдруг бы кладбище оказалась таким ухоженным, что все могилы прибраны, всюду, где нужно, кресты. Тогда что? Но нашлась... И пошла работа. У Степана, как у человека бывалого, нож с собой. Нашли мы дерево подходящее, все спички перевели, пока высматривали, Алена костер поддерживала - мы подходили руки греть. Советовались, рядили так и сяк, пока придумали, как крест нам сладить. Удалось. Но гвоздик где взять, чтобы скрепить? Степан не долго думая из сапога выдрал, мал оказался. Второй. Так с двух сторон по гвоздику вбили держится! А тут ветер предрассветный поднялся, Алена замерзла, едва на ногах держится, но здесь и азарт, и любопытство, и жалость к нелепому отцу. Многое уже стерлось, забылось в этой ночной гонке. За чем? Кажется, за правом жить пока живется. Многое улетучилось, но кое-что и родилась. Степан имени моего не спросил, и Аленушка тоже - просто дело вместе делаем. Вот и последнее - роем ножом, руками снег, землю ледяную и водружаем крест. Пот льется, глаза застит, костер гаснет - не в силах уже девочка, за ним следить. Рассвет скоро. Звезда уходит, а мы стоим втроем и глядим друг на друга, молчим, но мы уже другие. Каждый вернется теперь к себе. Каким? Я не знаю. Я не знаю и каким будет следующий день января 1970 года. И вот втроем идем к станции, за нами цепочка следов. Ветер их быстро заметает. Скоро первая электричка, а в теплой комнатке уже сидит заспанная тетя Поля, кипит у нее чайник, а по радио передают новости. Я, затеявший эту игру, преспокойно откладываю карандаш, и от меня потихоньку начинают отъезжать вдаль эти, согласитесь, мирные картинки и подступает реальность. А она, согласитесь, совсем другого толку. Январь - февраль 1993 года, станция Котуар".

Ирина отложила листки. Вот ведь Саша тоже проговаривался: как и всем ему была нужна соучастница - Степан из дочки хотел такую сделать, но еще более ему, Саше, нужен был помощник - помощница, вот он и вводит этого третьего, то есть он и сам хотел бы в идеале быть "помощником". Все здесь, в этом тексте: и несбывшееся, и непроработанный эгоизм. Вновь через этот рассказ Саша стал ближе. Ирина чувствовала теперь, что ее история как Тонечки, конечно, подходит к концу, но еще осталось понять что-то важное, может быть, жестокое, болезненное. Вспомнился Игорь - все же только с ним пока не свела судьба, но он далеко - в своем Израиле, надо будет позвонить. Ирина собиралась было включить телефон, чтобы сообщить Ота Ираклиевичу о Наде, как позвонили в дверь, как-то очень робко. Ирина открыла, перед ней была дочка Васи, против воли Ирина опять обратила внимание на ее некрасивые ноздри.