Единственной, на кого Эмма могла полностью положиться, была Дэзи: из всех детей она одна по-настоящему любила свою мать. Неудивительно, что она не принимала участия в этом гнусном заговоре: Дэзи ни за что не стала бы вместе с остальными требовать расчленения „Харт Энтерпрайзиз”, как предлагал Робин. И дело тут не только в любви и преданности по отношению к матери, но и в ее безграничном уважении к ней и вере в правильность ее суждений. Ни разу не сомневалась Дэзи ни в ее выборе, ни в ее решениях, осознавая, как никто другой, что они продиктованы правилами честной игры и являются результатом продуманного распорядка действий.

Дэзи была самой младшей из ее детей и так же сильно отличалась от самой Эммы и внешностью, и характером, как и остальные, но с матерью ее связывали узы взаимной привязанности такой глубины и силы, что это чувство скорее можно было бы назвать преклонением. Дэзи, ее Дэзи, сама нежность и деликатность, честность, справедливость и доброта. В прежние годы Эмма на раз задумывалась над тем, не повредят ли Дэзи в жизни эти качества, делавшие ее беззащитной и уязвимой перед лицом жесткого мира. Однако со временем мать осознала, что у Дэзи весьма крепкая сердцевина, что позволяло ей проявлять упорство и не поддаваться никакому давлению со стороны. По-своему она ничуть не уступала Эмме, когда речь шла о принципах, проявляя мужество и храбрость в поступках и постоянство в своих привязанностях. Со временем Эмма поняла: доброта Дэзи служила для нее наилучшей формой защиты, образовывая своего рода блестящую кольчугу, не пропускавшую ударов, и помогая Дэзи выходить невредимой из любых поединков.

И другие люди это знали, думала сейчас Эмма, глядя из своего окна на панораму Манхэттена. В голове по-прежнему стоял хаос, и сердце замирало от того отчаяния, в пучину которого его ввергли. Потрясение, вызванное предательством ее детей, не проходило; однако состояние шока, испытанного ею вначале, как будто ее ударили дубинкой по голове, постепенно исчезало. Она обнаружила, что, как ни силен был удар молнии, поразивший ее, она понемногу начинала приходить в себя. Все рассказанное Гэй больше уже не казалось таким невероятным. Конечно, она не ожидала подобного предательства со стороны своих детей, не думала, что они решатся на такое. Но в жизни теперь мало что уже могло ее поразить: став мудрой и пройдя через многие испытания, Эмма и к этому предательству внутри собственной семьи отнеслась как к данности, с которой приходится считаться.

Она уже давно поняла, что кровные узы вовсе не предполагают сами по себе ни верности, ни любви. В ее собственном случае, если не считать Дэзи, никак не применима пословица „кровь людская не водица”, с горечью констатировала Эмма. Она вспомнила один разговор, который у нее состоялся однажды с Генри Росситером, ее банкиром. С того времени прошло уже немало лет, но каждая фраза, каждый нюанс этого разговора звучали в ее ушах так, словно, это было только вчера. Дэзи, сказал он ей, подобна нежной голубке, которую швырнули на растерзание хищным гадам. Эмма даже вздрогнула от отвращения при этом жестоком и страшном сравнении. Чтобы как-то рассеять вставшую перед ее глазами чудовищную картину, нарисованную Генри, она сказала ему тогда, что это дикое сравнение попахивает мелодрамой. Она даже рассмеялась тогда, чтобы он не заметил ее истинной реакции. Теперь, в холодный январский день, на семьдесят девятом году жизни, она вспомнила слова банкира, зловещие, но правдивые. Ведь Дэзи действительно оказалась одна в логове отвратительных хищников – четверых ее, Эммы, детей, которых она родила и выкормила. Детей, которые сейчас, объединившись, поднялись против нее, своей матери! Вот уж правда, змеиное гнездо, точнее не скажешь.

Резко отвернувшись от окна, Эмма вернулась к столу. Она опустилась на стул, и ее цепкий взгляд остановился на миг на лежавшей перед ней отвратительной кассете: положив портфель на стол, она брезгливо швырнула кассету туда, не произнеся ни единого слова.

Гэй в оцепенении наблюдала за Эммой: такой она ее еще никогда не видела! Лицо, застывшее в суровом окаменении, изможденное, с впалыми щеками. Высокие скулы, которые и всегда-то заметно выдавались, сейчас были прямо-таки обтянуты кожей: казалось, на лице вообще не оставалось никакой плоти – кожа да кости. От природы бледное, оно стало теперь землистым. Румяна на щеках выглядели грубо, а губы, под глянцем красной помады, приобрели фиолетовый оттенок. Широко расставленные зеленые глаза, всегда такие ясные, блестящие, все понимающие, сейчас затуманились, в них застыло выражение глухой боли, глубокого разочарования и муки. Гэй лицо Эммы показалось посмертной маской – она знала, что эта страшная и разительная перемена была вызвана гнусным сговором ее собственных детей.

Гэй вдруг обнаружила в лице Эммы что-то чрезвычайно хрупкое и уязвимое. Вся она выглядела в этот момент такой дряхлой, что секретарше захотелось подбежать к ней и обнять, как маленькую. Но она сдержалась, боясь, что та сочтет подобный порыв непрошеным вмешательством. Ей было хорошо известно, насколько миссис Харт всегда полагается только на себя, как она горда и независима и никого не допускает в мир своих чувств и мыслей.

Гэй, правда, постаралась отыскать слова утешения, чтобы как-то выразить всю глубину своего понимания и преданности, но найти нужные слова для того, чтобы миссис Харт увидела ее расположение и заботу, оказалось совсем не просто, особенно теперь, когда все ее чувства были в смятении при виде этого осунувшегося и сразу постаревшего лица.

– Вы не заболели, миссис Харт? Может быть, я чем-то могла бы вам помочь? – только и спросила она тихим заботливым голосом.

– Не волнуйся, Гэй. Через пару минут я буду опять в полном порядке, – попыталась улыбнуться Эмма. Она опустила голову, чувствуя, что к глазам подступают слезы. Немного подождав, она нашла в себе достаточно сил, чтобы посмотреть Гэй в глаза:

– Извини, но мне лучше будет пока побыть некоторое время одной, – произнесла Эмма. – Надо кое-что обдумать. Будь добра, завари мне чай и принеси минут через десять, хорошо?

– Конечно, конечно, миссис Харт, – поспешно согласилась ее секретарша. – Если вы и правда уверены, что вам не нужна сейчас моя помощь. – И она направилась к двери, все-таки немного поколебавшись.

– Не волнуйся. Я прекрасно справлюсь и одна, – улыбнулась Эмма.

Как только Гэй вышла из комнаты, Эмма откинулась на спинку стула, закрыла глаза и постаралась расслабить одеревеневшие мышцы. „Сперва „Сайтекс”, потом эта ужасная история, – устало подумала она. – А тут еще Пола и ее интерес к Джиму Фарли. И вечно мое прошлое преследует меня по пятам”, – с грустью вздохнула она, в глубине души, прекрасно понимая, что от прошлого не может уйти никто. Тяжелым бременем оно лежит на настоящем и будущем, и нести это бремя приходится человеку всю свою жизнь. Есть ли в этом ее вина? Могла ли она поступать как-то иначе?

Она задавала себе эти вопросы, искала ответы, а мысли ее все возвращались и возвращались к детям.

Много лет назад, когда Эмма была еще совсем молодой женщиной, она с тревогой замечала у своих детей некоторые неприятные черты и думала: „Это все моя вина. Я сделала их такими, какие они есть. Кого-то из них я попросту упустила, а к иным была привязана чересчур сильно и безрассудно. Но и тем и другим я всегда потакала, и поэтому все мои дети оказались слишком избалованными”. Но по мере того, как сама она становилась с годами старше и мудрее, чувство собственной вины за то, какими выросли ее дети, постепенно растворялось. Человек, поняла Эмма, в значительной степени сам ответственен за свой характер. В конце концов она пришла к выводу, что если характер действительно определяет судьбу, то, значит, каждый мужчина и каждая женщина создают для себя одни рай на земле, а другие – ад. Именно тогда до нее дошел смысл слов, когда-то сказанных Полем Макгиллом: „Мы все, Эмма, творцы собственной жизни, и проживаем такую жизнь, какую себе создали. Так что некого обвинять в своих неудачах и некого благодарить за свои победы”. С этого времени она внутренне успокоилась, и ее больше уже не терзали подчас мучительные переживания за судьбу своих детей. Она перестала тревожиться и понапрасну изводить себя, беспрестанно чувствуя вину за их слабости и недостатки. Они, и только они несут ответственность за свои поступки и свою жизнь, а что касается ее, их матери, то она никакой вины за их судьбы чувствовать не должна.

Обо всем этом ей подумалось сейчас, когда она перебирала в памяти слова Поля Макгилла. „Да, – уверяла себя Эмма, – мне не в чем себя упрекать. Их губит собственная жадность, собственное хвастовство и собственные непомерно раздутые амбиции”.

Она вновь встала и подошла к окну – на сей раз походка была уже почти столь же твердой, как и обычно, а выражение лица сделалось привычно жестким. Она рассеянно посмотрела в окно: снегопад кончился, в ясном небе опять засветило солнце. Эмма вернулась к столу, полная решимости, твердо зная, что ей надо делать. Она тут же нажала кнопку вызова секретарши. Та немедленно явилась, неся поднос с чаем. Поставив его на стол перед Эммой и услышав ответное спасибо, Гэй села на свое обычное место. „До чего все-таки она бесстрашна, эта женщина, – подумалось ей при виде прежней миссис Харт. – Как спокоен сейчас ее взгляд, как тверда рука, разливающая чай!”

– Я чувствую себя намного лучше, – улыбнулась ей Эмма. – Думаю, имеет смысл зарезервировать три места на любой самолет, вылетающий рейсом Нью-Йорк-Лондон сегодня вечером. По-моему, таких рейсов несколько. Можешь брать билеты на любой из них, мне решительно все равно.

– Хорошо, миссис Харт, сейчас же свяжусь с ними по телефону. – И Гэй поднялась, чтобы идти к себе.

– Кстати, дорогая, – остановила ее Эмма, – Пола наверняка удивится, узнав, что мы вылетаем в Лондон раньше, чем планировали. Я скажу ей, что там неожиданно появились срочные дела, требующие моего присутствия. Мне бы не хотелось, Гэй, чтобы она хоть что-нибудь узнала об этом... – Она замолчала, подыскивая нужное слово и с горькой усмешкой докончила: – Этом заговоре. Да, именно так мы будем его называть.