Выйдя из машины, Эмма почувствовала, что ее знобит: несмотря на ярко сиявшее в голубом небе солнце, январский день в Нью-Йорке был сырым и холодным, поскольку ветер дул со стороны Атлантики. И всегда, сколько она себя помнит, она мерзнет здесь в это время года: иногда ей даже казалось, что с годами ее кости превратились в ледышки, кожа покрыта инеем, а кровь застыла в жилах. Может, все дело было в йоркширских холодных туманах, с раннего детства впитавшихся в ее плоть и потом уже никогда не выветривавшихся оттуда? Эмма ощущала этот пронизывающий холод всегда – и под палящим тропическим солнцем, и перед жарко пылавшим камином, и в ее жарко натопленном нью-йоркском офисе, где Эмма буквально задыхалась от духоты.

Выйдя из машины, она закашлялась и вместе с Полой быстро направилась к подъезду. Простуду она подхватила раньше, перед тем как поехала на заседание правления „Сайтекса" в Техасе. Мучивший ее по временам кашель теперь спустился ниже и засел в груди. Проходя через вертушку двери, Эмма почувствовала, как здесь тепло, и на сей раз с благодарностью подумала о батареях центрального отопления в здании.

Поднявшись на скоростном лифте на тринадцатый этаж, они прошли с Полой в свои служебные апартаменты. Выходя из лифта, Эмма предупредила Полу, что хотела бы сразу переговорить с Гэй – и одна.

– Почему бы тебе за это время не посидеть за балансовыми отчетами? – предложила она Поле, уточнив, что речь идет об их нью-йоркском магазине. – Пригласи Джонстона и поработайте с ним вдвоем.

Пола утвердительно кивнула.

– Хорошо. Тогда позвони мне, если я тебе понадоблюсь, бабушка. Я надеюсь, что все будет хорошо.

Пола свернула налево, а Эмма пошла вперед – туда, где находился ее кабинет. Быстро, бодрой походкой пройдя приемную, Эмма тепло поздоровалась с дежурной и открыла двойную дверь, за которой начинались ее личные владения. Впрочем, она тут же плотно закрыла ее за собой: ей никогда не был по душе американский обычай держать двери своего офиса открытыми. Более того, она находила эту привычку экстравагантной и вредной для работы – словом, Эмма любила уединение и всегда к нему стремилась.

Небрежно бросив на один из диванчиков сумку и твидовый жакет, она прошествовала через всю комнату к столу, все еще держа в руке свой портфель. Ее стол был поистине колоссальных размеров – сооружение из тяжелого стекла и полированной стали, являвшееся как бы фокусом всего кабинета. Сам же кабинет, несмотря на масштабы, отличался уютностью. Стол находился в дальнем углу возле окна с зеркальным стеклом. Оно составляло, собственно, одну из стен – от пола до потолка, и через ее сверкающий прямоугольник открывалась панорама Нью-Йорка, которая всегда казалась Эмме чрезвычайно выразительно написанной живой картиной. Картиной, как бы концентрировавшей всю энергию города и все его богатство.

Эмме нравился ее нью-йоркский офис при всей его несхожести с лондонским, располагавшимся в одном из городских универмагов: там было множество антикварных изделий времен первых Георгов, нравившихся ей своей изысканной сочностью. Здесь, в Нью-Йорке, напротив, обстановка была целиком выдержана в духе модерн. Чувство стиля было одним из достоинств Эммы – и как ни любила она старинную мебель, она понимала, что подобная обстановка совершенно бы не смотрелась на фоне этого модернового гиганта из стали и стекла с его рациональной архитектурой. Поэтому она обставила свой офис лучшей мебелью самого современного дизайна. Стулья конструкции мисс Ван дер Роэ, длинные диваны в элегантном итальянском стиле – все в темных кожаных чехлах, мягких и податливых, как шелк. Высокие этажерки, сделанные из стекла и стали, доверху заставлены книгами. По соседству с ними шкафчики полированного розового дерева и маленькие столики итальянского мрамора на ножках из хромированной стали.

Однако, несмотря на весь этот модерн, в обстановке ее офиса не было ничего сурового или холодного: во всем виделась классическая элегантность и царствовал совершенный вкус. Комната оставляла впечатление спокойной красоты и мягкости, создаваемой туманной гаммой, в которой органично смешивались голубые и серые цвета, – приглушенные, неброские, они составляли основной тон стен и пола, перебиваемый тут и там более яркими мазками, будь то подушка, лежащая на диване, или развешанные по стенам бесценные картины французских импрессионистов. Пристрастие хозяйки к искусству было видно и по скульптурам Генри Мура и Бранкузи, и по ритуальным маскам из древнего камбоджийского храма Ангкор-Ват, покоившимся на черных мраморных пьедесталах в разных местах ее кабинета. Огромное, уходящее, кажется, в самое небо окно было задрапировано в прозрачные голубовато-серые занавеси, которые больше всего напоминали сгустки тумана, сползавшего с потолка. Когда занавеси не были задернуты – а именно такой Эмма, войдя, застала свою комнату, – офис „Харт Энтерпрайзиз” казался плывущим в небе, парящим над бетонными громадами Манхэттена. Садясь за стол, Эмма не смогла сдержать улыбки: во всем чувствовалась рука ее секретарши Гэй Слоун. Вид из окна ничем не загроможден – так, как любила Эмма. На рабочем столе только телефонный аппарат и серебристый бокал с ручками, а рядом с ним – желтый блокнот для записей, которым она предпочитала пользоваться, и переносная металлическая настольная лампа, которая давала целое море света. Почта, служебные бумаги и накопившиеся за время ее отсутствия телексы были сложены тремя аккуратными стопками; около телефона лежали подколотые телефонограммы, с которыми надлежало ознакомиться в первую очередь. Эмма вынула очки и начала их просматривать. Затем перешла к телексам. Покончив с теми и другими, Эмма позвонила Гэй, и как только та вошла, сразу поняла, что ее опасения небезосновательны.

Лицо секретарши заметно осунулось, под глазами темнели круги, а вся она казалась напряженной как струна. Гэй Слоун было под сорок, секретаршей она работала здесь последние шесть лет. До этого она работала в Эмминой компании еще столько же. Все эти годы она являла собой эталон добросовестности и работоспособности, не говоря уже о безусловной преданности своей патронессе: она не только восхищалась ею, но и любила. Высокая, хорошо сложенная, красивая, Гэй была сдержанной и прекрасно умела владеть собой.

Но сейчас, пока она шла через весь кабинет к ее столу, Эмма не могла не заметить, что с секретаршей творится что-то неладное. Обменявшись приветствиями, Гэй взяла блокнот и села на свое обычное место напротив Эмминого стола.

Откинувшись на спинку стула, Эмма постаралась расслабиться, чтобы и Гэй – по возможности – могла чувствовать себя как можно более раскованной. Посмотрев на секретаршу ласковым взглядом, она тихо произнесла:

– Итак, Гэй, что стряслось?

Секунду поколебавшись, та поспешно ответила с нарочитым удивлением в голосе:

– Да ничего. А что такое? Немного устала, миссис Харт. Дальний перелет, разница во времени, наверное, сказывается.

– Давай позабудем про разницу во времени, Гэй! Мне кажется, тебя что-то очень расстроило. Я почувствовала это сразу же после твоего возвращения в Нью-Йорк. А теперь, моя дорогая, выкладывай мне поскорее, в чем дело. Речь идет о делах здесь или же в Лондоне?

– Да ничего нет. Уверяю вас! – воскликнула Гэй, но от Эмминых глаз не укрылось, что при этих словах она слегка побледнела и отвела взгляд в сторону.

Миссис Харт вся подобралась – от прежней расслабленности уже ничего не оставалось. Подавшись вперед, она положила локти на стол и, сверкая очками, уставилась на Гэй Слоун. Ей было совершенно ясно сейчас, что ее секретарша не хочет раскрыть нечто тревожащее и по-настоящему серьезное. На мгновение Эмме даже показалось, что Гэй вот-вот не выдержит напряжения и сорвется.

– Ты не заболела, Гэй? – обеспокоенно спросила она.

– Нет, миссис Харт, со мной все в порядке. Спасибо за заботу.

– Может быть, какие-то неприятности в личной жизни? – стараясь проявлять максимальное терпение, продолжала Эмма, пытаясь добраться до истинной причины.

– Нет, миссис Харт, – почти прошептала секретарша.

Сняв очки, Эмма в упор взглянула на сидящую перед ней женщину, буквально сверля ее взглядом.

– Ну же, моя дорогая! – произнесла она отрывисто. – Я слишком хорошо знаю Гэй Слоун и поэтому вижу, что-то тебя гнетет. Не понимаю, что мешает тебе рассказать мне, в чем дело? Может быть, речь идет о какой-то ошибке, которую ты совершила, и теперь боишься все объяснить? Неужели после стольких лет ты можешь меня бояться? Все мы люди и все не без греха, а я вовсе не такое чудовище, как обо мне говорят. И уж кто-кто, а ты должна бы, кажется это прекрасно знать.

– Я и знаю, знаю, миссис Харт... – Голос Гэй осекся. Она была близка к тому, чтобы разрыдаться. Сердце ее билось так быстро, что ей самой казалось, вот-вот оно выскочит из груди и разорвется.

Женщина, сидевшая перед Гэй Слоун за массивным столом, была сейчас предельно собрана, полностью держа себя в руках. Она никогда не проявляла слабости, и секретарше миссис Харт было об этом известно. Она могла быть жесткой и упругой, как тетива, эта несокрушимая женщина, сумевшая добиться своего феноменального успеха благодаря своему железному характеру и силе воли в сочетании с редкой находчивостью и деловой хваткой. В глазах Гэй Эмма была несгибаемой, как холодная сталь, которую нельзя ни скрутить, ни сломать. „Но, Боже, неужели именно сейчас я это сделаю?” – с ужасом подумала она, снова охваченная паникой.

Эмма между тем продолжала все так же упорно разглядывать свою секретаршу, с присущей ей зоркостью отмечая малейшие нюансы в выражении ее лица. От ее взгляда не ускользали ни подрагивание лицевых мускулов, ни испуг в глазах, и по мере этих наблюдений Эммина тревога все росла. Наконец она с решительным видом встала, пересекла кабинет и подошла к бару розового дерева, озадаченно покачивая головой. Открыв его, она плеснула немного коньяка в коньячную рюмку и, вернувшись к Гэй, предложила ей выпить.