Жаклин Мартен - Сорвать розу

Аренд покраснел, когда стал появляться жеребенок, однако Лайза лежала позади Датч Квин и наблюдала со сосредоточенным вниманием, все время шепча кобыле слова любви и утешения.

Наверно, тревожно размышлял Аренд, ему не следовало разрешать Лайзе наблюдать это… это… и вдруг миниатюрный гнедой жеребенок с такой же, как и у матери, зигзагообразной белой полоской на лбу оказался лежащим на соломе, и Аренд, забыв о своем беспокойстве, закричал ликующе:

– Хорошая работа, Квинни! – Затем с надеждой спросил: – Мальчик или девочка?

– Девочка.

– Проклятие! – раздраженно выругался Аренд, а Лайза ликующе захлопала в ладоши. – Тебе всегда везет, – бросил он сестре и снова чертыхнулся.

Влажной салфеткой Лайза ласково протирала жеребенка.

– Вчера папа пообещал, что одному из нас достанется жеребенок от Датч Квин, а второму – от Датч Леди, – смеясь, объяснила она Авессалому и Амосу. – Поэтому мы договорились, что, если Квинни родит девочку, она достанется мне первой, а ему – в случае появления мальчика.

– Жеребенок от Датч Леди не то, что эта прекрасная девочка, – с завистью заключил Аренд.

– Прекрасная девочка. М-мм-ммм. Прекрасная, – повторила Лайза. – Я так и назову ее.

Брат и сестра поднялись, устало потягиваясь и не подозревая, что Джорис Ван Гулик в заправленной в брюки ночной рубашке и с фонарем в руках подошел сзади к спорящим отпрыскам. Первым предупреждением для них стало его громкое и грозное покашливание.

– Разве мать не запретила тебе находиться на конюшнях, когда жеребятся кобылы, моя девочка?

– Да, папа, но…

Никаких «но», – прервал он ее строго, и Лайза, опустив голову, сделала вид, что раскаивается. – Разве мать не запретила и тебе приводить сюда сестру в такое время, Аренд?

– Па, ты же знаешь…

– Знаю только то, о чем сказал, – строго отчитал его отец, и Аренд тоже опустил голову, успев заговорщицки подмигнуть сестре.

Джорис, поставив фонарь на землю, наклонился, осматривая жеребенка.

– В самом деле, прекрасная девочка, – согласился он смягчившимся голосом.

Минутой позже отец поднялся и с удивительной невозмутимостью отвесил тяжелые удары по облаченным в бриджи задницам каждого из отпрысков; мрачно усмехнулся, когда они, прикрыв руками горящие ягодицы, осторожно отодвинулись.

– Чтобы помнили, – объяснил не без изрядной доли юмора, – что почувствуете, если повторите такое еще хоть раз. А тебе пора научиться поступать так, как подобает молодой леди, – обратился он к Лайзе. – Меньше чем через год уже исполнится шестнадцать, пора думать и о замужестве. А теперь, девочка, возвращайся в дом, пока не передумал и не выпорол. Я присмотрю за твоей прекрасной девочкой. – И добавил, обращаясь к сыну: – Если жеребенок от Датч Леди подкачает, Аренд, подыщем другого, который устроит всех, – и щелкнул пальцами. – А теперь марш в постель, – оба!

Дойдя до ворот конюшни, Лайза обернулась, снова подбежала к отцу и обняла его за шею.

– Спасибо, папа. Ни за что не уеду из дома, даже если выйду замуж, – где найдешь мужчину, которого сможешь полюбить так же, как тебя?

Так самонадеянно и дерзко заявила Лайза о себе в свои пятнадцать лет.

А в шестнадцать – страстно и горячо влюбилась.

Подчинившись Кэтрин, настоявшей на посещении воскресной службы в пресвитерианской церкви – там появился новый священник, преподобный Теобальд Кордуэлл, – Лайза, надувшись, отсидела первые полчаса долгой и нудной проповеди, отдавая предпочтение голландской реформистской церкви, куда ходили отец и Аренд и где обещанный огонь в аду не казался таким страшным и неотвратимым.

В течение второго часа громоподобные призывы преподобного Кордуэлла против греха неослабно продолжались, а Лайза сидела, сложив руки на коленях, – ее мысли блуждали в различных, более приятных направлениях. Она размышляла о скором визите лучшей подруги Крейг Сент-Джон, новом седле и янтарном ожерелье, полученных на шестнадцатилетие… Не отправиться ли им на пикник во время визита Крейг? Действительно ли папа возьмет ее с собой в Нью-Йорк следующей зимой? Многое нужно предусмотреть и еще больше подготовить.

Обеспокоенная внезапно наступившей в церкви тишиной, она очнулась, – неужто, наконец, закончилась проповедь?

Нет. Не тут-то было – преподобный Кордуэлл сделал паузу для большего эффекта, чтобы снова продолжить с пафосом читать нравоучения голосом, долетающим до самой задней балки. Ван Гулики в тот день стали не единственными прихожанами, открывшими рот от изумления. Ну и ну, удивилась Лайза, оказывается, этот многоречивый священник не без определенного восторга убеждал их бороться против правил родной страны!

Священник, разделавшись с грехами, занялся подстрекательством к бунту. Лайза внимательно слушала конец проповеди, затем присоединилась к голосам хористов, певшим заключительный гимн. Ее зелено-голубые глаза лениво скользили по оставшимся прихожанам, Она подумала о том, что отец будет сожалеть о пропущенной церковной службе: как и трем поколениям Ван Гуликов до него, ему нужен был предлог, чтобы осознать – избавление от ига британских правил является необходимым и желанным.

Гимн закончился. Лайза продолжала сидеть, улыбаясь про себя, и вдруг почувствовала, что кто-то наблюдает за ней. Она смело посмотрела вверх и вокруг себя, затем на боковой придел церкви.

Ее глаза неожиданно увидели большие голубые, даже небесно-голубые глаза, более чистые, чем вода в Гудзоне, неподвижно застывшие на бледном нежном лице, покрасневшем, как только их взгляды встретились. Обладатель этих глаз сидел очень прямо на деревянной скамье, и лучи солнечного света, падающие из расположенного рядом окна, так осветили его волосы, что они казались не просто светлыми, а будто сотканными из золотых нитей. Высокий лоб, нос безупречного совершенства и широкий подвижный рот завершали это великолепное создание природы.

В странном приступе стыдливости Лайза отвела взгляд в сторону и снова наклонила голову. «Он так прекрасен», – пылко подумала она. «Прекрасен» – единственно верное определение: если называют прекрасным жеребца, то почему нельзя мужчину? Этого голубоглазого божественного мужчину с золотистыми волосами?

Через несколько минут преподобный Кордуэлл познакомил их на ступеньках церкви.

– Разрешите представить моего племянника Филипа Фэртона из Принстона, обучающегося в колледже в Нью-Джерси и приехавшего на каникулы.

Потеряв дар речи, охваченная благоговейным страхом – вблизи юноша оказался не менее прекрасным, – Лайза только приподняла юбки повлажневшими руками и молча сделала реверанс. Филип Фэртон. Какое подходящее для него имя! Она поразилась той легкости, с какой ее мать пригласила их двоих – преподобный Кордуэлл был бездетным вдовцом – на чай в Холланд-Хауз на следующий день.

Увидев, что священник, перестав улыбаться, нахмурился, Лайза поспешно вмешалась в разговор.

– Это не настоящий чай[1] из Англии, сэр, а подбор растений из нашего сада – папа ненавидит его и пьет эль или сидр.

После такого простодушного объяснения преподобный Кордуэлл снова заулыбался и принял приглашение.

В экипаже, по пути домой, после минутного обсуждения довольно смелого подхода к религии преподобного Кордуэлла, Лайза не удержалась и сказала то, что вертелось на языке.

– Он очень красив, не правда ли? – пробормотала она.

– Красив? – удивилась Кэтрин, потому что священник был довольно грузным мужчиной с лицом хотя и обыкновенным, но отмеченным оспой.

Находясь в состоянии любовного томления и смущения, Лайза ухватилась за эту подсказку.

– Наверное, он был красив тоже, – вздохнула она.

Кэтрин внимательно посмотрела на дочь, увидела пылкий взгляд ее зелено-голубых глаз, легкий румянец на щеках и растрогалась – первый раз ее похожая на мальчика дочь проявила хоть какой-то интерес к мужчинам.

– Мне он показался очень приятным молодым человеком, – сухо отрезала мать.

– Приятным! – повторила Лайза, недоумевая. – Ну, конечно же, приятным, – закончила она неубедительно, смущенная насмешливым взглядом матери.

На следующий день, готовясь к чаепитию, Лайза не как прежде в спешке, небрежно – сменила утреннюю одежду на послеобеденное платье, а потратила почти час, примеряя лучшее нижнее белье и новое зеленое платье из люстрина. Когда корсаж уже был зашнурован, она вдруг решила, что оделась слишком нарядно, и громко позвала Молли на помощь – сменить шелковое платье на более простое ситцевое, которое и надела поверх стеганой нижней юбки.

– Какая муха тебя укусила сегодня, что так нервничаешь, мисс Лайза? – укоризненно спросила Молли. – Прекрати вертеться или никогда не будешь готова.

Лайза попыталась стоять спокойно, но через минуту уже трогала шелковистые волосы, рассыпавшиеся по спине.

– Собираешься… хочешь попробовать завить волосы щипцами?

Молли уставилась на нее, в ее взгляде смешались возмущение и удивление.

– Ни за что на свете! – объявила она, и три ее подбородка негодующе колыхнулись. – В последний раз, припомни, кто грозился прижечь мою спину горячими щипцами?

Лайза хихикнула.

– Кому-то должно быть стыдно, – призналась она.

– Должно, – согласилась служанка без особой уверенности. – Все, что можно сделать с твоими волосами, – это поднять их наверх и заколоть или уложить косу вокруг головы, но их нельзя завить, мисс Лайза, и это факт.

Заметив удрученный взгляд Лайзы, она утешила девушку.

– Не расстраивайся, моя любовь. Ты хороша и так. Все, что требуется, – это шляпка, – добавила она озабоченно, вытаскивая кучу красивых газовых и кружевных шарфов и шляпок из шкафа.

– Ты же знаешь, Молли, я ненавижу их.

– Но это очень модно, мисс Лайза, – убеждала Молли без особой надежды в голосе.

К ее великому изумлению, Лайза тотчас же наклонила голову, давая возможность приколоть шляпку. Молли не догадывалась, что простое замечание вызвало у ее любимицы болезненное воспоминание о Филипе Фэртоне – таком прекрасном и модном в зеленых бриджах и шикарном жилете, чулках со стрелками, идеально обтягивающих стройные красивые ноги.