Со Стефанией сделалась истерика. Вызванный по телефону доктор долго суетился вокруг звезды, извлекая из чемоданчика разные снадобья и таблетки. Анатолий Маркович собирался уже упрятать картину куда-нибудь в подвал, когда Стефания вдруг успокоилась и ровным голосом объявила, что повесит ее в своем кабинете. Там она и помещалась вплоть до тех пор, пока городской дом не продали, а после переехал вместе с хозяйкой на эту маленькую приморскую виллу.

Сейчас мне трудно уже восстановить в памяти все детали, все подробности проходивших лет. Я помню лишь пустые, бессмысленные даты. В 2004 году умер Голубчик. Совершенно неожиданно, от инфаркта. Чертов баловень судьбы и тут умудрился вытащить счастливую карту, получить смерть быструю, безболезненную и не унизительную ни для умирающего, ни для ухаживающих за ним близких.

После его смерти Стефания окончательно ушла со сцены, продала городской дом и поселилась у моря.

Мое имя все чаще мелькает на газетных разворотах. Мои книги хорошо раскупаются, и издатели давно уже не диктуют свои условия, а подобострастно осведомляются о моих пожеланиях. За плечами у меня два не слишком удачных брака и несколько вполне сносных романов. Внукам, если, конечно, они когда-нибудь будут, я смогу с ясной улыбкой сказать, что жизнь удалась, я добилась всего, чего хотела, — обеспеченности, известности, собственного дома в теплой и счастливой стране. Отчего же тогда я так мучительно боюсь оглянуться? Не потому ли, что тогда, в этом беспощадном зеркале заднего вида, отразится, что в жизни моей только и было — две безумные недели на борту белоснежного теплохода. Только это и имело в ней цену — златоглавый мальчик, стискивавший мои плечи и припадавший лбом к запыленным коленям. Все остальное же — пустая, бутафорская карусель, на которой кружишься и кружишься бездумно, пока не почувствуешь острый приступ болезненной тошноты.

В такие дни я бросаю все дела, сажусь в скоростной поезд и мчусь на побережье, в крохотный белый дом, спрятанный среди вечнозеленых, толстых и равнодушных пальм. Долго стою в гостиной перед портретом, с которого щурится и смеется мой вечно юный, вечно любящий меня мальчик. Потом выхожу на террасу, молча подтаскиваю стул к ее креслу и сажусь рядом с ней.

— Здравствуй, Алена! — говорит она мне.

И сжимает мою ладонь своей всегда прохладной, гладкой, белой рукой.

И вот так мы сидим бесконечно, пока край солнца не опускается в волны. И в простирающейся до горизонта воде не вспыхивают изумрудные искры, такие же, как вспыхивали когда-то в коньячных глаза Эда.

И тогда в голове проясняется и понятно становится, что смерти нет. Что он всегда здесь, со мной, в этом воздухе, в этой вызолоченной закатным солнцем воде. Что ничего не могло сложиться иначе и вторых шансов не бывает, потому что не бывает случайностей. Что все в жизни всегда происходит правильно, на этом построен мир.

Солнце краснеет и гаснет, опускаясь в морскую воду. Над садом сгущаются теплые сумерки. Окружающий мир меркнет. И тогда из темноты южного неба, из белого призрачного блеска луны ко мне выходит он. Улыбается светло и ласково и говорит:

— Так красиво. Ночь… Луна… Ты минор, а я мажор. И мы никогда не расстанемся. Ты только не уходи без меня никуда, хорошо?

И я в тысячный раз отвечаю:

— Хорошо. Я никуда не уйду. Ты мажор, а я минор. И мы навсегда вместе.

Он смеется, юный и беспечный. Потом становится взрослее, серьезнее. Луна делает его лицо жестче, осыпает сединой виски. Таким он был бы сейчас, преданным и верным мужем, нежным и любящим отцом наших детей. И тогда мне кажется, что когда-нибудь я увижу его таким. Когда-нибудь, когда мы снова встретимся. Где-то в другой, более чистой, лучшей жизни, где все мы будем счастливы и никогда не умрем.