— Брось, мы же знакомы столько лет. С чего ты решила, что я куплюсь на этот блеф?

И ей ничего больше не оставалось, как опустить повинную голову и признаться во всем. Что дела у Фабрицио в последнее время идут очень неважно. Что акции, которыми он владел, сильно упали в цене, и он на грани разорения.

— Я ничего в этом не понимаю, — отчаянно повествовала она. — Знаю только, что дела очень плохи. Но положение еще можно поправить. Нужны деньги. Двести пятьдесят тысяч долларов! Он хотел взять заем в банке, но теперь, когда его положение пошатнулось, они отказываются… Я хотела получить кредит на свое имя, но я еще не настолько известна в Италии, чтобы оно могло служить гарантией…

Анатолий, прищурившись, слушал ее сбивчивые объяснения. Губы его все еще сложены были в издевательскую усмешку, глаза же делались все более жестокими, отстраненными.

— Толя, ты поможешь нам? — горячо спросила она, молитвенно складывая руки. — Если не ты, я просто не знаю…

Он смерил ее насмешливым взглядом, спросил спокойным, ровном тоном, в котором лишь изредка проскакивали нотки ярости:

— А почему ты не могла сказать мне все это сразу? Зачем врать, выкручиваться, закатывать глаза и хихикать, как последняя шлюха?

Она вспыхнула, опустила глаза, произнесла вполголоса:

— Я думала… Я боялась, что ты мне откажешь. После всего, что было…

Он хмыкнул, молча поднялся с дивана, открыл кейс, который, входя, небрежно бросил на журнальный столик, достал какие-то бумаги. Светлана боялась поднять на него глаза, чувствуя, как острый стыд жжет ее изнутри.

— Вот, возьми, — Голубчик протянул ей документы. — Отдай Фабрицио. Пускай обратится в римский филиал банка, ему выдадут деньги под мое обеспечение.

Не в силах поверить, что все закончилось так просто, она прижала стопку бумаг к груди, выдохнула:

— Спасибо! Толя, ты просто…

Потом вдруг нахмурилась, перелистала документы, спросила, прищурившись:

— Подожди… Но как же… Когда ты успел все это подготовить? Ты что, с самого начала знал, что мне нужны деньги?

Он устало рассмеялся, опускаясь в кресло:

— Ты верно заметила, что я не театрал. Но в бизнесе я кое-что понимаю и за положением дел слежу. И уж точно знаю, кто понес серьезный ущерб после последней чехарды на рынке ценных бумаг.

Светлана задохнулась от накатившей ярости. Бессильно ломала руки, борясь с отчаянным желанием швырнуть бумаги прямо в его самодовольное ухмыляющееся лицо. Скотина! Что же, выходит, он все знал заранее? Знал и потешался, глядя, как она разыгрывает перед ним Мессалину? А потом вот так, снисходительно, бросил ей эти двести пятьдесят тысяч. Унизил, посмеялся… Черт, если бы только она не так нуждалась в этих проклятых деньгах!

— Ну и сволочь же ты, Голубчик, — процедила она сквозь зубы, поднимаясь на ноги и пряча документы в сумку.

Его цепкие, беспощадные глаза остановились на ее порозовевшем от гнева лице.

— А мне кажется, дорогая, мы вполне друг друга стоим, — лениво протянул он. — В этом и заключается секрет нашей многолетней дружбы.

И ярость отчего-то вдруг улеглась. Плюхнувшись рядом с ним на диван, Светлана рассмеялась и толкнула его в плечо:

— А ведь ты прав, старый черт! Абсолютно прав!

До чего же легко и спокойно рядом с этим мужчиной, который знает ее как облупленную, не питает иллюзий на ее счет и, несмотря ни на что, всегда оказывается рядом, когда она нуждается в помощи.

24

«Михаил Лермонтов» дремал у речного вокзала Астрахани. Круиз добрался до самой удаленной точки, и уже ночью теплоход должен был повернуть обратно в Москву.

С берега доносились запахи вяленой рыбы, которую в изобилии предлагали путешественникам торговки с вокзальной площади. Поднявшийся на палубу местный экскурсовод настойчиво рекомендовал желающим посетить местный кремль, заманчиво обещая показать разнообразнейшую коллекцию пыточных орудий, собранную в каземате.

— Ну, ма, я хочу арбуз! — капризно гнусила юная Марина Тихорецкая, ковыляя по трапу на каких-то совсем уж невообразимых каблуках.

— Но милая моя, какие же арбузы в мае? — шумно возмущалась поспешавшая рядом мамаша.

— Ну мы же в Астрахани? Я знаю, что в Астрахани должны быть арбузы! — не сдавалась дочь.

На верхней палубе шла бурная суета — корабельный персонал готовился к вечернему шоу, которое должно стать самым ярким аккордом во всей развлекательной программе круиза. Стюарды сновали туда-сюда, волоча за собой стулья и кресла, горничные ловко прикрепляли к перилам корзины с живыми цветами, а в дальнем конце открытой площадки рабочие воздвигали что-то наподобие импровизированных кулис. Из этих пепельно-сиреневых драпировок должна была выступить на свет величайшая звезда, гвоздь всего вечера, синьора Стефания Каталано.

Я только недавно узнала, что договор, о котором несколько раз упоминали Стефания и Анатолий, заключался в том, что Стефания обещала выступить на борту «Михаила Лермонтова» в тот день, когда теплоход достигнет крайней точки круиза — Астрахани. Это, конечно, что-то немыслимое: оперная звезда мировой величины — и вдруг выступает перед сомнительной публикой утлого кораблика. Однако Стефания, видимо, слишком уж высоко ценила помощь, некогда оказанную ей Голубчиком, потому что не только согласилась спеть, но даже сейчас, когда дипломатические отношения между ними явно были нарушены, не собиралась отменять выступления.

Мы с Эдом, развалившись в полосатых шезлонгах, потягивали коктейли и лениво наблюдали за беготней стюардов. Для меня последние дни путешествия, когда отпала необходимость скрываться от посторонних глаз и изображать из себя трудолюбивую и скромную тихоню, стали просто-таки воплощением безмятежного счастья. Этакий рекламный постер, изображающий юных и прекрасных влюбленных на борту быстроходного судна. Возлюбленный же мой все еще терзался свалившимся на его кудрявую голову открытием. На мать смотрел исподлобья и предпочитал ночевки в вонючем пенале роскошеству номера люкс, который теперь приходилось делить на троих. Мне оставалось добровольно брать на себя обязанности клоуна, придворного шута, развлекающего юного инфанта, чахнущего от черной меланхолии.

— Аморе! — Это я уже репетировала, как буду обращаться к нему, когда мы станем вместе прогуливаться вечерами по вилле Боргезе. — Аморе, ты не против, если для нашей свадьбы я все-таки куплю себе платье? Или ты настаиваешь, что невеста должна быть в драных шортах?

Кто-то остановился рядом с моим шезлонгом, загородив солнце. Я недовольно поежилась, открыла глаза и увидела над собой Меркулова. Блудный отец, значит, явился.

— Добрый день, — поздоровался он и, не удостаивая меня более вниманием, обратился сразу к Эду: — Послушай… — он замялся, подыскивая обращение — не «сынок» же, в самом деле. — Ты не мог бы зайти поддержать Светлану перед вечерним выступлением? Она нервничает…

— Нервничает, — скептически скривился Эд. — Вы хотя бы немного представляете уровень моей матери? Последнее, из-за чего она будет волноваться, — это концерт на палубе теплохода.

— Ты не так меня понял, — пояснил Евгений — Я имел в виду, что она нервничает из-за тебя. Из-за твоего поведения. А ей не стоило бы переживать перед выступлением.

— Какой вы, однако, заботливый. И как это она обходилась без вашего участия все эти годы, — с комической серьезностью протянул Эд.

Кто бы мог подумать, что он умеет этак поставить собеседника на место.

— Ну хорошо, — сдался Евгений. — Может быть, я и утрирую. В любом случае, мне кажется, нам троим поговорить нужно… наверно…

Я едва подавила нетерпеливую гримасу. Снова он мнется, колеблется. Бывает этот человек когда-нибудь в чем-нибудь уверен до конца?

— Пожалуйста. Если вам это надо, — равнодушно отозвался Эд. — Я зайду попозже.

— Вот и хорошо, — обрадовался Евгений. — Нам нужно, наверно, больше узнать друг о друге. Вероятно, я вскоре приеду к вам в Италию, а до тех пор хотелось бы хотя бы получше познакомиться, — неловко и глупо хихикнул он.

Эд только сильнее насупился, не желая поддерживать его шуточный тон.

— Перестаньте! Зачем вам это нужно? — буркнул он. — Ясно же, что мы чужие друг другу люди. Какое значение имеют какие-то там хромосомы? Моим отцом был и навсегда останется Фабрицио Каталано. А вас я совсем не знаю.

— Ты прав, конечно, — отозвался Евгений. — А все-таки… Как-то это неправильно — знать, что где-то живет твой сын или отец, а ты его совсем не знаешь… Как-то грустно. Тебе не кажется?

— Нет, — мотнул головой Эд. — Мне ничуть не грустно.

Меркулов стоял перед ним какой-то жалкий, потерянно улыбался. Не ожидал, наверно, такого поворота, уверен был, что голос крови возьмет свое. На деле же ему пришлось подыскивать слова, стараясь расположить к себе парня, к которому он ровным счетом ничего не чувствовал. Не очень-то это весело, оказывается, — повстречаться с великовозрастным сыном. Поневоле задумаешься, что все эти пеленки и горшки задуманы природой не просто так, отчего-то, если счастливо миновать этот этап, ничего не складывается.

Евгений помедлил немного, может быть, ожидая, что Эд поможет ему, сделает шаг навстречу, но, не дождавшись, произнес:

— Ну, не грустно, и ладно. В общем, зайди к матери, если тебе не сложно. Счастливо!

И, чуть ссутулив плечи, как будто стараясь побыстрее сделаться незаметным для нас, Меркулов поспешно ушел прочь. Эд, хмурый, раздосадованный, сильнее натянул на глаза козырек бейсболки. Кажется, мой мальчик сам уже не рад, что выбрал роль оскорбленного гордеца, только вот не знает, как теперь из нее выбраться. Беда с этими цельными, благородными юношами!

— Пойдешь к матери? — осторожно спросила я.

— И не подумаю! — Он надул губы, совсем по-детски. — Чего она хочет от меня? Всю жизнь врала мне, притворялась, выкручивалась, а теперь наконец решилась сказать правду и ждет, что я расплачусь от умиления? Что я брошусь обниматься с этим чужим, неприятным мне человеком только потому, что сто лет назад он был ее мужем, притом неверным, и совершенно случайно зачал меня? А она так сильно мечтала о ребенке, что обнаружила беременность уже в тюремной камере? Меня от этой романтической истории появления на свет тошнит!