— А, жопой чую, не выйдет ничего. Раскатаете дочиста. Пас, — Лепила отбросил карты и поднялся из-за стола.

— Отвечаю, — спокойно произнес Голубчик, выкладывая на стол купюры.

Лепила углядел в толпе меня, придвинулся, стиснул локоть своими цепкими клешнями, по-хозяйски просунул ладонь под майку.

— А-а-а, глазастая! Что-то не видно тебя. Я уж заждался, когда в гости зайдешь. Все динамишь старичка?

Я заученно лепетала что-то про работу, заевшую мою молодую жизнь, пыталась высвободиться, морщась от отвращения. Урка недоверчиво щурился, нахально шарил клешнями по телу и предлагал, не откладывая дела в долгий ящик, прогуляться до его апартаментов сейчас же.

— Давайте же досмотрим! — возражала я. — Интересно!

— Да что там интересного? Катуха — верняк! — мерзко загыгыкал он. — Маркович этого лоха нарочно бояровал, замастырит его в момент, обдерет как липку.

На висках Меркулова выступил пот, он придвинул к центру стола все выигранные за вечер мелкие купюры, махнул рукой и быстро выговорил:

— У меня в каюте еще есть. Поверите в долг?

— Отчего же не поверить хорошему человеку, — вальяжно отозвался Голубчик.

— А я в свое счастье верю, — возбужденно рассыпая изумрудные искры из глаз, объявил прекрасный принц. — Отвечаю и добавляю еще тысячу.

Голубчик, не изменившись в лице, записал сумму на краю бумажного листа.

Ничего не соображая в покере, понимая только, что творится что-то совсем бесовское, я неотрывно следила за происходящим. Через некоторое время спасовал «бухгалтер».

— Как ваше счастье, Евгений? — вежливо поинтересовался Голубчик.

— Улыбается мне, — отрывисто отозвался лихорадочно взмокший Меркулов и добавил еще.

По моим представлениям, он поставил уже свой доход за пару лет, квартиру и собственную почку. Анатолий делался все ласковее и участливее. Однако в мерцающем свете огней видно было, что и у него на лбу выступил пот.

— Прикуп? — Его крупные, грубые на вид пальцы, прикоснувшись к картам, сделались вдруг ловкими, мелькающими, неуловимыми.

Лепила снова попытался утянуть меня, и я, совершенно забывшись, рявкнула сквозь зубы:

— Отвали, мудак старый!

Тот по-волчьи клацнул зубами и испарился.

— Посмотрим?

— Посмотрим!

Меркулов открыл четырех валетов и туза, Голубчик не спеша выложил одного за другим четырех королей и восьмерку. По помещению пробежал глухой стон. Евгений глухо закашлялся, судорожно зажимая руками рот.

— Не повезло. Это бывает, — Голубчик, не переставая улыбаться, сгреб к себе котел.

— Стойте! Одну минуту! Не уходите! — Евгений вскочил из-за стола и рванулся куда-то.

— Бедняга! — сказал кто-то.

— Отдали б ему игру, Анатолий Маркович, — робко предложили откуда-то из задних рядов.

Голубчик быстро обернулся на голос и иронически вскинул бровь, как бы констатируя всю абсурдность этого предложения. В зал снова ворвался Евгений, хрипло переводя дыхание, почти свалился на стул и выложил на стол тяжелый перстень в старинной окантовке. В свете ламп кровавой каплей блеснул гранат.

— Вот! Я слышал, это кольцо приносит удачу!

Голубчик дернул углом рта, тяжело посмотрел на Меркулова и, вернув губам пришпиленную к ним улыбку, принялся тасовать колоду.

Евгений быстро взглянул в карты — лицо его на мгновение озарилось сумасшедшей надеждой — и, перевернув их рубашками вверх, положил перед собой на стол. Голубчик смотрел на него даже с какой-то жалостью.

Горло мое сдавило судорогой, ногти впились в ладони. Да что же это, не понимает он, что ли, что Голубчику достаточно шевельнуть пальцами — и на руках у него флэш-рояль? На что еще он надеется? Как смеет бросать на стол это кольцо, кольцо Стефании? Где он взял его? Выпросил? Или выкрал, пока она спала? Жалкая тряпка, бесчестный, слабовольный неудачник! И как она может не видеть, что представляет собой ее долгожданный суженый?

Анатолий рассмотрел свои карты, медленно усмехнулся, и вдруг острые зрачки дрогнули. Я проследила за его взглядом. У стола, очень бледная и прямая, стояла Стефания. В запахнутом плаще, наброшенном, должно быть, прямо на ночную рубашку, с рассыпавшимися по плечам волосами. Она не шевелилась, не говорила ничего, лишь смотрела на расположившихся за столом мужчин, и в глазах ее плескалась неподдельная, почти физически ощутимая мука. Анатолий несколько мгновений глядел на нее, потом как-то вдруг посмурнел, дернул плечами и быстро сцепил и развел пальцы.

— Вскрываемся? — осипшим голосом прохрипел Меркулов.

Он поспешно выложил на стол трех дам и двух королей и завороженно, не замечая Стефании, уставился на карты Анатолия. Тот, как-то странно хмыкнув, задел рукавом пиджака о стол и открыл пять мелких карт одной масти.

— Поздравляю, — равнодушно бросил он, поднимаясь из-за стола. — Счастье действительно улыбается именно вам.

Евгений коротко кивнул, тупо глядя на разбросанные по столу купюры. Говорить он не мог. Стефания осторожно тронула его за плечо и сказала просто:

— Пойдем спать.

Догадалась ли она о маневре Голубчика? Конечно, догадалась, ей ли не знать, на что способны в игре его большие сильные руки. И я невольно содрогнулась, воображая, что должна чувствовать сейчас эта женщина, осознавая, что она в который раз уничтожила его надежды, а он в который раз великодушно ее простил.

23

…


Я вдыхаю тяжелый пыльный запах нагретых прожекторами штор. Чувствую жар софитов на лице и упругую пульсацию заполненного зрительного зала. Все замерло, застыло в ожидании. Кажется, будто невидимые электрические разряды то и дело взрываются в сгущенной до предела атмосфере.

Начинает звучать музыка, она заполняет меня, лишает собственного «я». Ни тела, ни души, лишь одно стремление слиться воедино с этой мелодией, стать частью царящей над миром гармонии.

Я больше не вижу потеков грима на лице моего партнера. Это не краснолицый, страдающий лишним весом артист Большого Тарасов, а Каварадосси, мой возлюбленный, молодой итальянский художник, пылкий и страстный. И отвечаю ему уже не я, а ревнивая и порывистая Флория Тоска.

Какое счастье, какой немыслимый дар — иметь возможность прожить тысячи жизней, перекроить под себя множество судеб. Сегодня я Тоска, завтра — египтянка Аида, послезавтра — взбалмошная и страстная Карменсита.

Какое счастье быть любимой толпой, благодарной публикой, отдавать и отдавать им, а взамен принимать целую вселенную любви. Какое невыносимое счастье вести этих людей за собой, завораживать, покорять, наполняя их души дивными мелодиями, тем самым вознося ввысь, отрывая от тяжести будней, протягивая им руку и уводя их за собой в волшебную страну великого искусства. Какое счастье актрисою быть… Снова и снова умирать на сцене для того, чтобы сделаться бессмертной…

Я знаю, это единственное место на земле, где я чувствую себя полностью, безоглядно и безоговорочно счастливой. Где я на своем месте. Откуда мне никогда не хочется убежать, исчезнуть, скрыться. Наоборот, возвращаться снова и снова, словно выполняя тайное предназначение, которое уготовано судьбой.


Тяжелые, выкрашенные зеленой краской железные ворота захлопнулись за спиной с металлическим лязгом. Светлана остановилась, прищурившись от яркого солнечного света, молча разглядывала осевший, ноздреватый, истоптанный ботинками мартовский снег. В воздухе пахло водой и начинающей оттаивать хвоей. Впервые за долгое время к вдыхаемому запаху не примешивалась вонь тюремной баланды и сотни немытых тел. Воздух свободы.

От этого запаха, от обилия воздуха и света у нее закружилась голова, виски сдавило болью, и никак не удавалось собраться с мыслями, решить, куда же теперь. Ведь она так долго ждала этого дня, придумывала, что сделает в первую очередь, а тут вдруг этот глупый страх и растерянность. И она продолжала бессмысленно топтаться на пятачке у тюремных ворот.

Она плотнее запахнула куртку, сунула руки в карманы, пытаясь согреть огрубевшие пальцы, попинала носком ботинка снежный комок и вдруг услышала:

— Здравствуйте, Светлана Алексеевна!

Приставив ладонь к глазам, она разглядела стоящего чуть поодаль, у увенчанного колючкой забора, невысокого серого человечка в клетчатой кепке.

— Вы кто? — хмуро бросила она.

— Меня зовут Григорий Михалыч, — объяснил он. — Анатолий Маркович поручил мне встретить вас и помочь освоиться на первых порах.

И тут же начал таять застрявший в горле ледяной ком. Она с силой выдохнула, стараясь подавить рыдание, сделавшиеся горячими веки щипало и жгло. Как хорошо, боже мой, как хорошо. Толя здесь, Толя ее не бросил, значит, еще не все потеряно.

— Здравствуйте, — сипло прошептала она и вложила озябшую ладонь в его морщинистую обезьянью лапу.

* * *

Добравшись до Москвы, первые дни она, кажется, только и делала, что спала и ела, жадно, без остановки, закусывая шоколадом котлеты. Да еще бесконечно тискала и зацеловывала худого трехлетнего мальчика с навечно испуганными зеленоватыми глазами. Шарахавшийся от каждого громкого звука, как затравленный волчонок, он с первой же встречи вцепился в штанину ее брюк, и, казалось, никакая сила не могла расцепить его маленьких, покрытых цыпками пальцев. Так они и ходили везде вдвоем, так и спали, спутавшись в горячий дышащий клубок.

В собственную квартиру Светлана возвращаться не решилась, слишком живо еще было воспоминание о похабно развалившейся на шелковых простынях гогочущей Тате. Да к тому же тяжело было бы постоянно натыкаться глазами на перемены, произошедшие за время ее отсутствия в родном городе, на знакомой с детства улице. Она и без того, глядя из окна машины, все время отмечала: а тут дом стоял, его снесли, наверно, а здесь булочная, а вот этого киоска раньше тут не было. Поэтому разместились они с Эдом в захламленной двушке Гриши Рыбкина, бессменного порученца Голубчика по делам в Союзе, которыми сам он заниматься не мог, поскольку вот уже два года как отбыл вместе с осиротевшими сыновьями в Израиль. Эту новость сообщил Свете сам Гриша, как и то, что Анатолий Маркович надеется в самое ближайшее время видеть ее гостьей в своем доме в Земле обетованной. Впрочем, за эти два года он успел уже обзавестись домами еще и в Нью-Йорке, и в Париже. Так что, если Свете не понравится в Израиле, это тоже не станет проблемой.