И вдруг — немыслимый подарок небес, второй шанс. Возможность все переиграть и исправить. Обрести семью, потерянную многие годы назад. Восстановить веру в самого себя. Да, пропасть между ними еще расширилась, стала просто-таки бездонной, но ведь и они сами повзрослели, стали мудрее, терпеливее, милосерднее. Может быть, на этот раз им удастся перешагнуть ее? А помочь в этом, наверное, сможет пока почти незнакомый Евгению длинный вихрастый юноша с бесхитростным прямым взглядом зеленоватых глаз…

— В общем, я думаю, мы должны сказать ему правду, — закончил Евгений.

Света качнула головой, решительно поднялась на ноги:

— Я все же полагаю, прежде всего мы должны его найти!

* * *

Когда я проснулась, было уже поздно, в маленький круглый иллюминатор давно ввалился жаркий день. В каюте удушливо пахло жареными курами из ресторана на верхней палубе. Эд дремал рядом, трогательно разметав медные кудри по тощей подушке. Откинувшись навзничь, он занял почти всю поверхность узкой койки. Вечером нам как-то удавалось уместиться на ней вдвоем, ночью же мой мальчик, не привыкший к спартанским условиям, забылся и почти вытеснил меня на пол. Я кое-как балансировала на краю полки, отчего-то не решаясь толкнуть его в бок, заставить потесниться. Подтрунивала над собой: «Ты совсем, я вижу, поехала головой, дорогая? Трясешься над ним, как над сокровищем, оберегаешь сладостный юношеский сон, трепещешь и раскисаешь, глядя на золотистые веера мирно опущенных ресниц? Вот дура!» И, несмотря на собственный непобедимый цинизм, до самого утра боялась сделать резкое движение, чтобы не разбудить моего уснувшего мальчика, впервые испытывая радость заботиться о ком-то, отдавать, не ожидая ничего получить взамен.

Уже под утро Эду снова приснилось, что меня кто-то похищает, и он, не разжимая век, бросился меня спасать. Схватил, стиснул обеими руками, притянул к себе, что-то неразборчиво бормоча. Как будто даже во сне он боялся потерять меня. Уткнувшись носом в его плечо, я задремывала. Упиваясь удивительным чувством защищенности, отгороженности от недружелюбного внешнего мира, сознавая, что, какая бы опасность мне ни угрожала, мой золотой мальчик спасет меня.

И вот теперь я проснулась от дробного стука в дверь. Вскочила с постели, на ходу натянула футболку Эда и открыла. На пороге стояла Стефания.

— Доброе утро, — начала она, — Алена, вы когда в последний раз видели Эда? — и вдруг осеклась, уставившись на мою футболку.

Я опустила глаза. Черт знает что сделалось со мной вчера. Почему я поддалась его настроениям и решила, что нам и в самом деле не стоит ничего скрывать? Что он там вещал накануне? «Мы не делаем ничего плохого! Мне надоели эти тайны. Пусть все узнают. Нам никто не сможет помешать». Блин, и ведь казалось же убедительным. Правда, что ли, от любви люди глупеют?

Ну что ж, теперь он своего добился. Посмотрим, надолго ли у него хватит пороху. А что, если он сейчас сдуется и, поджав хвост, убежит за матерью? Даже думать об этом не хочу!

— Так, — угрожающе, медленно произнесла Стефания.

Вот и все. Прощай, моя поездка в Рим…

И, словно специально, чтобы довести сцену совсем уж до водевиля, на койке заворочался Эд. Он потянулся, зевнул, сел на кровати и, увидев мать, поспешно натянул на себя простыню.

— Что ты здесь делаешь? — металлическим голосом отчеканила Стефания.

Эд довольно быстро нашелся.

— Мам, — поморщился он, — давай без этих мелодраматических вопросов. Я думаю, ты прекрасно понимаешь, что я здесь делаю.

— Алена! — Стефания обернулась ко мне, кипя праведным гневом. — У нас ведь был с вами разговор в первый день. Мне казалось, мы поняли друг друга.

— Был, — покаянно кивнула я. — Но, понимаете, бывают такие ситуации, когда… Словом, когда все благие намерения летят к черту…

— Мама, — вклинился Эд, — я давно хотел все тебе рассказать. Мне надоели эти глупые прятки. Алена — моя жена.

Холеное породистое лицо примадонны передернулось.

— Ну… почти жена, — поправился Эд. — Мы хотели расписаться вчера, но не получилось. Мы любим друг друга, понимаешь? И все уже решили!

— Когда же это вы успели? — осведомилась Стефания. — Если мне не изменяет память, вы познакомились десять дней назад. И ты уже успел убедиться, что это всерьез и надолго? Вас, Алена, — она обернулась ко мне, — мне тем более трудно понять. Я ведь и так пригласила вас в Рим, зачем понадобилось искать объездные пути? Неужели вы так мало верите в свои профессиональные возможности? Решили, что ухватиться за моего сына будет вернее?

И поделом тебе, дура! Возомнила себя Джульеттой. В твои честные намерения не верят даже посторонние, а ты отчего-то поддалась всей этой романтической чуши. Сама бы первая высмеяла подобную историю: ловкая стерва окрутила доверчивого лоха. Попробуй теперь доказать всем, что ты не верблюд.

Я молчала, пристально изучая узор вытертого линолеума на полу. Эд же с пылкостью Дон Кихота вступился за мою честь.

— Как тебе не стыдно! — вскричал он. — Я не узнаю тебя, мама! Когда ты успела стать такой жестокой, такой циничной? Разве не ты всегда говорила мне, что чувства не поддаются логике? Почему ты нам не веришь?

— Эд, тебе восемнадцать! — всплеснула руками не на шутку уязвленная синьора. — Это твое первое серьезное увлечение. Ты забудешь ее через неделю, у тебя в жизни таких еще тысячи будут. Я старше, я лучше знаю.

Эд соскочил с кровати, все еще завернутый в простыню, прекрасный, как античный бог в белоснежной тоге. Взбешенный, раздосадованный, готовый до последнего отстаивать святость и чистоту наших отношений. Если бы я не потеряла голову от него еще давно, я бы влюбилась сейчас.

— Это пошло, то, что ты говоришь! — хлестко бросил он. — Я никогда бы не подумал, что услышу от тебя такие избитые, мещанские слова. Разве тебе никогда не было восемнадцать? Разве ты никогда не любила? И не понимаешь, что я сейчас чувствую?

Черные блестящие глаза примадонны запрыгали, взлетели и опустились изогнутые ресницы, скулы чуть тронул румянец. Она взмахнула белой гибкой рукой — словно лебедь, повела крылом и неожиданно рассмеялась:

— А идите вы к черту, дети! Делайте, что хотите! Все равно никого не послушаетесь, пока не разобьете собственные лбы.

Она шагнула к Эду, притянула к себе его голову, поцеловала в спутанные вихры. И в это мгновение, когда она прижимала сына к себе, дотрагиваясь губами до его лба, лицо ее стало вдруг совсем другим — мягким, нежным, отрешенным. И я поняла, что для нее, успешной, знаменитой, обласканной публикой, нет в жизни ничего дороже и важнее этого мальчишки. Что, несмотря на всю ее твердость и властность, а может быть, именно благодаря им, любит его она безоглядно, бескомпромиссно, бешено. Любит как единственное вырванное у жизни сокровище. И мне на секунду стало вдруг страшно от столкновения с таким сильным, неуправляемым, стихийным чувством.

Стефания прошептала:

— А все-таки, если не ночуешь дома, лучше предупреждать. — Затем качнула головой, перевела дыхание и объявила решительно:

— Эдвард, когда м-м-м… приведешь себя в порядок, зайди, пожалуйста, в каюту, я хочу познакомить тебя… с одним человеком.

* * *

Эд вернулся через два часа, и, увидев его, я даже испугалась. Создавалось ощущение, что Стефания познакомила его с самим дьяволом из преисподней. Мальчик мой глядел мрачно, губы его, обычно такие скорые на улыбку, были сурово сжаты, брови хмурились. Он молча прошел в мой пенал и повалился на койку лицом в подушку. Я присела рядом, осторожно тронула его за плечо:

— Эй! Ты чего?

Он буркнул, не поднимая головы:

— Да так… Познакомился кое с кем…

— С Евгением? — понимающе протянула я.

— Ты знала? — немедленно вскинулся он. — Знала и молчала?

— Догадывалась, — кивнула я. — Так получилось, что, когда я разбирала записи твоей матери, мне стала известна эта история.

— Почему ты мне не сказала? — Он обвиняющее уставился на меня покрасневшими глазами.

— Ты и в самом деле считаешь, что я должна была разболтать чужую тайну? — вскинула брови я.

Не могла же я, в самом деле, сказать моему пионеру-герою, что поначалу намеревалась использовать случайно выкопанную информацию в своих целях. Пришлось изобразить благородное негодование, и, наверно, это получилось хорошо, потому что Эд немедленно смутился и сказал:

— Извини, ты права, конечно. Я просто… никак не могу прийти в себя.

— Но разве это так уж плохо — найти отца? — попыталась ободрить его я. — Чего ты так расстроился? Вряд ли он станет пороть тебя по субботам…

— Ты не понимаешь, — горячо заговорил он. — Она все разрушила, все, чем я жил до сих пор! Господи, я всю жизнь считал ее идеалом. Она была для меня не просто матерью, а символом чистоты, женственности, красоты. Я думал, что если на кого и можно положиться в этом мире, то это на нее. Она всегда находилась рядом, всегда понимала меня, во всем поддерживала. Я был уверен, что у нас идеальная семья, что отец и мать искренне любят друг друга. Когда он умер, я боялся, что горе сломит ее, старался, как мог, помочь ей, утешить. А теперь вдруг все, чем я жил до сих пор, оказалось ложью. Мой отец неизвестно кто, мою мать я совсем не знаю… Почему она молчала все эти годы, а теперь вдруг решила открыться? Вся эта пакость, пошлый вульгарный фарс… Она учила меня быть смелым и правдивым, а сама оказалась трусливой, лживой, подлой…

— Подожди, — попыталась я прервать этот хлынувший на меня поток горечи, — мне кажется, ты несправедлив…

— Нет, это ты подожди! — резко оборвал он. — Я ненавижу их всех: этого хлыща с постным лицом, которого мне теперь нужно считать отцом вместо Фабрицио, его скандальную толстуху, на которую он посмел когда-то променять жену, ненавижу собственную мать… Можешь ты это понять? И самого себя тоже…