— Пойдем!

— Куда? — изумилась я.

— Пошли! — Он уже вскочил на ноги и тянул меня за собой. — Я знаю, что нужно делать. Больше никто не сможет диктовать нам свои условия.

И отчего-то я подчинилась, двинулась за ним следом, не зная, куда он меня ведет, отдаваясь на его волю и лишь гадая, когда это мы успели поменяться ролями и он сделался за старшего.

* * *

Эд остановил такси — пыльный раздолбанный «жигуленок», сунул голову в салон и поговорил о чем-то с водителем, потом распахнул передо мной дверцу:

— Садись!

— Что ты такое придумал? — недоверчиво спросила я.

Он же настойчиво повторил:

— Садись! Поехали!

Пожав плечами, я забралась в накаленный солнцем благоухающий бензином автомобиль и уставилась в обтянутую потемневшей от пота рубашкой широкую спину водителя. Эд прыгнул на переднее сиденье, и машина, дребезжа и фырча, рванула вперед.

Мы остановились перед старинным двухэтажным зданием с лепниной, грубо замалеванной неопределенного цвета краской, местами пошедшей трещинами и облупившейся. Эд расплачивался с водителем, я же, чувствуя, что голова сейчас расколется от вонючей духоты нашего экипажа, выбралась на улицу. Со стены дома, у которого припарковался таксист, на меня золотыми буквами глянула вывеска: «Отдел ЗАГС Кировского района». Я охнула и обернулась к подходившему Эду.

— Ты… ты зачем меня сюда привез? — отчего-то осипшим голосом спросила я.

С него тоже как-то вдруг слетела недавняя удаль и самоуверенность, глаза сделались отчаянными, скулы заалели. И с деланой суровостью, скрывая охватившее его волнение, он буркнул, глядя куда-то мимо меня:

— Вот… Я хочу на тебе жениться. Прямо сейчас. Ты согласна?

Не отвечая, я опустилась на край тротуара и сжала ладонями виски. Вот же оно, то, о чем тебе всегда мечталось. Богатый покладистый иностранец, за которого можно уцепиться и свалить из этой нищеты, хамства и бесправия навсегда. В качестве бонуса жених еще и юный, красивый, как картинка, и по уши в тебя влюбленный — на это уж ты не смела и рассчитывать. Разве это не лучшее, что могло случиться в твоей убогой жизни? Отчего же такая тяжесть теснит грудь, так щиплет в горле, так ухает, проваливаясь в пустоту, сердце? Ты просто разучилась радоваться, верить в лучшее? Или тебе страшно, смертельно страшно, что судьба передумает и отберет этот негаданный дар?

— Ты же несовершеннолетний, — выговорила я.

— Мне уже есть восемнадцать, — возразил он. — По российским законам я могу жениться.

— А твоя мать? — не унималась я. — Она же живьем меня съест!

— Не съест, — махнул рукой он. — Что она сможет сделать, если ты станешь ее законной невесткой?

— А… — начала я, но он перебил меня.

— Ты просто не хочешь? Скажи честно, не хочешь за меня замуж?

— Хочу! — выдохнула я и, подавшись вперед, обхватила руками его ноги в запыленных белых джинсах, ткнулась лицом в горячий твердый живот. Он опустился ко мне, сжал, стиснул плечи.

— Я люблю тебя! — прошептала я прямо в его такие близкие, такие теплые губы и повторяла без конца, словно пробуя это незнакомое слово на вкус: — Люблю, люблю, люблю, люблю…

* * *

Ушлая, тощая, похожая на щуку девица с крупной родинкой на левой щеке поначалу никак не соглашалась: «Да вы что, граждане, седьмой час, мы уже не работаем. К тому же вы не местные оба, а жених и вообще иностранец…» Тогда я, попросив у Эда кошелек, продемонстрировала ей чудотворный портрет американского президента, и сообразительная щука тут же сделалась сговорчивой.

— Ладно уж, раз вам так не терпится, молодые люди, придется пойти навстречу. Под свою ответственность. Давайте паспорта.

Каким чудом Эд захватил с собой паспорт, так и осталось для меня загадкой. Я же — подданная непредсказуемой страны — свой всегда таскала с собой во внутреннем кармане потрепанной сумки. Мы протянули документы, и местная вершительница судеб удалилась с ними куда-то «за кулисы», объявив, что пригласит нас, когда все подготовит.

Мы остались вдвоем в гулком пустом зале, задрапированном кружевными и бархатными складками занавесей. Со стен мерцали громадные позолоченные бутафорские кольца, по углам топорщились бахромистые искусственные букеты. Весь этот пыльный пурпур и фальшивая позолота отдавали какой-то похоронной эстетикой. Наверно, чуть раньше, утром, когда здесь шелестели бесконечные атласные белые платья и сновали отутюженные костюмы, комната не выглядела такой мрачной, траурной.

Говорили мы отчего-то вполголоса, тревожно озираясь, будто боясь, что по углам, в багряном сумраке таится что-то страшное, какое-то неминуемое подстерегающее нас несчастье. Чтобы развеять этот ни с того ни с сего накативший на нас испуг, я подтащила Эда к большому, во всю стену, зеркалу в золоченой раме. В тусклом стекле отразились растрепанная девчонка в джинсовых шортах и съехавшей с плеча майке и рослый бледный юноша, почти мальчишка, с очень серьезным, исполненным решимости взглядом зеленоватых глаз.

— Мы с тобой не очень-то тянем на жениха и невесту, — попробовала пошутить я. — Смотри, у тебя есть последний шанс передумать. Еще минута — и нам придется жить долго и счастливо.

— Да, — слабо улыбнулся он. — Пока смерть не разлучит нас.

И снова гулко ухнуло что-то в груди, и я с силой сжала его пальцы.

Белые двери распахнулись, не расцепляя пальцев, мы шагнули в зал регистрации. Я чувствовала, как на запястье под пальцами Эда бьется жилка. Еще минута, и никто никогда уже не сможет оторвать меня от него.

* * *

В глубине, у покрытой бархатным лоскутом стойки суетилась девица-щука. Ее узкое, вытянутое лицо выглядело неподдельно расстроенным.


— Ради бога, извините, — зачастила она. — Я никак не могу дозвониться… Жених ведь гражданин другого государства, нужно разрешение консула. А сейчас поздно уже, все разошлись. Вы подождите. Сейчас… Что-нибудь придумаем.

Мы ждали еще минут сорок, сидя на выставленных вдоль стены стульях с витыми ножками. Щука, очень уж не желавшая прощаться с обещанным вознаграждением, билась изо всех сил — названивала какой-то Нине Ивановне, уже отбывшей на дачу, умоляла вернуться, пыталась доораться до Москвы и требовала соединить ее с итальянским посольством. Все напрасно. Отточенная стрелка настенных часов подползала к половине восьмого, теплоход должен отчалить через полчаса.

— Пойдем, — я тронула Эда за руку. — Гражданская казнь откладывается.

Несостоявшийся жених безнадежно махнул рукой.

Распрощавшись с убитой горем девицей — в конце концов Эд все же всучил ей пару купюр, — мы вышли на улицу. Над городом уже сгущались теплые сумерки. Эд, расстроенный, притихший, принялся ловить такси. Уже в машине я придвинулась к нему, приникла к плечу и шепнула, почти касаясь губами уха:

— Не переживай! Зато первую брачную ночь нам никто не обломает. Для этого печатей не требуется.

18

Мы с Эдом едва успели на теплоход до отплытия. Честно сказать, я полагала, что Стефания уже мечется по палубе в панике, что обожаемый сынок отстанет от рейса, однако на пути никто не встретился. Белоснежный «Михаил Лермонтов», плавно покачиваясь, мирно разворачивался в сиреневых весенних сумерках. Мы, взявшись за руки, молча стояли на корме, наблюдая, как движется, удаляясь, полоса огней на берегу.

* * *

…После нашего стремительного бегства Стефания несколько минут в волнении мерила шагами каюту. Эта женщина… Это широкое, кажется, излучающее спокойствие и добродушие лицо, бледно-голубые, словно выцветшие на солнце глаза, левый немного больше правого, острые, как будто бы стальные зрачки и тонкие злые губы. Женщина, много лет являвшаяся в снах, в которых она с открытой дружеской улыбкой бросалась обнимать Стефанию, притискивала сильными руками к пышной груди, сжимала все крепче, крепче, пока та не начинала задыхаться, яростно пытаясь вырваться. Как посмела она явиться сюда? Находиться с Ней в одной комнате, дышать одним воздухом, слышать одни и те же звуки… От этого тошнотворного ощущения ей стало плохо, по-настоящему физически плохо.

Господи, неужели когда-то она так сладко рыдала, уткнувшись в эту пышную грудь, неужели эти пухлые руки с короткими сильными пальцами гладили ее по волосам, эти губы произносили ласковые слова, увещевали, утешали… А после злобно кривились, выкрикивая отвратительные, грязные ругательства. «Моя персональная Саломея, виновница самого сильного, самого страшного моего поражения».

Господи, жизнь словно специально подсылает ее, чтобы вносить смуту и разлад в ее отношения с любимыми. Забавное, должно быть, чувство юмора у судьбы — облачить беса-разрушителя в облик круглой крикливой тетки в бутафорском русском народном сарафане.

Что она наговорила тут, что наплела? А главное, что смог расслышать, понять из ее криков Эдвард? Бедный мальчик, он требует правды, доискивается до истины, даже не понимая, зачем. Совсем еще юный, ни разу не получавший от жизни под дых, а потому уверенный, что именно в правде и заключается спасение. Он не допускает мысли, что его собственный, знакомый и понятный мир способен рухнуть от такой вот неосторожно вытащенной на свет правды.

А может… Может, это она пытается оправдать собственное молчание, вызванное страхом, смертельным страхом. Что, если он узнает? Как он отреагирует? Попытается ли понять ее или беспрекословно осудит, отвернется в отвращении? Это ведь, пожалуй, единственное, чего она еще боится в жизни — потерять любимого сына.

В смятении Стефания прошла в спальню, распахнула шкаф и уткнулась лицом в собственное платье. Темная атласная материя приятно холодила разгоряченную кожу, знакомый запах духов успокаивал. Это был ее давний испытанный способ успокоиться и взять себя в руки. Ничего, ничего, осталось немного. Скоро она выполнит свое обещание Голубчику, заберет Эда и уедет отсюда. Домой, в Италию. Туда, где круглый год светит солнце и листья на деревьях никогда не опадают. Где никто не сможет без приглашения проникнуть к ней в дом, тщательно охраняемый днем и ночью. Она придумает, что солгать Эду, выпутается, лишь бы сбежать отсюда.