Денби узнал мелодию, это была старая танцевальная музыка, фокстрот времен его юности, и Денби словно окутал туман прошлого. Медленный фокстрот. Диана убавила звук, и музыка стала едва слышна.

— Как это мило, что вы заглянули.

— Можно было и позвонить. Но я шел мимо и подумал: дай-ка зайду.

На самом же деле Денби мучительно хотелось снова увидеться с Майлзом.

— Вы насчет встречи Майлза с Бруно? Я так рада, что Майлз собирается пойти к отцу, а вы?

— И я рад. Хотел вот узнать, подойдет ли субботнее утро. Майлз по субботам не работает?

— Иногда работает, но может освободиться, если нужно.

— Что-нибудь к одиннадцати.

— А знаете, вы совершенно не такой, каким я вас себе представляла.

— Каким же вы меня представляли?

— Таким каким-то… Ну, трудно сказать.

— Что, Майлз не очень-то лестно отзывался обо мне?

— Нет-нет-нет, не то. Я полагала, вы старше и не такой…

— Красивый?

Они рассмеялись.

В убранстве гостиной с мягкими круглыми креслицами, обтянутыми ситцем, смело сочетались яркие тона. Высокий белый камин в стиле «art nouveau»[19] был уставлен блестящими фарфоровыми статуэтками. На стенах в желтую и белую полоску висели вперемежку небольшие картины поздней викторианской поры, силуэты и миниатюры. Продуманная эклектика, стилизация, комната в духе этакого строгого гедонизма, которая могла существовать в XIX веке в Кембридже, в тех пасмурных болотистых местах.

Девочка, как сразу же мысленно назвал он Диану, была в шерстяном коротком голубом платье без пояса. Она выглядела пухленькой в этом облегающем платье — округлости груди, живота, бедер четко обрисовывались плавно расширяющимся платьем. У нее были чистые темно-карие глаза, правильный прямой нос, длинные, гладко зачесанные назад волосы, которые сейчас, на солнце, отливали серебристо-золотым блеском. Лицо — непроницаемое, сосредоточенное, как бы жаждущее чего-то. Денби тотчас уловил ее неудовлетворенность, ее готовность к решительным поступкам. Чувственная, соблазнительная девочка, каких теперь не часто встретишь. Истинная гедонистка.

— А меня вы такой себе представляли?

— Признаться, я вообще не много о вас думал. Зато буду думать теперь.

— Вы очень любезны.

Они снова рассмеялись.

— Хотите выпить? — спросила Диана. — Майлз бросил пить. Вот ужас, правда?

Она достала из белого буфета бутылки с джином, вермутом, ликером и небольшие хрустальные бокалы.

Денби был благодарен Диане за приглашение. Выпивка в этот час дня была для него ритуалом; после первой вечерней порции всегда наступали минуты блаженства, которое разливалось по всему телу. А сейчас ему было приятно вдвойне, поскольку он не ждал ничего подобного.

— Я люблю выпить вечером, но только не в одиночестве.

— В таком случае я рад, что зашел и могу составить вам компанию.

— И я рада, что вы зашли! А то Майлз совсем оторвался от своей семьи.

— От семьи? Да, я, пожалуй, сойду за родственника.

— По-моему, семейные узы очень важны.

— Смотря какая семья. А чем вы занимаетесь, Диана?

— Чем? Я домохозяйка. А вот чем вы занимаетесь, я знаю.

— Наверное, я бизнесмен. Или печатник. Все не пойму как следует, кто же я такой.

— Я тоже не пойму как следует, кто я такая. Но кажется, это потому, что я вообще никто.

— И вы нигде не работаете?

— Да нет же. Я сижу дома.

— Пылинки сдуваете?

— Да. Слежу за домом, за садом, готовлю, навожу красоту.

— Творите.

— Не валяйте дурака. Выпейте еще.

— Майлз когда придет?

— Он вернется поздно. У них какое-то сборище на работе, от которого он не смог отвертеться. Он терпеть не может этих сборищ.

— Майлз не очень-то общителен, да?

— Да, он не выносит людей.

— А вы, по-моему, наоборот.

— Да, я гораздо общительнее Майлза. Можно мне тоже навестить Бруно?

— Конечно. Он очень хочет вас увидеть.

— Правда? Я думала, он и не подозревает о моем существовании.

— Ну что вы, ему не терпится с вами познакомиться.

— Это меня радует. Только пусть сначала Майлз сходит к отцу. А мне всегда хотелось познакомиться с вами и Бруно. Он очень страдает?

— И да, и нет. У него нет болей, и он в здравом уме. Он вас полюбит.

— И я его полюблю.

Какой же я дурак, думал Денби. Даже представить себе не мог, что встречу здесь такую девочку. Просто счастье для Бруно. Она найдет подход к старику. Женщины в этом смыслят гораздо больше. Он снова оглядел комнату. Женщина, которая ничем не занята, сидит в обитом ситчиком кресле и читает. Он увидел книгу на одном из кресел. Джейн Остин. Женщина, которая, наверное, немного скучает. Которая чего-то ждет.

— Очень рад, что мы наконец познакомились, — сказал Денби.

Господи, какая сексуальная музыка, подумал он. Что же это такое? Очень знакомая мелодия.

— Что это за пластинка?

Диана усилила звук. Это был медленный фокстрот, классический, благородный, чрезвычайно сладкозвучный, всколыхнувший в душе Денби драгоценный, хотя и не очень уместный, отзвук прошлого. Ноги его сделали заразительное скользящее движение по устилавшему пол гладкому ковру. Он шагнул к Диане, обвил рукой ее талию; они танцевали молча — вперед, назад, поворот, медленно, ритмично, слаженно, их тени, слитые воедино, порхали по стенам следом за ними.

Музыка кончилась, и они отстранились друг от друга. Взгляд голубых глаз погрузился в карие, и карие потупились.

— Вы прекрасно танцуете, Диана.

— Вы тоже.

— По-моему, медленный фокстрот — это самый лучший танец на свете.

— Да. И самый трудный.

— Сто лет не танцевал.

— Я тоже. Майлз не выносит танцев.

— В свое время я побеждал на танцевальных состязаниях.

— Я тоже.

— Диана, а что, если я приглашу вас как-нибудь днем в танцевальный зал, знаете, в такой, для всех. Вы придете?

— Конечно, нет.

— Майлз ведь не будет возражать, как вы думаете?

— Денби, не валяйте дурака.

— Диана, медленный фокстрот?

— Нет.

— Медленный фокстрот?

— Нет.

— Слоуфокс?

— Нет.

Глава IX

Босоногий Найджел сидит на корточках у ограды и смотрит куда-то вниз. Руки в ржавчине, ноги заляпаны грязью. Случайный в этот поздний час прохожий подозрительно оглядывается на него. Найджел, не меняя позы, улыбается, его зубы блестят в полутьме, отражая свет отдаленного уличного фонаря. Прохожий, постояв в нерешительности, пятится и бросается прочь. Продолжая улыбаться, Найджел возвращается к прерванным наблюдениям. За незашторенным окном жилец полуподвальной квартиры укладывается спать. Вот он снимает брюки, небрежно бросает их на пол, подходит к умывальнику, оправляется. Стягивает с себя рубашку с обмахрившимся подолом и принимается деловито чесать подмышки. Вот он перестает чесаться и с серьезным видом нюхает пальцы. Прямо поверх грязного нижнего белья надевает мятую пижаму и неуклюже забирается в постель. Некоторое время он лежит, равнодушно уставившись в потолок и почесываясь, потом выключает свет. Найджел поднимается на ноги.

Вот они, достопримечательности его ночного города, места, куда стекаются паломники, места, где грешат, места, где отпускаются грехи. Босоногий Найджел бесшумно скользит по тротуару, прикасаясь к каждому фонарному столбу. Он видел людей попранных, обессиленных, проклинающих, молящихся. Он видел, как человек, подложив мягкую подушечку, становится на колени, складывает в молитве ладони и закрывает глаза. Повсюду из человеческих сот священного города исторгаются молитвы любви и ненависти. Отрешившийся от собственного «я», Найджел тихо обходит семимильными шагами город, а вокруг него со слабым шелестом устремляются ввысь молитвы. Какую бы религию ни исповедовал человек, она всегда возвышает душу. По темным проулкам смуглые почитатели культа в белоснежных одеждах безмолвно несут белые благоухающие гирлянды, дабы прикрыть ими наготу Великого Шивы.

Найджел неслышно ступает, перешагивает через улицы, его босые ноги не касаются земли, он невидимый зритель в театре жизни. Вот он у священной реки. Она течет у его ног, черная и полноводная, река слез, уносящая человеческие трупы. Река слез, но Найджел не из тех, кто плачет. Широкая река, исполинская, черная, несет свои воды под звуки надтреснутых церковных колоколов. Эти звуки взлетают стаями летучих мышей, застилая темно-бурое небо. Мутная река покрыта рябью, набухла, вспучилась у берегов. Найджел совершает жертвоприношение: цветы. В каких садах под покровом ночи собирал он их? Он бросает цветы во вздыбившиеся воды, вслед за ними бросает все, что есть у него в карманах: перочинный нож, носовой платок, пригоршню монет. Река принимает со вздохом и цветы, и белый платок, медленно унося их в тоннель ночи. Найджел — бог, раб — стоит прямо, он страдалец за грехи больного города.

Он ложится на тротуар, и волны подносят к его зорким глазам иллюминатор баржи. На кровати сидят мужчина и женщина, женщина — голая, мужчина одет. Он ругается, грозит женщине кулаком. Она отрицательно качает головой, с усилием отводит его руку, от натуги и страха лицо ее искажается. Мужчина начинает раздеваться, срывает с себя с проклятиями одежду. Он откидывает одеяло, и женщина ныряет в постель, как зверек в нору, скрывается в ней, натянув одеяло до самых глаз. Мужчина стаскивает с нее одеяло и выключает свет. Найджел лежит на мокром тротуаре, скорбя о грехах человечества.

Вот он приподнимает голову, чтобы заглянуть в другое незашторенное окно над самой землей. За неубранным столом бранятся Уилл и Аделаида. Уилл держит за руку Аделаиду, она упрямо пытается вырваться. Уилл отшвыривает ее руку. Тетушка вяжет оранжевую кофту.