– Слушаю, Великий князь, – поклонился воевода, отступив на пару шагов, а потом повернулся к лошадям: – По коням, Кудеяр! Государь сказывает, заскучали по нам степняки! Надобно развеселить.

Елена Васильевна с грустью проводила лихого молодца взглядом, поманила ближе кравчую и шепнула, кивнув на оставленную сумку:

– Прибери…


8 июля 1526 года

Ратный лагерь возле Серпухова

Воевода Иван Федорович медленно ехал вдоль рядов палаток, юрт и простых полотняных навесов, мимо костров, расстеленных на земле попон и ковров. Взгляд бывалого воина легко и быстро оценивал состояние собранной для обороны порубежья армии. Оружие не разбросано, ухожено, клинки совен и рогатин поблескивают салом, топорики наточены, броня заботливо прикрыта рогожами. У каждого кострища – небольшая стопка дров. Нормальных, колотых, а не случайного валежника. Котлы полны, люди трезвы и веселы, грязи нигде не видно.

За несколько месяцев похода подобная красота обычно исчезает. Люди устают, выматываются. Падают спать где попало, наскоро бросив подстилку, перестают следить за одеждой. Топят костры чем попало, недоваривая еду, да и едят нередко чуть не лебеду, истратив взятые в поход припасы, снимают усталость и голод хмельными бражками. Затем начинают ржаветь клинки, люди плохо держат строй, перестают слушать приказы, не желают покидать удобных ночлегов и… И все – ополчение нужно распускать, пока оно не стало расползаться само. Ибо к войне такая толпа уже не способна.

Но до подобного состояния нынешним полкам оставалось еще много-много месяцев тяжелой службы. Ныне же собранные князем Лопатой тысячи больше всего напоминали волчонка, наконец-то вырвавшегося на свободу из тесной и душной норы. Зубы блестят, силы через край, страх перед опасностями еще не проявился.

Не меньше года исполченные на порубежье бояре по усадьбам отдыхали – было время в порядок себя привести, дела поправить, с детьми наиграться, по сечам кровавым и добыче богатой соскучиться. Сейчас их не нужно было гнать в битву. Сегодня они желали сражения сами.

Князь Овчина-Телепнев-Оболенский доехал до самого края лагеря, придержал коня, с интересом глядя на составленные шалашиком бердыши. Затем поманил пальцем одного из пищальщиков:

– Кто у вас тут за главного, служивый?

– Андрей Городня, боярин, – подошел ближе длинный и худой парень в длинном суконном кафтане и суконной же шапке-колпаке. – Позвать?

– Не нужно, опосля сам найдет, – покачал головой князь. – Скажи, как вы сотней своей воюете?

– Знамо как, – пожал плечами тот. – В пищаль жребия десяток пуль закатываем, фитиль зажигаем да ждем. Как ворог на две сотни шагов приблизится, залп по нему даем, стволы бросаем и прочих, выживших, на бердыши принимаем. Оружие доброе, и рубить, и колоть умеет. Из крепости или из-за тына, знамо, спокойнее. Но и в поле тоже ничего… Держимся.

– Славно… – кивнул воевода и привстал на стременах. Тюфяки тоже были здесь: уложенные на возки пушки в человеческую ногу толщиной. И длиной примерно такие же. – А этим как? Ими же обычно токмо из башен крепостных стреляют!

– А что за разница? – пожал плечами пищальщик. – В башне у бойницы кладут, к колоде ободами приматывают. На поле ту же колоду в землю прикопать можно. Зато в каждый ствол по полведра дроба влазит! Зело добре ряды вражьи прочищает, коли с нужной стороны подойдут.

– Славно, – еще раз кивнул воевода и повернул коня. Негромко спросил едущего рядом боярского сына: – Значит, дядька, сказываешь, нельзя драться там, где ворог этого ждет, и так, как он готовится? И кулаком лупить со всей мощи, силу по всему порубежью не размазывая?

Кудеяр не стал отвечать. Его воспитанник и так хорошо знал ответ на все вопросы.

– Татары после долгого перехода через степь усталые, лошади об отдыхе мечтают, нукеры тоже от привала не откажутся. Отпора же от нас они ожидают токмо на Оке, и до того, перед битвой решительной, в порядок себя приведут, – продолжал думать вслух воевода. – У меня же силы свежие… По уму, надобно вперед выйти и еще до отдыха басурман подловить. Что скажешь, дядька?

– Помню я здешние места, княже, – ответил бывший порубежник. – Несколько излучин, удобных для загона, могу показать.

Наутро исполченные тысячи получили вдруг приказ нежданный, непривычный – вместо того чтобы вставать на выстроенные по переправам через Оку надежные укрепления, воевода новый приказал всем переходить реку и выступать вперед, «в степь», пока еще испещренную в здешних местах рощами и перелесками. Не ждать басурман, а встречать их прямо на долгом переходе.

Разумеется, татары были не дураки. И, разумеется, они рассылали конные разъезды, направляли во все стороны тихих лазутчиков, внимательно изучали, слушали и проверяли все, что ожидало на трудном пути главные разбойничьи силы. Но супротив географии ничего не могла сделать даже сорокатысячная орда. И даже зная, что за текущей с востока на запад рекой Упкой стоит сильная русская рать, – ничего иного сделать они не могли, кроме как обходить протоку перед обширной рощей, подставляя ворогу левый бок. Других путей просто не существовало: обойти опасное место не позволяли реки с заболоченными берегами. Велика степь – а с Изюмского шляха не свернешь.

Куда денешься, коли маневра не дано? В лоб через вязкую реку порубежников атаковать – только хуже выйдет. Так что выбор перед степняками был невелик: либо назад повернуть, либо к битве приготовиться – и прорываться.

Но Ислам-Гирей не для того ушел в такую даль из родных степей, чтобы отказаться от грабежа всего в двух переходах от желанной цели.

– Идут! Идут, идут! – пронеслось по русскому лагерю, и воины, поднимаясь с подстилок, разминаясь и проверяя оружие, стали затягивать скакунам подпруги и забираться в седла.

Темная татарская масса, отчаянно пыля, катилась по Изюмскому шляху, диктующему единственный возможный ход, и уже начала огибать обширный пруд, с которого и начиналась река Упка.

Сборы не заняли и четверти часа, и в тот момент, когда уже большая часть татар зашла за реку, русская кованая рать начала свой тяжелый разгон. Сверкающие доспехи, остроконечные шлемы, мертвые личины на лицах, широкие лезвия рогатин – против халатов, луков и пик. От ударов тысяч кованых копыт тяжелой конницы земля мелко задрожала на несколько верст окрест, покрылась рябью вода в пруде и реке, испуганно замолкли птицы.

Степняки сбились плотнее, и когда расстояние сократилось до четырех сотен шагов – вскинули луки. Низко запели тетивы – загудели, взмывая в небеса, стрелы, и от многих тысяч поднявшихся в высоту черных черточек на землю легла самая настоящая тень.

– Стрелы-ы-ы!!! – закричали бояре, словно этой напасти кто-то мог не заметить, подняли щиты, прикрывая не себя – лошадей, их беззащитные головы. Кольчугам, панцирям, юшманам от стрел все едино вреда никакого. Соскользнет да в седло воткнется. У лошадей же шеломов и бармиц нет.

Стрелы застучали дождем – по щитам, по седлам, по шлемам и спрятанным под железо плечам, выискивая щелочки, дыры, неприкрытые места. И стрел было так много, что многие достигали своей цели – и то тут, то там стали кувыркаться лошади, вскрикивать от боли всадники. Кованая рать заметно редела – но и до врага оставались всего лишь считаные шаги.

– Москва-а-а!!! – закричал князь Овчина, опуская для сшибки рогатину.

– Москва-а-а!!! – подхватили его клич остальные.

– Москва… – Кудеяр нацелился рогатиной в наряженного в атлас толстяка, и… вдруг его ногу дернуло вниз, потом в теле наступил миг невесомости, снова рывок по ногам.

Боярский сын кувыркнулся – понял, что вылетел из седла, кувыркнулся еще раз и замер, поджав ноги, втянув голову и накрывшись щитом. Тут же по круглой деревяшке ударили так мощно, что отнялось плечо, потом еще и еще раз. Тополиные доски затрещали, раскалываясь вдоль, от сильного удара в голове пошли круги, на миг наступила темнота, а потом все кончилось.

– Жив! – облегченно перевел дух Кудеяр и поднялся. Отбросил обломки щита, по которому проскакало не меньше трех лошадей. Подобрал рогатину, покрутился на месте.

Его кобыла исчезла. Вестимо – оступилась, раненная, но тут же вскочила и куда-то унеслась, страдая от боли. Тут и там на поле виднелись такие же, как он, неудачники – ошалело бродили, не зная, что делать. Битва же тем временем быстро откатывалась на восток. Татары, понятно, насаживаться на копья не захотели, удара не приняли и откатились к роще, продолжая стрелять из луков. А там…

Земля дрогнула, уши заложило от оглушительного грохота, который тут же повторился еще несколько раз, а потом перешел в частую дробь – громкую, но уже не столь ужасающую.

Даже зная, что в роще басурман ждали пищальщики с тюфяками, Кудеяр все равно аж присел от неожиданности. Каково же было степнякам, нежданно налетевшим на лавину железной дроби, – трудно даже представить.

А затем в эту изрядно поредевшую толпу врежется кованая рать, стаптывая, коля, рубя и заталкивая на бердыши.

– Только бы князя не ранили… – с тревогой посмотрел в сторону пушечных раскатов Кудеяр. – Как он там без меня? И как меня самого так глупо угораздило?!

По счастью, Иван Федорович оказался уже достаточно взрослым мальчиком. За время битвы трижды плотно сцепился в клинки – но его ни разу даже не поцарапало.

* * *

Москва не раз видела под стенами своими дикие татарские орды, теряла людей, фабрики, товары – все, что не успевали спасти, спрятать в крепость до разбойничьего набега, и потому известие о том, что огромную армию крымского царя воевода Овчина-Телепнев-Оболенский разгромил вдребезги где-то под Тулой, вызвало в столице необычайный восторг и воодушевление. Во многих церквях были заказаны в его честь молебны «за здравие», о нем рассказывали друг другу купцы на рынках, бабы в храмах, соседи в банях – что не личные, а общественные, – а ушлые торгаши даже напечатали листки с похвальными виршами, каковые зело охотно раскупались на лотках и улицах. Возвращения князя Ивана Федоровича ждали с нетерпением, и когда победитель в сопровождении свиты и нескольких сотников въехал в Москву – его забрасывали цветами, кричали здравицы, вязали на сбрую и стремена цветные ленты, да и просто пытались прикоснуться. А кто не мог протиснуться – махал руками, свистел или просто хлопал в ладони.