Тот тоже отпил, вернул:

– Да уж, порадовали соколы наши зрелищем красивым.

– Порадовали. – Старицкий отпил еще, отдал чашу брату. – Но выдохлись. Сегодня больше не летуны. Давай тоже приляжем, пока кони после галопа выхаживаются.

Слуги уже успели расстелить на снег кошму, сверху бросить ковер, несколько подушек и как раз сейчас расставляли на нем блюда.

Великий князь приглашению внял, опустился на подстилку, подсунул подушку под локоть. Его брат, поджав ноги под себя, вновь наполнил до краев драгоценный ковш, изрядно от него отпил, наглядно доказывая, что яду в угощении нет, протянул гостю. Василий тоже отпил, отер бороду и указал:

– Цаплю вели сегодня же вечером на пир подать!

– Ты меня обижаешь, брат! – возмутился князь Старицкий. – Цапли токмо дерутся в небе хорошо, есть же в птице сей вовсе нечего. У нее же не мясо, а подошва пересохшая! Нешто для тебя у меня нежных рябчиков, семги да потрошков зайчатьих не найдется?

– Нет, Андрей! – погрозил ему пальцем Василий и отпил еще вина. – Эта птица честно отвоевала право свое на пиру княжеском место почетное занять!

– Воля твоя, государь! – Устроитель охоты развел руками. Он понял, что гость пребывает в отличном настроении, зачерпнул из вазы горсть засахаренных в меду орешков, налил еще вина.

Василий Иванович ни орехов, ни кураги, ни разноцветной пастилы не тронул – такое уж это угощение, что лишь знающий человек цукатинку или ягоду по особым приметам чистую от ядовитой отличить способен. Но вот вина выпил – его безопасность хозяин доказывал часто и с легкостью.

– Славно, что так мы встретились, брат, – вдохнул полной грудью Великий князь, подставил лицо теплому весеннему солнцу. – Лепо! Давно таково душу не отводил. Все годы последние что казанцы, что литвины, ровно сговорились, каждое лето покою не давали. То на восток поход, то на запад, то на восход, то на запад…

– За тебя, брат мой, и победы ратные твои! – опять наполнил ковш вином князь Старицкий. – Смоленск у схизматиков поганых отобрать – сие есть деяние славное!

– Да, сие было непросто, – согласился Василий и гордо выпил за самого себя, отер губы рукавом: – Самолично к осаде выезжать доводилось…

Послышался топот копыт. Великий князь в тревоге приподнялся на локте – но это была всего лишь хрупкая одинокая всадница на сером тонконогом скакуне. Осадив лошадь возле ковра, она легко спрыгнула на землю – от резкого движения тяжелые юбки чуть поднялись, показав ножки до колен, но тут же опали, и гостья за узду подтянула морду коня к своему плечу:

– Вот и я, Андрей! Сказывай!

Она была ярко, ослепительно рыжей! И ослепительно молода. Легкая вуаль почти не скрывала пышной шапки длинных кудрей. Тонкие алые губы, большие голубые глаза, точеный носик и такие же изящные уши с рубиновыми серьгами, чистая белая кожа. Сарафан из серого бархата украшали полоски песцового меха на плечах, а от высокой груди к поясу, резко сужаясь, шла парчовая вставка – отчего и без того тонкая талия казалась и вовсе осиной.

– Хочу представить тебе, брат, княжну Глинскую, Елену Васильевну, – приподнялся с ковра князь Старицкий.

– Да, это я! – с усмешкой подтвердила девушка, чуть вскинув точеный подбородок, и повела им в сторону. На лебединой шее зазолотился под солнцем тонкий пушок.

– Это брат мой, Василий Иванович, государь всея Руси.

– Владыка величайший, вельми польщена встречей. – Девушка кивнула, повернулась к Великому князю спиной и легко взметнулась обратно в седло.

– Ты куда?! – растерялся князь Старицкий.

– Туда! – звонко рассмеявшись, махнула рукой вперед княжна.

– Нешто на охоте не желаешь развлечься?

– Нешто это охота?! – свысока фыркнула девушка. – Охота с собаками должна быть, с трубами, лаем, погоней, и чтобы дичь рукою своею ощущать, как на рогатину насаживаешь! Это же у вас баловство пустое, птички-невелички. Ха!

Серая лошадь сорвалась с места в карьер, выбивая копытами из мерзлой земли белые осколки.

– Это что еще за смутьянка? – поднялся на ноги Великий князь, глядя гостье вслед.

Еще никогда в жизни от него, повелителя половины мира, всесильного государя, не отмахивались с такой легкостью! Да и внешность девицы была таковой, что так сразу не забудешь.

– Литвинка. Сирота, – пояснил Андрей Иванович. – Отец ее еще пятнадцать лет тому преставился, дядя пять лет у тебя в застенках томится, мать вовсе невесть где. Так что ныне старшая в роду. Вот и буянит. Никакого мне с ней сладу! – Князь Старицкий повернулся к гостю: – Но ведь хороша, брат! Согласись, диво как хороша. Она ведь еще и чингизидка по отцу! Видел, глаза какие большие? Кожа белая, волосы рыжие. Издалече породу видать, не ошибешься!

– Сирота, стало быть, неприкаянная, – согласно кивнул Великий князь. – Нищая, как церковная мышь, княгиня из рода изгнанников. Но, похоже, при твоем дворе неплохо прижилась и по имени тебя называет!

– Брат мой… – Князь Старицкий облизнул отчего-то пересохшие губы. – Не так я полагал разговор сей начать, но раз уж ты спросил… Ты токмо выслушай, перебивать и гневаться не спеши… В общем… – Андрей Иванович широко перекрестился и поклонился государю: – Что хочешь, проси, брат! Клятву любую принесу, от рода-племени отрекусь али из земель твоих съеду… Все, что токмо пожелаешь! Но только жениться дозволь…

– Ах во-о-от оно что… – сообразил Великий князь и решительно отрезал: – Нет!

– Вон пошли!!! – что есть мочи рявкнул на слуг и свиту Андрей Иванович, встал перед братом и взмолился: – Василий, о милости прошу! Не вернутся ведь годы, откатится для нас с тобой время, и Елена ждать перемены уж не станет! Уйдет, ускачет, навеки упущу…

– Нет!

– Да постой же, Василий, дай вымолвиться! – рубанул воздух ладонью князь Старицкий. – Договорить позволь, опосля поносить и карать начинай! Договорить позволь, хорошо? Не как к брату, как к государю всех земель русских к тебе обращаюсь! Ради матери, ради отца нашего молю!

– Ладно, Андрей, – глянул куда-то через плечо брата Василий, – ради родителей наших покойных потерплю речи твои, о сути каковых и без того догадываюсь. Говори!

– Токмо дослушай, молю! – опять облизнулся Андрей Иванович. – Не о себе пекусь, о роде нашем и державе отчей, тебе оставленной. Я на одиннадцать лет тебя младше, брат. Но тоже давно не мальчик. Тебе сорок шесть, мне тридцать пять. Двое братьев наших уж преставились, Юрий в будущем своем отчаялся. Лишь во мне надежда осталась. Дай бог тебе лета долгие, брат, но даже ты не вечен. Что потом? В мире лучшем отца увидишь – как сотворенное тобою оправдаешь? Я по старшинству трон твой, понятно, займу, да ведь стариком уже сухим стану. Ты вон здоров и еще лет тридцать править продолжишь с легкостью! А потом? У тебя детей нет и не станет уже, сухая твоя Соломония… И нечего зубами от гнева скрипеть! Окромя меня, брата твоего, правды тебе сказать некому! Коли за двадцать лет чада не принесла, то, стало быть, и не будет! И потом что? Я для детородства тоже староват буду, как запреты твои кончатся. Что тогда?! Трон Шуйским подаришь?! Готов ты отцу нашему на небе рассказать, как руками своими державу ненавистникам извечным подарил?

– Все в руках божьих! – ледяным тоном ответил государь. – Но воля моя прежней остается! Покуда наследник у меня не родится, вам тоже детей не иметь! Старшинство в роду нашем за моей семьей навсегда останется!

– Ты не понимаешь, брат! – схватился за виски Андрей Иванович. – Боги небесные возможность нам редкостную даруют не половиной, всем миром овладеть! Ты у астролога собственного, Васьки Немчина, спроси! По просьбе моей он гороскоп на Елену составлял, гадал, кости бросал, через тень ее волю лил, книги Сивилиные листал. Твой, брат, прорицатель, не мой вовсе! К нему, как к лучшему, обратился! И сказывал мне сей Немчин, что по всему выходит, два сына у Елены, княжны Глинской, родятся. Один слаб душой и телом, другой волей и силой двоих будет стоить, а славой своей и деяниями даже прапрапрадеда, царя Чингиса, зело превзойдет! Ты понимаешь, брат? Чрево девы сей наш род, твой и мой, возвысят! Державу отчую! Нельзя упускать ее, никак нельзя. Умчится бесовка литовская, иного мужа найдет. И сын ее не правителем, а ворогом земли русской станет! Дозволь мне жениться на ней, брат, и дело великое сотворишь! На твою власть, твое правление покушаться у меня даже в потаенных мыслях нет! Дождусь часа свого в служении честном твоему величию. А как час придет, так, глядишь, хоть и старцем дряхлым стану, да не без потомка. Не о себе, о роде нашем с тобой, о семье нашей, державе нашей беспокоюсь!

– Складно сказываешь, брат, – ответил Великий князь. – Да токмо первыми ни тебе, ни детям твоим не бывать! Только от семени моего сыновьям! В усадьбу поехали, Андрей. Наскучила мне охота.

– Как прикажешь, государь, – склонил голову младший из семьи. – Дозволь вперед поскакать, дабы убедиться, что к приезду твоему все готово.

Не дожидаясь ответа, князь Старицкий махнул рукой сокольничему, выхаживающему уставших от бешеной скачки скакунов, поднялся в седло и умчался вдоль реки.

Попытка примирения закончилась у братьев новой размолвкой.

* * *

Княжеские хоромы в Старице мало чем отличались от сотен дворцов, что стояли чуть не во всех крупных русских городах: высокая каменная подклеть, два бревенчатых этажа над нею и ведущее прямо ко второму жилью высокое крытое крыльцо. Как это часто бывало, две стены княжеского дома одновременно являлись и внешней стеной крепости – но убранству или повседневной жизни это ничуть не мешало. Ведь войны накатываются, по счастью, раз в поколение, а то и реже, и в таковые дни комнаты можно расчистить, скатать ковры, запереть сундуки, поднять кровати, сдернуть занавески, убрать слюдяные рамы – и станет светелка девичья али горница боярская боевой площадкой с бойницами, надежным укрытием и кровом сразу для многих стрельцов.

Разумеется, для дорогого гостя отводились не такие комнаты, а куда более светлые и просторные, с большими, выходящими во двор окнами, с гульбищем вдоль внутренней стены, тянущимся над небольшим прудиком с лилиями в центре. В мирные годы – красота, в военные – тоже припас ценный, коней ратных пригодится поить.