Что оставалось в князе Овчине-Телепневе-Оболенском прежним – так это неистребимо детское лицо. Не росли у него усы и борода, и все тут! Только пушок вокруг губ темнел – и не более.

– Коли втрое больше басурман, за Оку отступать надобно, – хлопнул ладонью князь Федулин, тоже воин опытный и в летах, однако сединой в бороду еще не обзаведшийся. – На переправах заслоны ставить да держаться, не пускать разбойников.

– К бродам отступать, – согласился боярин Лукин, – и держать их накрепко.

– Сила солому ломит, – вздохнул боярин Ческикин. – За Оку надобно отходить, тут уж ничего не попишешь.

– Князь Одоевский? – спросил зрелого воина с бритым не по обычаю подбородком юный воевода.

Тот молча покачал головой. Владетель здешних земель понимал, что порубежники предлагают отдать его удел на разорение татарам, однако же у него язык не поворачивался предложить боярам выйти навстречу бесчисленным разбойникам и полечь под трехперыми стрелами.

– Надо отходить, воевода, – закивал боярин Мерзлин. – Рекой обороняться, раз уж числом супротив степняков не вышли.

Мальчишка покосился на стоящего у стены Кудеяра – худородному боярскому сыну места за воеводским столом не полагалось. Княжий дядька промолчал. Все, что хотел, он сказал воспитаннику еще утром, услышав донесения дозорных.

– Бродов удобных нам ведомо три, да еще несколько глубоких, но проходимых, – размеренно сказал юный воевода. – Откель нам знать, через какой степняки ринутся? А коли рать по всем переправам размазать – всего пять сотен защитников на каждой окажется. Десятитысячная орда такой заслон сметет с легкостью, пятью сотнями ее не удержать.

– Назад медленно ужо поползут, – ответил князь Федулин. – Сберемся вместе и перехватим. Глядишь, и подмога от других ратей порубежных подоспеет!

– Назад они поползут, русскую землю уже разорив, а мы здесь поставлены, дабы сего не допускать! – твердо поставил кулаки на стол воевода. – Да и княжество Одоевское на растерзание басурманам бросать нам не по чести! Посему повелеваю всем полкам порубежным для сечи снарядиться и одвуконь, с припасом чересседельным на пять дней похода, через час выступить. Полагаю завтра возле реки Нережды ворога встретить и крепким ударом встречным начисто разбить!

– Не примут боя татары, Иван Федорович, – покачал головой боярин Мерзлин, – никогда не принимают. Уходить станут из-под удара, разбегаться да стрелами издалече изводить. Людей многих положим понапрасну, татей же ни единого не споймаем.

– Их же втрое больше, боярин! – возразил юный воевода. – Нешто силой таковой не попытаются они нас разметать да полон дорогой для выкупа собрать? За каждого из вас три сотни рублей испросить можно запросто! Обязательно попытаются…

– А если нет?

– Вот завтра и узнаем, – отрезал князь. – По коням, бояре! Желаю сегодня до места дойти, дабы ночью ратники наши отдохнули хорошенько и со свежей силой супротив усталых походников дрались. По коням!

Воевода Иван Федорович встал лагерем не на пути из степи к Одоеву, а в трех верстах к западу, возле неглубокой, с заболоченными берегами, Нережды. И караулы повелел не выставлять – дабы воинов не утомлять попусту.

– Нехорошо это, княже, – не утерпев, посетовал исполнительный и преданный боярин Ухтома, оставшийся при мальчишке еще от отца. – Татары не дураки, вояки опытные, дозорами ходить умеют. О лагере нашем обязательно проведают!

– Ну и что? – пожал плечами паренек. – Пусть смотрят. Все едино сотни татарские токмо завтра сюда доберутся. Доложат лазутчики мурзе своему, что русские обленились и без обережения спят. Толку-то от этого басурманам? Пусть думают, что в этот раз дурная рать у них на пути оказалась да с воеводой бестолковым. Нам же проще.

С рассветом русские ратники облачились в броню, повесили на пояса и луки седла оружие, взяли в руки рогатины – все лишнее оставив в лагере. Стали потихоньку выезжать в поле, собираясь в отряды по родам и землячествам.

– Князь Одоевский! – Восемнадцатилетний воевода встретил владетеля здешних земель, облачаясь в вороненый бахтерец – доспех из небольших пластинок, что наползали одна на другую, образуя трехслойную броню. Прочностью такой панцирь превосходил сплошную кованую пластину и выдерживал даже попадание пули – притом совершенно не стесняя движений. – Ты, Василий Петрович, удел свой обороняешь, и потому на отвагу твою и честь превыше всего полагаюсь. Треть рати своей себе оставляю, тысячу бояр. Стой здесь, у лагеря, в готовности, а когда меня с полками бегущего увидишь, в седла служивых поднимай и прямо в лоб меня атакуй! Я, знамо, отверну… С богом!

Князь Иван Федорович стремительно вышел из шатра, легко, словно и не висело на нем полтора пуда брони, запрыгнул в седло белоснежного туркестанца, принял от холопа рогатину, щит, тронул пятками коня.

– За мной, други! – привстал мальчишка на стременах, обращаясь ко всему боярскому ополчению. – Напоим сабельки свои кровушкой басурманской! Москва!!!

– Москва, Москва! – отозвалось воинство, и тяжелая кованая рать двинулась вперед.

Спустя две версты и примерно полчаса времени, стоптав копытами несколько сенокосов и неудачно поднявшуюся поросль бузины, двадцать сотен порубежников выбрались на торный путь, огибающий вязкие истоки Нережды. Войско замедлило шаг, разворачиваясь поперек поля от болота до густых тополиных зарослей. Замерло, всматриваясь в поднимающиеся на юге клубы пыли.

Вскоре на дороге появились и они – извечный бич христианский, безжалостные степные разбойники, кровожадные тати, рекомые независимо от рода и племени одни общим именем: татары!!!

Бояре забеспокоились: темная лава лошадей, халатов, круглых щитов и хищно сверкающих копейных наконечников катилась на них, занимая все пространство открытого поля – от болотных зарослей до лесной опушки, – и не было, казалось, этой массе конца и края.

Разумеется, татарский воевода получил донесения о небольшой русской рати, что появилась на пути разбойничьей орды, равно как и о том, что порубежники беспечны, не выпустили дозоров и не выставили караулов. Посему степняк поступил именно так, как и полагалось в таких случаях: перестроил сотни для битвы и пустил вперед, дабы смять застигнутого врасплох врага одним мощным ударом.

Юный воевода князь Овчина, в свою очередь, поступил так, как ведут себя все попавшие в беду простофили, – попытался удрать.

– За мной, бояре! – крикнул он. – Уходим, уходим! Строй держать! Плотнее, плотнее! Уходим!

Русские сотни покатились к западу, открывая врагу путь на Русь…

Вот только оставлять в тылу, между собой и обозом, да и просто за спиной несколько тысяч вражеских воинов не может позволить себе ни один воевода. Простофили не простофили, но постоянно кусать сзади, убивать отставших, нападать на обозы, перекрыть пути домой – догадаются.

Да и просто уничтожить малочисленного ворога, взять полон для выкупа, разжиться оружием убитых – тоже приятно.

И потому могучая татарская орда не пошла по тракту далее, а повернула вслед отступающим порубежникам, с веселым улюлюканьем пустившись в смертоносную погоню.

Боярские сотни перешли на рысь, потом в галоп – татары тоже пустили лошадей вскачь, нахлестывая тугие крупы, отпустив поводья, громко гикая скакунам в уши.

– Гони, гони, гони! Лови, как зайцев! – Самые быстрые и легкие, на лучших конях вырывались вперед, неудачники отставали, земля тряслась от топота сотен и сотен копыт.

Откормленные овсом, ухоженные, породистые боярские кони тоже шли ходко – но на спину каждого из них, помимо всадника, давило по два пуда брони, и потому медленно, но верно легконогие степняки сокращали расстояние до врага.

Пять сотен саженей… Три сотни… Сто!!!

– Гей-гей! Гони, гони! Стой русский! Сдавайся! От меня не уйдешь!

Две версты промелькнули на одном дыхании – боярские сотни вслед за воеводой резко прянули вправо, и самые быстрые и лихие из степняков внезапно увидели чуть ли не вплотную несущуюся в лоб стену сверкающей брони – хрипящие в галопе лошади, низко опущенные, отточенные до блеска рогатины, круглые щиты, островерхие шлемы, железные личины и под ними – злые, холодные глаза безжалостных убийц.

– А-а-а-а!!! – Плотный строй одетых в железо опытных бойцов врезался в рыхлую массу растянувшихся в погоне степняков, нанизывая их на копья, сбивая с седел окантовками щитов, рубя саблями и топориками, опрокидывая грудью коней и стаптывая подковами; накатывая, словно тележное колесо на хрусткую траву, – и не было тем куда спрятаться или отвернуть, ибо слева тянулся болотистый речной берег, справа скакали русские, а позади напирали все еще разгоряченные погоней сотоварищи…

– За мной, за мной! – Юный воевода по широкой дуге развернул следующие по пятам сотни и пнул пятками и без того несущегося во весь опор белоснежного туркестанца. – В копья!!!

После разворота удар порубежной рати пришелся не в голову, а в самый хвост разбойничьей армии – тоже рыхлой, но состоящей из самых слабых, отставших от товарищей татар.

– Москва-а-а!!! – Князь опустил рогатину, первым врезаясь в толпу халатов, кожаных и войлочных панцирей. Первым ему достался совсем уже пожилой степняк; пика старика треснула от удара в щит мальчишки, а рогатина воеводы вошла в тело врага до самой перекладины, выдернув татя из седла. Ратовище ушло вниз, выворачиваясь из руки юного воина, Иван Федорович быстро прикрылся щитом от другого копья, дернул саблю.

Кудеяр, увидев налетающего справа ворога, буквально распластался в седле и достал-таки его кончиком копья, не позволив сразить князя, – за что получил удар по спине саблей, выпрямился, ударил в повторно вскинутую руку окантовкой щита, ломая кости, снова толкнул вперед рогатину, мешая очередному престарелому татарину приблизиться к воеводе.

Мальчишка, как назло, азартно прорубался вперед, взмахивая саблей направо и налево, и дядька никак не поспевал пробиться за ним, дабы прикрыть правый бок подопечного. Пришлось опять пожертвовать ребрами, позволить раненому татю ударить себя ножом – но наколоть на рогатину вислоусого чубатого басурманина, что нацелился топором князю в спину, метнуть копье в другого, чуть далее поднявшего пику.