– Старик был прав, – пробормотал Кудеяр. – Еще несколько дней, и река тоже схватится. Аккурат к сроку поспели.

– Куда поспели, мой неверный родич?! – безнадежно вопросил Рустам. – Ты заживо подверг меня азад ал-кабру, могильному наказанию! Посмотри, здесь нет даже солнца!

– Ночью нет солнца даже в Крыму, басурманин, – усмехнулся боярский сын.

– Иншалла, Кудеяр, ты не ведаешь, что молвишь! – невидимый в темноте, степняк всплеснул руками. – В эти дни в нашем Крыму собирают виноград и наслаждаются персиками! В эти дни в нашем Крыму вынимают из спелых абрикосов косточки, рассыпают их на циновки, и к вечеру они превращаются в прозрачную курагу, сладкую, как нектар, и ароматную, как мед! В эти дни в нашем Крыму дыни раздают по драхме за арбу, а арбузы можно забирать и вовсе даром!

– Насчет «даром» ты явно заврался, Рустам, – покачал головой боярский сын.

– Ай, как можно не верить собственному брату?! – возмутился татарин. – Когда ты попадешь ко мне в плен, то сам увидишь. Наши арбузы дешевле вашего сена, а наши абрикосы растут на улицах только для тени: срывай да ешь, сколько влезет! Но прохожим просто лень поднимать за ними руку. Ай, когда ты попадешь ко мне в плен, я буду сажать тебя за стол от себя по правую руку, я буду поить тебя днем горячим чаем, а ночью холодным вином, я буду угощать тебя жареной бараниной и усаживать в тени густой виноградной лозы и никогда не потащу тебя через половину мира к мертвому ишаку в мерзлую темную задницу!

Кудеяр рассмеялся:

– Знаю-знаю. У вас там, в Крыму, даже дохлые ишаки всегда потные из-за жары. Так что в плен сдаваться я не стану, братик. Уж лучше здесь плащ потеплее накину.

За разговором вокруг стало потихоньку светлеть, и вскоре путники смогли увидеть довольно широкую тропу, идущую от причала вверх по берегу. Там, наверху, возле опушки соснового бора, лежали кверху брюхом два сшитых из толстого теса крутобоких баркаса.

– Местные, видать, от воды кормятся, – вслух подумал Духаня. – Обычному смерду такая лодка ни к чему.

– Рухлядь берите, – распорядился боярский сын и пошел вперед.

Пока он поднимался – лодки заслоняли весь вид впереди, но когда Кудеяр с ними поравнялся, то невольно присвистнул и замедлил шаг.

Он и сам был из мест лесистых, костромских и к большим домам привык. Но здесь…

Впереди возвышалась бревенчатая махина высотой саженей восемь до конька, полных два этажа с чердаком сверху. В ширину в ней было шагов пятнадцать – тоже, считай, восемь саженей. В длину – шагов шестьдесят, не менее. Крыша – крыта пропитанным дегтем до черноты тесом, крыльцо – с лестницей в два пролета, и тоже крытое, окон – шесть по первому жилью и шесть по второму. И плюс к тому гульбище – длинный балкон вдоль окон второго этажа.

– Это местная крепость? – неуверенно спросил татарин.

– Изба крестьянская, – бросил в ответ Кудеяр и двинулся дальше.

В светлом утреннем небе было хорошо видно, как из трубы струится дымок, и потому боярский сын уверенно поднялся по ступеням, Ежан постучал в дверь.

– Кому там не спится в такую рань? – вскоре поинтересовались из-за двери, и тесовая створка открылась.

На пороге стоял сонный бородатый мужик лет сорока, босой, в полотняной рубахе и штанах. Одной рукой он лениво чесал подбородок, другой постукивал по колену обухом топора.

– Ты хозяин будешь? – спросил Ежан.

– Батя, это к тебе! – крикнул в глубину избы мужик.

Еще пара минут ожидания, и из сеней показался вполне еще крепкий, но невысокий мужчина. Его можно было бы принять за брата первого – кабы не совершенно седая борода и волосы.

– Хорошего дня, люди добрые, – остановился он с косой рядом с сыном. – Какими судьбами в наших краях?

– Это Нименьга? – вступил в разговор Духаня.

– Угадал, – кивнул старший мужик.

– Кто у вас за старосту будет?

– А на что нам староста, мил человек? – удивился хозяин. – В нашей деревне три дома всего. Коли чего надобно, сбираемся да решаем. А мытари государевы приезжают, так они по трубам счет ведут, а не по старостам.

Кудеяр вздохнул и протянул ему грамоту.

Старик развернул ее, пробежал глазами, поднял голову. Подумал, вернул свиток и поклонился, прижав руку к груди:

– Прощения просим, боярин, сразу не признал. В дом прошу, раздевайтесь, грейтесь… Гридя, иди баню затопи, раз такое дело. Токмо поперва вели жене на стол накрыть и меда хмельного из погреба принести. Гости, вижу, с самой Москвы нормально не жрамши.

Стол хозяин накрыл не особо разнообразный, но обильный: рыба печеная, рыба копченая, пироги с грибами, расстегаи с капустой и с яблоками. И, само собой, пенный, с горечью крепкий мед. Потом была жаркая баня, еще одна пирушка – и долгий, долгий сон, каковой валит людей, попавших после долгого холода в тепло и сытость, не хуже, чем обух топора, упавший на голое темечко.

В доме старого Курдяпа и его жены Медохи обитало, помимо стариков, трое их сыновей с женами и детьми и еще две приживалки – то ли вдовы бездетные, то ли старые девы. Так что изнутри он оказался не столь уж и просторным, как думалось снаружи. Тем паче что две трети бревенчатой махины занимал крытый двор, в котором обитала скотина, хранилось сено, большая часть зимних припасов и изрядное количество всякого потребного в деревне добра, от саней и челноков до вил и граблей. Дабы выделить две светелки нежданным гостям, хозяевам пришлось даже потесниться.

С лошадьми в обширном хозяйстве было тоже не богато – всего три кобылы да пара жеребят, так что в объезд по своему нежданному уделу Кудеяру пришлось отправиться вдвоем со старым Курдяпом, ибо без проводника гостю было никак, а оставить хозяйство вовсе без лошади было нельзя.

На третий день по приезде недовольно бурчащий Гридя, отогнав холопов от отцовских кобыл и упряжи, самолично оседлал двух пегих скакунов и передал поводья отцу, кажущемуся в огромном овчинном тулупе и меховой ушанке натуральным колобком, да боярскому сыну, тоже накинувшему поверх рубахи, войлочного поддоспешника и ферязи подбитую белкой, меховую епанчу.

Мальчишки распахнули ворота – и путники выехали в искрящийся изморозью и свежим настом, ослепительно-белый мир.

– Далеко от тебя до Уны, Курдяп? – поинтересовался Кудеяр, когда они с селянином углубились в густой бор из многоохватных сосен.

– До вечера там будем, боярин, – пообещал старик. – Ближе дня пути в краях наших не строятся. К чему локтями толкаться-то? Коли выселки, так выселки. День-два верхом али на лодке.

– Много там пашни в деревне? Али как у вас, огород в загородке?

– Какая у нас пашня, боярин? – тяжко вздохнул Курдяп. – Лето-то – с гулькин клюв всего. Огородик мы, понятно, распахиваем, да токмо окромя репы, капусты да моркови у нас ничего сажать не стоит. Хлеб – он ведь как? Созрел – ты с урожаем. Мороз ударил не ко времени – ты с голоду пухнешь. А капуста: какой кочан до холодов нарос, тот и уберешь. Плохое лето – маленькие кочажки, хорошее – так и в полпуда весом иной раз вызревают. И с репой то же самое. Она в земле и заморозок пересидеть умеет, и собираешь, сколько наудачу наросло, а не ко сроку урочному.

– Я смотрю, куриц у тебя тоже всего пять штук при десяти коровах?

– Травы мы, боярин, на полянах и наволоках при любом лете всяко накосим, ан при малом снеге еще и на выпас скотину выгоним, – объяснил хозяин. – Куры же, известное дело, зернышко клюют. А где его у нас взять, зерно-то? Пять несушек при одном петухе объедками со стола всякими прокормить можно. Больше же заводить – уже хлопоты.

– Пашни нет, птицы нет, сено на неудобьях… – покачал головой боярский сын. – Курдяп, а хоть чем-нибудь земля здешняя богата?

– Леса вдосталь, боярин! – развел руки, указывая по сторонам, старик. – Сколько хошь, несчитано. Вот токмо у всех окрест его в достатке, и потому продать некому. Надобно бревно али дрова – вышел за околицу да срубил. Грибов тоже запасаем изрядно. И тоже у всех в округе оных от пуза завсегда набрано, до весны никому собственных припасов не скушать, так что на торгу не ищут. Рыбы в реках полно. Но ведь сие тоже у всех. Вершу в ручье-другом поставил – на семью завсегда хватит. Нет, боярин, ты не сумневайся, обоз с оброком мы тебе завсегда соберем! Полную десятину, как исстари заведено. Вот токмо отсель до Москвы полтыщ-щи верст набирается, не менее. Санями четыре месяца в один конец вынь да положь! А еще обратно… Почитай, на год работники от дела отпадут, что возничими выбрать. А рук у нас тут, сам видишь, раз-два и обчелся. Прям не знаю, как с сим уроком справиться…

Боярский сын Кудеяр промолчал. Он ничуть не удивлялся бедности огромного, коли по грамоте судить, надела. Земля большая, награда достойная, тут не поспоришь. Вот только взять с земли-то сей и нечего. Некой подобной хитрости Кудеяр и ожидал. Не наградить его Василий желал, а спровадить в самую дальнюю, дикую глухомань своего государства, от Москвы, Кремля и Соломеи как можно дальше, дабы не видно и не слышно было, дабы на несколько лет сгинул.

И мысли сии опять воскресили в памяти молодого воина образ голубоглазой круглолицей девчонки, что однажды в Твери подняла на него свои голубые глаза, да и лишила разума своим звонким голосом и чистой, беззаботной улыбкой. Светлое и радостное воспоминание смешалось в душе с черной тоской безнадежности, безвозвратности утраты, и Кудеяр аж зубами скрипнул от желания дать шпоры коню и разогнать его во весь опор, дабы налететь грудью на острые басурманские пики…

Но не было в прионежских лесах ни татарских копий, ни литовских топоров. Только снег, лес и долгий путь по щедрой великокняжеской награде.

Как ни странно, в эти самые мгновения Великая княгиня Соломония тоже вспоминала смешливого юного Кудеяра, однажды в Твери ранним утром поднявшего ее с постели.

Государыня находилась в бане, пахнущая после щелока горькой полынью, розовая от жара, пышноволосая и распаренная, и старательно, медленными круговыми движениями втирала в живот «заячью воду» – творенную из шерсти новорожденных заяйчат, настоянную на свинороевом корне и заговоренную на плодородие за семь ночей на растущей луне. Заряна наблюдала за этим, сторожа входную дверь, а косоглазая бабка Юрина, одетая в грубую полотняную рубаху, стояла у Великой княгини за спиной и негромко нашептывала в ухо: