– Ольга! – кто-то яростно заорал у нее под окнами. – Вы что, издеваетесь надо мной?

Она выглянула в окно – Силантьев в своих заляпанных краской джинсах и вечной безрукавке стоял в траве и гневно потрясал кулаком.

– Я жду, жду… Вы спите, что ли?

– Я забыла, Ярослав Глебович! – спохватилась Оля. – Честное слово, я не нарочно! Про… простите меня.

– Ладно уж, – буркнул тот. – Наденьте что-нибудь посветлее и выходите.

Оля вытащила из шкафа бледно-сиреневое платье, подкрасила губы…

Силантьев встретил ее у крыльца с брезгливой гримасой:

– Это самое светлое платье, что у вас есть?.. А макияж?.. Боже, деточка, вы похожи на утопленницу!

«Ты не умеешь говорить „нет“… Будь самой собой!»

– Идите к черту, Ярослав Глебович! – с каким-то наслаждением позволила себе вспылить Оля. – Не нравится – не рисуйте, найдите себе кого-нибудь другого!

Силантьев посмотрел на нее с изумлением. Потом смущенно прокашлялся:

– Нет, я буду писать именно вас…

Он усадил ее на небольшой стульчик посреди яблоневых деревьев, всунул в руки тяжелую книгу с золоченым переплетом, потом принялся небрежно драпировать в какую-то огромную светло-голубую шаль с кистями. Через несколько минут вдруг прибежала Мура и начала орать на Силантьева, что он не имеет права воровать у нее из комода парадные скатерти. Оказывается, это и не шаль была вовсе…

Силантьев назвал Муру «старым граммофоном». Побагровев, та пообещала пожаловаться на него Степану Андреевичу и убежала, громко топая квадратными каблуками по асфальтовой дорожке.

– Да сколько угодно… – хмыкнул ей в спину Силантьев.

Он поставил свой мольберт в тени, а Олю оставил сидеть на самом солнцепеке, да еще и замотанной в скатерть, под которой и без того было невыносимо жарко…

Шевелиться и менять позу Силантьев строго-настрого запретил.

Оля скосила глаза – на раскрытых страницах речь шла о преимуществах машинной дойки коров. Судя по всему, Силантьев воспользовался справочником по ветеринарии, изданным бог знает в каком году, поскольку в одном абзаце приводилась цитата товарища Сталина о неоспоримой роли сельского хозяйства. Справочник внешне выглядел очень солидно, вероятно, тем и привлек художника.

– Чего вы там хихикаете? Не смейте гримасничать! У вас, Ольга, должен быть вид тургеневской девушки, читающей стихи на пленэре и на мгновение оторвавшей взгляд от книги, словно в мечтательном забытьи… Поднимите лицо и глядите чуть выше – туда, за мою голову!

Оля старательно уставилась на тарелку антенны, висевшую над одним из балконов особняка.

«Раз уж согласилась на эту авантюру, то терпи! Раньше надо было думать…» – сказала она себе.

– Хозяину она пожалуется… – проворчал себе под нос Силантьев, выдавливая на палитру краски из тюбиков. – Ишь, испугала!

У него была вечная война с Мурой.

– Ненавижу этих старых баб… Девушки еще туда-сюда, молодые женщины тоже ничего – они детьми занимаются, у них голова и руки заняты, старухи бывают иногда просто гениальные! Но эти истерички постклимактерического периода… Демоны осени!

Оля едва не выронила книгу, и Силантьев угрожающе запыхтел.

– …да, а чего такого? Взять хоть вашу Эмму Петровну. Настоящая чума! Совершенно испортила своего Викентия. Чего вы опять ерзаете? А, ну да, он же ваш жених… Тем лучше – будете знать, как с маменькиным сыночком связываться. И не меняйте выражения лица!

– Если вы еще раз плохо отзоветесь о Кеше, то я немедленно прерву с вами всякие отношения… – стараясь не шевелить губами, произнесла Оля.

– Ладно, не буду вашего обожаемого женишка трогать… Но насчет баб этого самого возраста я абсолютно прав! – Силантьев стремительно бил кисточкой по холсту. – Вот вы сами, Ольга, подумайте… Сколько в народе анекдотов и историй про тещ, про свекровей! Сколько реально от них пострадало людей! А дело не в том, что они тещи или свекрови, а в том, что они бабы этого самого возраста!

Оля окончательно взмокла под тяжелой скатертью.

– Да, так оно и есть! Вы вот вспомните хоть один анекдот, в котором про зловредность невесток говорится… Ан нет! Молодости свойственна глупость, но никак не злость. А как портятся отношения со взрослыми уже детьми! – ожесточенно продолжил Ярослав Глебович. – Моя мамаша, помню, как ей полтинник стукнуло, ударилась в религию. И заявила, что я не сын ей, а хам и сволочь неблагодарная… Потому, что я, видите ли, не в юристы пошел, а в вольные художники. Она, дескать, совсем о другой судьбе для своего ребенка мечтала… У вас, Ольга, нормальные с матерью отношения?

– Она давно умерла… – промычала Оля, не шевеля губами.

– Не меняйте позу… Это вам повезло! Значит, у вас хорошие о ней остались воспоминания.

– Мне повезло?!

– Хотя, конечно, не всех этот кризис ломает, – тут же поправил себя Силантьев. – Бывают хорошие тетки… Но редко. В основном те, кто делом занят – интересная работа, творчество и все такое… Мозгу необходима гимнастика, без нее он засыхает. Не далее как вчера сидел у реки, писал закат. И примостились неподалеку две кумушки… О чем они говорили? Одна взахлеб ругала своего зятя, а другая в ответ наиподробнейшим образом объясняла, как надо варить солянку. Ни одна из них не слушала другую, но обе не ощущали никакого дискомфорта!

– Это эмоциональное общение, – тут же поправила Оля Силантьева. – Важно не о чем, важно как…

Тот презрительно расхохотался:

– Господи, да их и так эмоции захлестывают! Трясутся над своими детьми, ненавидят соседей, ругают почем зря правительство, как будто живут в голоде и разрухе (а сами, заметьте, поперек себя шире и осенью в Анталью собираются – это я из их разговора понял). И друг дружку они тоже ненавидят – вот еще что!

– Так и вы ненавидите!

– У меня другая ненависть, – важно заметил Силантьев. – Она – очистительного характера. Я ненавижу любя! Я хочу, чтобы мир стал лучше. Так вот, я о разрушительной силе безделья… Взять, например, вашу Эмму Петровну. Она же с тех пор, как вышла за покойного Георгия Степановича, больше ни одного дня не работала!

– Эмму Петровну обсуждать не будем, а вот что до остальных женщин… На них же все держится! Вот, например, в годы войны…

– Знаю-знаю-знаю!.. – перебил Олю Силантьев. – Я понял, о чем вы хотите сказать. Но это нисколько не опровергает мои слова. Когда у женщины есть цель, когда работы непочатый край, тогда она действительно способна горы свернуть. А сейчас что – сейчас только сиди на бережку да сплетничай…

Солнце пекло невыносимо. Оле очень хотелось прикрыть затылок ладонью, но руки налились свинцовой тяжестью, да и навлекать на себя лишний раз гнев Силантьева тоже не хотелось…

– Гиппократ сказал, что мужчина становится злым в двух случаях: когда голоден и когда унижен, а женщина лишь в одном – когда не хватает любви… – сказала Оля, не слыша собственного голоса.

– Кто? Гиппократ? Очень похоже на правду… Я, Оленька, потому и не женился, потому что знал – женюсь на хорошеньком, тоненьком ангелочке с кротким взглядом, а лет через двадцать обнаружу возле себя жирное чудовище, гневливое и властное, которое хочет только одного, чтобы у нее все было под контролем.

– Лишний вес способствует гипертонии, а гипертония вызывает приступы гнева и агрессии… – пробормотала Оля. – А, в общем, Ярослав Глебович, у женщин свои претензии к мужчинам. С вами живешь, живешь, а потом вы бросаете свою преданную жену и уходите к какой-нибудь молоденькой фифе…

– Ну не на-адо… – отмахнулся он, продолжая делать быстрые мазки. – Мужчина уходит не из-за того, что жена увяла и у нее там лишние морщинки на лице образовались, а именно потому, что душа у нее переродилась, постарела. А молоденькие, как я говорил, глупенькие, но не злые…

– Да вы сами не способны любить! – рассердилась Оля. – Неудивительно, что вы, Ярослав Глебович, оказались никому не нужны! От вашей «очистительной» ненависти уже у всех оскомина!

– А вы… – сердито начал Силантьев, но внезапно замолчал, пристально поглядев на Олю. – Бедное дитя, я же вас совсем замучил…

Он подошел и рывком скинул с Оли скатерть.

– Все, на сегодня сеанс закончен, иначе вас тепловой удар хватит… Завтра будет легче.

– Большое вам спасибо… – язвительно ответила Оля, с трудом пытаясь двигать затекшими ногами и руками.

– Ярослав Глебович, будьте любезны, зайдите, пожалуйста, ко мне! – крикнул с балкона Степан Андреевич Локотков и снова скрылся в доме.

– Донесла-таки, старая мымра! – сокрушенно вздохнул Силантьев и, вытирая испачканные краской пальцы о штаны, затрусил вперед.

У Оли хватило сил только на то, чтобы добрести до гамака, который висел за кустами, неподалеку, в прохладной тени. Она бухнулась в гамак и долгое время лежала без всякого движения.

А потом вдруг увидела, что кто-то ходит там, по поляне, где все еще стоял мольберт. Кто-то незнакомый. У Локоткова часто бывали посетители, и поэтому в появлении постороннего человека не было ничего удивительного. Но он рассматривал ее, Олин, портрет!

Она осторожно выскользнула из гамака и подкралась к кустам. Шумел ветер в листве – вряд ли ее шаги были слышны…

Отвела ветки и увидела со спины высокого, довольно плотного мужчину в светлом летнем костюме, с коротко стриженными густыми волосами каштанового оттенка, наполовину седыми. Тот, сцепив руки за спиной, стоял перед мольбертом. Сделал шаг назад, потом снова склонился к холсту.

«Чего это он так долго рассматривает? – заволновалась Оля. – Наверное, Силантьев меня совершеннейшим чучелом изобразил… Или, наоборот – хорошо?.. Кристина же говорила, что Силантьев, при всех своих недостатках, настоящий художник… Господи, я же совершенно не разбираюсь в живописи!»

Потом мужчина повернулся, и Оля увидела его лицо – с резкими чертами и ямочкой на подбородке. Незнакомцу на вид было чуть больше сорока.