Спустившись по лестнице, Горация свернула в маленький зал (она вспомнила, что, по легенде, именно здесь Чарльз Эдвард Стюарт некогда смеялся над Мэлиор Мэри Уэстон) и прошла в левый коридор. Она оказалась в помещениях для прислуги. Дверь направо вела в комнату дворецкого Лукаса.

Стучаться было не обязательно, но Горация все же сделала это, понимая, что бедняга наконец смог урвать несколько часов для сна. Она вошла в комнату, не дожидаясь ответа, как позволяло ее положение, и обнаружила, что дворецкий дремлет в кресле перед затухающим камином. От шума он проснулся.

— Графиня умирает, Лукас, — сказала Горация. — Я знаю, что вы очень огорчены. Но сейчас мистер Хикс находится в состоянии шока, и я просила бы вас принести в гостиную поднос с бренди и проследить, чтобы камин горел как следует.

— Конечно, миледи. Примите соболезнования от меня и от всей прислуги. Вы выглядите такой усталой, миледи. Не хотите присесть на минутку?

Горация почувствовала себя настолько усталой, что чуть не упала в обморок. Ей показалось, что комната закружилась вокруг нее. Она упала в кресло Лукаса и обхватила голову руками. Как странно было представить себе мир, в котором нет матери. Как ужасно, что она больше никогда не сможет спросить у нее совета, — пусть даже раньше она очень редко советовалась с ней.

Внезапно Горация снова почувствовала себя очень одинокой: так мало осталось на свете людей, которых она любила. Джон Джозеф, Джей-Джей и Джордж погибли во цвете лет; граф умер в свой пятидесятый день рождения; а вот теперь — Энн. Горация представляла себе свое одинокое существование в будущем. Они с сестрой останутся жить в замке и заботиться о своем горюющем отчиме, пока и он не умрет. А вдруг Джей сказал правду…

Больше она об этом не могла размышлять. Это было слишком тяжело. Горация тихонько заплакала, руки ее повисли, как у тряпичной куклы. И вдруг ее пальцы нащупали что-то круглое, застрявшее между подлокотником и сиденьем кресла. Она вытащила свою находку, разжала ладонь и обнаружила, что это детский стеклянный шарик. По непонятной причине этот шарик принес ей ощущение покоя и тепла, и она положила его в карман платья, гадая, почему так приятно оказалось его прикосновение.

В этот момент — в тот самый миг, когда Горация нашла волшебный шарик там, где он выскользнул из руки Джекдо в ночь его последнего путешествия во времени, — он проснулся и назвал ее по имени.

Над горной грядой поднималась утренняя заря, и Джекдо, выбравшись из пастушеского шалаша, в котором он провел ночь, любовался хрустальным рассветом. Несмотря на то, что кровь сочилась из многочисленных порезов на его усталых ногах, он не чувствовал боли. Его охватил безумный восторг. Он перевалил через горы и перешел границу: он был в Маньчжурии, а значит — в безопасности, в стране, на которую не простиралась власть русского царя.

Сейчас для него уже не имело значения то, что он был невиновен в преступлении, за которое его послали в Сибирь, — в шпионаже в пользу врагов России. Вообще сейчас для него не имело значения ничего, кроме того, что началось большое путешествие домой.

Джекдо поднялся на ноги. Глаза его сверкали, лицо обветрилось и посуровело за долгие месяцы, проведенные на свежем воздухе. Задержавшись лишь для того, чтобы плеснуть в лицо холодной водой, он двинулся в путь. Хромота ему не мешала. Всеми силами своей души он молил лишь об одном: чтобы Горация ждала его, пока он не завершит свое путешествие, пока он не преодолеет просторы загадочного Китая и не попадет на побережье, в морской порт, откуда корабль доставит его на родину, в Англию.

— Нам придется забыть о домике в Лимингтонс, Ида Энн, — сказала Горация. — Мы просто не можем бросить Элджи одного.

Капкан замка Саттон захлопнулся: хозяйка поместья вернулась в свой особняк. По велению своего доброго сердца она была обречена похоронить себя здесь, как это сделали до нее уже многие.

— Какая ужасная перспектива! Неужели без этого невозможно обойтись? — на мгновение в глазах Иды Энн мелькнуло капризное выражение избалованной девочки.

— У нас нет выбора.

— Разве он не может жить с Фрэнсисом и Кэролайн?

— Нет, не может. Это будет нечестно по отношению к ним. Кроме того, Саттон стал для него домом. До тех пор, пока он не оправится от этого ужасного удара, мы должны оставаться с ним.

— Хорошо, но разве мы не можем переехать все втроем?

— Только если я смогу поручить этот дом кому-нибудь другому. Мне нужен доход от ренты, чтобы было на что жить.

— Я постараюсь убедить его.

— Думаю, что некоторое время не стоит этого делать.

Ида Энн возмущенно взглянула на Горацию и ответила:

— Прекрасно. Но теперь я буду изо всех сил стараться найти себе мужа. Чего и тебе советую.

Она резко повернулась и вышла из комнаты. Со дня похорон Энн она не находила себе места, и теперь горе Элджи и его зависимость от падчериц совершенно выводили ее из себя. Если бы они втроем могли немедленно собрать чемоданы и отправиться в Лимингтон, она бы не стала колебаться ни секунды. Но на это не было никакой надежды. Мистер Хикс, который всегда так любил этот старинный особняк, теперь цеплялся за него, как за соломинку. Ведь именно здесь протекли самые счастливые годы его брака с милой маленькой вдовой, которая так изменила его жизнь, согласившись выйти за него замуж.

И когда Горация прошла через Большой Зал с Лули, Портером, Полли и Энфусом, она услышала, как где-то в доме рыдает ее отчим. Но она не осмелилась подойти к нему. Он находился в том ужасном состоянии, когда сочувствие вызывает еще большее горе. Его следовало предоставить самому себе, а потом заставить переодеться к обеду, как того требовали традиции, и присоединиться к падчерицам за столом, хотя он не мог проглотить ни кусочка.

Горация вышла во двор и заметила, что солнечный свет странно изменился: лето близилось к концу. Хотя шла только первая неделя сентября, в воздухе уже носились какие-то неуловимые перемены, предвещавшие умирание года. Скоро наступит осень, а потом зима — пора, когда замок невозможно прогреть никакими каминами. Мысль о Рождестве заставила Горацию вздрогнуть, и она немедленно поклялась себе уговорить все семейство Хиксов приехать в Саттон на Рождество. Или намекнуть Хиксам, чтобы они пригласили их к себе. Все будет лучше, чем маленькое грустное трио, растерянно сидящее посреди огромного замка с привидениями.

Думая об этом, она опустила руки в карманы, склонив голову вперед. Затем, повинуясь какому-то необъяснимому порыву, она выдернула шпильки из прически и увидела, как сверкающая волна волос рассыпалась по плечам. Горе, вошедшее в ее жизнь, сильно изменило се: черты ее лица стали тоньше и изящней, а душа — более чувствительной к знакам судьбы.

В кармане юбки она нащупала зеленый шарик, который она положила туда в день смерти Энн. Она достала его и начала разглядывать, думая о том, кому же он принадлежит. Но тут ее отвлек яростный лай собак. Все четверо выследили кролика и мчались что было сил за зверьком, нырнувшим в заросли.

Оглядевшись по сторонам, Горация обнаружила, что ушла довольно далеко от замка: она стояла у развалин старинных строений, которые, по традиции, считались охотничьим двором короля Эдуарда — Святого Исповедника. И здесь, между камней, древних, как саксонские короли, Горация наконец поднесла к глазам детскую игрушку и всмотрелась в глубину зеленого стекла.

Внезапно она оказалась в логове дракона, спящего в сердце земли: вокруг нее закружились зеленые спирали и завитки, сталактиты и сталагмиты. Потом все исчезло, и зазвучали голоса поющих мальчиков. Горация ощутила густой, тяжелый запах ладана и, опустив шарик, обнаружила, что стоит под крестом, освещенным огромными свечами, а рядом, на каменной плите, лежит королевская корона. Горация оказалась в часовне короля Эдуарда, и часовня была точь-в-точь такой, как много веков назад. И там, с длинным, исхудалым лицом, бородатый, увенчанный средневековым венцом, на коленях перед священником стоял сам король Эдуард, целиком поглощенный молитвой.

Но во всем этом было что-то пугающее. Король не просто молился. Он упивался своей властью. Бледный, с побелевшими губами, он требовал, чтобы Господь полюбил его за его чистоту, за его аскетичную жизнь, за его полный отказ от земных наслаждений. Горация не знала наверняка, но в тот момент она могла бы поклясться, что под рубахой у него надета покаянная власяница.

Она была слишком потрясена, чтобы испугаться; она лишь подумала, что задремала среди развалин и видит сон. Но сон этот поражал своей удивительной реальностью. Горация чувствовала запах потрескивающих свечей, немытых тел, необычного благовония, которым король умастил свои руки. И еще она чувствовала запах дождя, доносившийся из-за скрипучей двери часовни: сырая земля, сырая кожа, промокшие лошади.

Эффект был поразительно сильным. Горации показалось, что она сейчас упадет в обморок прямо там, где стоит — за спиной Эдуарда. Она находилась так близко от него, что могла бы коснуться его руки. Но она продолжала стоять, поглощенная запахами и звуками, зачарованная тем, как неистово бледный король принимает от священника кровь и плоть Христову.

И вот — свершилось. Священник благословил монарха, изможденная фигура поднялась с колен, двери часовни распахнулись, и показался весь охотничий двор — холодный, промозглый, наполненный лаем собак.

Король прошел мимо Горации к выходу, и она побежала за ним, страшась остаться в этой мрачной часовне наедине со священником, тенью креста и алтарем, слившимися, казалось, в сплошное темное пятно. Несмотря на топот ее ног и звуки дыхания, никто не замечал ее — ни король, ни охотники, ни мальчики, приветствующие своего господина. В этом кошмарном сне Горации была отведена роль наблюдателя, а не участника.

И все же она продолжала бежать за королем — туда, где оседланные лошади уже были готовы умчать монарха и его людей в гущу леса. Но тут внимание Горации привлекла другая картина. Напротив охотничьего дворика, чуть правее, среди деревьев, окружавших лесной ручеек, стояла группа всадников, среди которых Горация разглядела скорбную женскую фигуру, закутанную в плащ.