— А разве ты не скучаешь по армии?

— Ни чуточки. Для меня армия — это просто способ достичь своей цели. Она спасла меня от нищеты. Если бы я как следует постарался, в один прекрасный день я смог бы уйти в отставку, и мы бы с тобой вернулись в Саттон.

— А ты бы этого хотел?

— На самом деле нет, — лицо Джона Джозефа помрачнело. — Это место никогда не приносило добра нашей семье, ты ведь знаешь. Но в последнее время мне почему-то кажется, что проклятие замка уже меня не настигнет, — он снова улыбнулся.

— Из-за меня?

Он поцеловал Горацию в кончик носа и ответил:

— Да, из-за тебя, любовь моя. И еще по одной причине.

— Какой?

— Мне кажется, что сон, в котором я умирал на поле битвы, никогда не сбудется. Видишь ли… я не хотел бы, чтобы ты сочла меня трусом за такие слова, поскольку я не боюсь никого на свете… но ведь на самом деле мы просидим здесь взаперти до конца войны. Мы с тобой в безопасности, Горация. Она обвила руками шею Джона Джозефа.

— Слава Богу. Если бы я потеряла тебя, любимый, я потеряла бы целый мир, — прошептала Горри.

Джон Джозеф осторожно поставил ее на ноги и подошел к окну; Лули путалась у него под ногами. Сквозь прутья решетки были видны стены гарнизона, а за ними в лучах ноябрьского солнца светился городок Карлсбург. Листва на деревьях окрасилась в тона восточных пряностей — корицы, мускатного ореха, шафрана и паприки. Казалось, будто природа решила разжечь прощальный костер перед тем, как зимняя стужа скует землю холодом и льдом.

— Мир так прекрасен, — произнес Джон Джозеф, стоя спиной к Горации, так что она не могла увидеть выражения его лица. — Ни за что на свете я не согласился бы покинуть его до срока. Но если это все же случится, Горация… — он повернулся и взглянул на жену. — Нет, молчи, не надо ничего говорить. Если это все же случится, пообещай, что выполнишь одну мою просьбу.

— Какую же? — спросила Горри, отчаянно желая прикоснуться к нему, но не решаясь пошевелиться.

— Ты не должна оставаться одна. Мне так бы не хотелось, чтобы твоя красота погибла без любви и радости. Роль одинокой старухи совсем не для тебя.

— Но как же я смогу полюбить кого-то другого?

— Если захочешь, сможешь. А теперь хватит хмуриться. Иди ко мне, я расскажу тебе историю Карлсбургского Самодержца, который жил вон в той башне.

Джон Джозеф показал на башню, видневшуюся в отдалении, Горация подошла к нему, и они еще долго стояли вместе у окна, наслаждаясь холодной красотой ноябрьского дня.

В Саттон вновь пришло Рождество. Но все его обитатели, кроме самых маленьких, чувствовали себя совершенно несчастными. Европа пережила чуть ли не самый тяжелый год за всю свою историю: монархи падали с тронов, правительства низвергались, и казалось, никогда уже не вернутся старые добрые времена. Лишь Британия оставалась по-прежнему в тишине и спокойствии — если, конечно, не обращать внимания на политических агитаторов (как думал о них мистер Хикс), называвшихся чартистами. Их деятельность основывалась на Лондонской ассоциации рабочих, и они продолжали традиции британского радикализма. Они требовали справедливости для рабочего класса и говорили о правах свободнорожденных англичан.

Но никто не вспоминал о них в праздничный вечер 1848 года, когда дети толпились вокруг рождественской елки (это нововведение принц-консорт привез из Германии), которую вдовствующая графиня установила в Большом Зале. Три сына и две дочки Кэролайн радостно набросились на подарки. А старший сын Аннетты, юный Арчибальд, даже оттолкнул своего брата Джорджа, так ему хотелось пробраться к подаркам раньше всех. Но никакие дети, даже целых девять малышей, собравшиеся здесь, не могли утешить Энн. Она думала только о Горации и Джоне Джозефе, которые томились в холодной тюрьме, почти без еды и, уж конечно, без подарков.

Она так грустила, что даже тайком от всех завернула несколько подарков и положила их в ящик стола — дожидаться того дня, когда кончится эта ужасная война и ее дети вернутся домой, в Саттон.

— Сейчас дела пойдут лучше: сумасшедшего императора Фердинанда отстранили от власти, и Вена снова сдалась имперской армии, — стараясь утешить жену, сказал Элджи, сражаясь с рождественской индейкой.

— Мне всегда почему-то было его жаль, — ответила Кэролайн. — Джон Джозеф писал, что он очень добрый и в действительности не сумасшедший, а просто глупенький. Он никому не причинял вреда.

— Глупый император — это и есть ужасный вред для страны, — изрек Фрэнсис Хикс. Он стал очень хорошим хирургом и никогда не сомневался в собственной правоте.

— Должно быть, ты прав, — вздохнула Кэролайн. — Интересно, чего сможет добиться новый император? Ведь ему всего восемнадцать лет, и он взошел на престол в такое тяжелое время.

— Он положит конец этой войне, вот увидите, — сказал Элджи, улыбнувшись своей супруге. — Я верю в молодого Франца-Иосифа.

— Молюсь, чтобы ты оказался прав, — ответила Энн. — Молюсь, чтобы на следующее Рождество наша милая Горация и, само собой, Джон Джозеф, уже были здесь, вместе с нами. Ах, почему только она не вышла замуж за военного британской армии!

Графиня почувствовала на себе удивленный взгляд Кэролайн и поспешно добавила:

— Естественно, Джон Джозеф — великолепный муж и зять. Просто мне страшно думать о том, что моя дочь томится в тюрьме.

Кэролайн хотела было возразить, что Уолдгрейвам не впервой сидеть за решеткой, но она прикусила язычок. Не стоило ворошить прошлое и не стоило отзываться дурно о бедном Джордже, который, как и его брат, умер таким молодым.

Так что Кэролайн сказала только:

— Я слыхала, что Фрэнсис собирается реставрировать Строберри Хилл.

— Да, — ответила ей мать, — и я поддерживаю эту идею. Ведь это именно она и Джордж разорили наш замок. Впрочем, только Бог знает, что выйдет из всех этих планов. Возможно, это просто прожекты. — С годами ее неприязнь к бывшей невестке лишь окрепла, и Энн мстительно добавила: — Говорят, что старого мистера Харкорта очень раздражают бесконечные вечеринки, которые Фрэнсис устраивает в его доме. Я уверена, что она воображает себя душой общества.

Никто не знал, что можно на это ответить: ведь это была совершенная правда. О вечеринках в доме мистера Харкорта на Ньюнхэм-Парк говорили как о самых веселых и блистательных собраниях в Лондоне. А семья Фрэнсис посмеивалась над ее склонностью к театру и над любительскими спектаклями, которые она устраивала прямо на дому.

Наконец, Элджи примирительно произнес:

— Это уже ее дом.

Супруга бросила на него испепеляющий взгляд. Снова повисло молчание, а затем его нарушил голос Иды Энн.

— Сегодня ночью я слышала, как в часовне плакал Жиль, — мрачно объявила она. — Это дурной знак. В нашей семье произойдет несчастье.

Отчим тяжело взглянул на нее, как рассерженный бульдог.

— Ну и ну! — проворчал он. — Кажется, за столом есть несовершеннолетние. Думайте, что говорите, моя юная леди.

Глаза Иды Энн превратились в колючие иглы, но она не стала отвечать и лишь презрительно покачала головой. Впрочем, старший сын Кэролайн, Чарльз (ему было уже восемь лет, и он рос таким же остроумным, как его родители), спросил:

— Кто такой Жиль?

Никто не ответил, и через несколько секунд его отец, придерживавшийся очень прогрессивных взглядов на воспитание детей и не веривший в старую поговорку, что детей полагается видеть, но не слышать, сказал:

— Это, как говорят, призрак шута.

— Призрак? — в один голос воскликнули остальные дети, а маленькая Эмили, младшая дочь Кэролайн, спросила:

— А что такое призрак, папа?

Фрэнсис, обнаружив, что он зашел слишком далеко, небрежно ответил:

— Что-то вроде феи.

— А я слышал, что это не совсем так, — пробормотал Чарльз, но ледяной взгляд Кэролайн заставил его замолчать.

После обеда, когда все перебрались в Музыкальную Залу (этот пышный титул носила комната, некогда бывшая спальней сыновей сэра Ричарда Уэстона), Чарльз прошептал на ухо своему брату Фредерику, который был следующим в семье по старшинству после Чарльза:

— Призрак — это душа умершего человека, которая возвращается, чтобы гулять по земле.

— Я знаю. Я слышал об этом в школе, — ответил Фредерик.

— Тогда как насчет того, чтобы поохотиться за Жилем сегодня ночью? Чартерз Младший — парень из моего класса — охотился на призраков в старом аббатстве и увидел безголового монаха.

Фредерик слегка побледнел и сглотнул слюну, но все равно ответил:

— Хорошо. А мы возьмем с собой Арчи и Джорджа?

— Нет. Они все время дерутся. Они все испортят.

— Я просто подумал…

— Нет. Слушай, мама за нами смотрит, так что веди себя потише. Встретимся в полночь в Большой Зале. Плохо, что я сплю в одной комнате с Арчи, но он храпит, как свинья, и едва ли проснется.

— Хорошо.

— Смотри не засни, а то проспишь.

Фредерик, выглядевший немного испуганным, но весьма решительным, ответил:

— И ты не засни.

Итак, когда карты и музыка наконец окончились в этот рождественский вечер 1848 года, двое малышей с мерцающими свечками в руках осторожно пробрались босиком вверх по Восточной Лестнице в часовню, на месте которой некогда была Длинная Галерея.

В ушах у них отдавались сотни звуков спящего дома. У догорающего камина в библиотеке вздыхали Полли и Энфус, по всему замку трещали и скрипели рассыхающиеся половицы. Огромные дедушкины часы в Большом Зале пробили четверть первого и вновь принялись звучно тикать. А где-то в другом месте несколько секунд спустя прозвонили маленькие дорожные часы. Потом над головами у мальчиков раздался скрип — точь-в-точь такой, словно там кто-то ходил.