Маленькая колдунья не знала, что такое ревность. С ее точки зрения, все было совершенно просто. Сойтись с одним любовником, сменить его на другого — для нее это было так же естественно, как смена времен года. Возможно, из-за этого ее могли бы назвать безнравственной, но в действительности из всех собравшихся на праздник она обладала самой крепкой моралью. Она никогда бы не причинила другому человеку сознательный вред. Она исповедовала древнюю веру в то, что природа следует истинному и разумному плану.

И теперь она с улыбкой слушала слова Джона Джозефа:

— Милорд, миледи, дамы и господа! Благодарю вас всех за то, что вы собрались здесь в этот день. Обещаю вам, что, хотя мы с Горацией через неделю уедем от вас в далекую страну, мысленно мы всегда будем с вами. Благодарю вас, что вы пришли на мою свадьбу… или лучше сказать «свадьбы»?.. сюда, в Саттон, чтобы выпить за наше здоровье. Я знаю, что я — самый счастливый человек на свете, и обещаю обходиться с Горацией так, как она того заслуживает. Иными словами — со всей преданностью, на какую способен. А теперь хочу попросить уважаемых гостей подняться и присоединиться к моему тосту: за мою прекрасную невесту — Горацию Уэбб Уэстон!

Энн Уолдгрейв Хикс прослезилась, Фрэнсис, улыбаясь, уткнулась в плечо мистера Харкорта. А миссис Милуорд громко воскликнула:

— Счастья вам, сэр! Если бы все женихи были такие же, как вы!

Кловерелла крикнула со своего места:

— Да здравствуют новобрачные!

Все гости поднялись и со звоном сдвинули бокалы. Джекдо тоже осушил свой бокал. Он тоже желал новобрачным счастья и радостной жизни, и всего, чего они только пожелают сами.

С наступлением сумерек гости покинули Саттон. Повсюду на стенах зажгли факелы, чтобы никто не заблудился в потемках. Мистер Хикс, веселый и счастливый, усаживаясь в карету, сказал своей жене:

— Черт возьми, Энн, а ведь дело сделано!

В ответ на ее удивленный взгляд он пояснил:

— Мы будем жить в замке. В понедельник я подпишу договор с агентами. Мы переберемся сюда сразу же, как только Джон Джозеф с Горацией уедут в Австрию. Что ты на это скажешь?

Взглянув на огромный замок, в котором запросто поместилось бы четыре таких особняка, как Строберри Хилл, вдовствующая графиня вздрогнула.

— А тебе не кажется, что он слишком велик для нас? Ведь здесь будем жить только мы с тобой да Ида Энн… — произнесла она.

— Ну, в таком случае, любовь моя…

— Нет, Элджи. Я болтаю глупости. Я прекрасно знаю, что ты давным-давно влюблен в этот дом.

Элджернон просиял:

— Да, это случилось на свадьбе Фрэнсиса. Но я не хочу навязывать тебе свои капризы.

Карета свернула по дорожке, и замок временно пропал из виду.

— Все будет в порядке, Элджи. Так будет лучше для Джона Джозефа, а значит, и для Горации… и, кроме того, я знаю, какое удовольствие это доставит тебе. Продолжай в том же духе.

— Прекрасно, дорогая.

Оба умолкли и стали смотреть в окна кареты на сапфирно-синее небо над саттонским лесом.

Новобрачные, полюбовавшись из дверей замка на вечерние небеса и на старика Блэнчарда, запиравшего ворота за гостями, взяли друг друга за руки и направились вверх по узкой лесенке в спальню, когда-то принадлежавшую Мэлиор Мэри Уэстон. Здесь они обнаружили, что Кловерелла и садовник буквально превзошли самих себя. Казалось, вся комната расцвела тысячами белоснежных цветов (в действительности их, конечно, было не больше сотни); над старой кроватью повесили новые кружевные занавески с атласными лентами.

— Как красиво, — сказала Горация.

— Как ты — тебе идет.

— Джон Джозеф, — прошептала невеста, — я боюсь.

— Не бойся, — ответил он. — Иди ко мне, посидим на диване.

— Некоторые женщины говорят… впрочем, моя мама никогда такого не говорила… что у мужчин непомерные аппетиты.

Жених весело рассмеялся:

— Возможно, некоторым женщинам так кажется, но ты — не такая, как они. Ты рождена, чтобы познать любовь.

И без дальнейших разговоров он обнял ее и принялся целовать ее губы и шею, пока она, наконец, не стала отвечать. Потом он осторожно притянул ее к себе, расстегнул свадебное платье и прижался губами к обнажившейся груди, самой прекрасной из всех, что ему приходилось видеть.

Он был уже готов превратить ее в женщину, но не хотел торопиться, чтобы не обидеть ее. Он скользнул к ее ногам вместе с платьем, упавшим на пол, и стал целовать ее лодыжки. Потом он поднялся, медленно стянул с нее чулки, снял с головы диадему.

И вот, наконец, Горация стояла перед ним совсем нагая. Она была само совершенство.

— Ты так прекрасна, Горация! — воскликнул Джон Джозеф. — Стой так, как стоишь, в свете камина!

И Горация стояла и смотрела, как он тоже раздевается. Она поняла, что Джон Джозеф — ее полная противоположность: мускулистый, мощный и крепкий.

— Пойдем в постель, — сказал он. — Я не сделаю тебе больно.

Но он не сдержал своего слова, да и не мог бы сдержать. Когда он проник в ее тело, Горация вскрикнула от боли и продолжала вскрикивать при каждом его движении. Но вот боль стала стихать, и ей на смену пришло удивительное чувство блаженства.

Услышав ее вздох, Джон Джозеф стал двигаться быстрей, прижимая к своей груди красавицу-невесту.

— Не бойся! — повторил он.

И наградой за его терпение был крик восторга: невеста наследника замка Саттон познала страсть и любовный экстаз; тело ее пробудилось для наслаждений.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Пакетбот превратился в крошечную точку на горизонте. С моря подул легкий ветерок, и хлынул летний дождь. Джекдо нашел в себе силы отвернуться от пристани. Сказать, что он страдал — значит преуменьшить ту скорбь, которую он испытывал в ту минуту. Он не плакал уже много лет — с тех пор, как убили Мари. Но сейчас он всхлипывал, как ребенок.

Взойдя на трап парохода, курсировавшего между Англией и Францией, Горация и Джон Джозеф уплыли от Джекдо в чужие земли. И он чувствовал, что это конец, что ему больше никогда не увидеться со своим другом детства.

Боль была невыносимой, и даже вид Горации, чье личико было обрамлено капором, нарядно украшенным лентами, не принесло облегчения. Теперь Джекдо любил ее сильнее, чем когда-либо, если это вообще было возможно; вдобавок его мучило чувство вины за то, что он испытывает такую отчаянную страсть к жене своего лучшего друга.

Перед тем как пароход отчалил от пристани, Джон Джозеф торопливо сбежал обратно по трапу, не теряя из виду Горацию, которая стояла наверху, махая рукой, и, сжав Джекдо в объятиях, расцеловал его в обе щеки.

— Если со мной что-нибудь случится, — сказал он, — ты ведь о ней позаботишься, правда?

Джекдо был не в силах отвечать. Застыв на месте, он только взглянул в глаза своему другу.

— Кто может знать, что ждет нас впереди? — продолжал Джон Джозеф. — В Империи сейчас так неспокойно, и Бог знает, сколько нам удастся продержаться без войны. Слушай внимательно. Мое завещание — в Лондоне, у моих поверенных. Я завещаю ей все — Саттон, и все остальное.

Джекдо все еще не мог вымолвить ни слова.

— Помнишь, однажды на балу в честь дня рождения королевы мы с тобой говорили о моем сне — о том, как я умираю на поле битвы на руках у рыжеволосой девушки?

— И я тогда сказал тебе, что мне она тоже снилась, — Джекдо наконец обрел дар речи.

— Да. Хотел бы я знать, что все это значит. Но одно я знаю наверняка: проклятие Саттона до сих пор тяготеет надо мной.

К Джекдо вернулись силы. Он произнес:

— В день твоей свадьбы я сказал, чтобы ты не обращал внимания на дату. И вот теперь я говорю тебе вновь: ты должен бороться со злом. Пути судьбы не предрешены, Джон Джозеф.

В этот миг ударили в корабельный колокол и раздался крик: «Провожающим сойти на берег! Кто сходит на берег?» Времени уже не оставалось. Друзьям пришлось расстаться.

—…Вот видишь, Горация, о волнениях в Венгрии ни слова. Никакой войны.

— Да, — ответила Горация. — Джон Джозеф, ты действительно уверен, что это носят именно так?

Ее муж скользнул по ней взглядом, сидя в карете, которая должна была доставить их в королевский дворец Шенбрунн. Он подумал, что она никогда не была так обворожительна, и решил, что это, должно быть, замужество и волшебство супружеского ложа сделали ее улыбку такой сияющей.

Вместо того чтобы ответить на ее вопрос, он задал свой:

— Ты счастлива, Горация?

— Я буду счастлива, когда ты меня полюбишь.

— Но ведь я люблю тебя!

Горация раздраженно махнула рукой:

— Я тебе нравлюсь… как комнатная собачка. Но я не собачка, Джон Джозеф.

— Нет, ты — настоящая рыжая лиса!

И он потянулся, чтобы обнять ее. Горация засмеялась и оттолкнула его.

— Прекрати. Я и так растрепалась. Ты правда уверен, что именно так нужно было одеться для встречи с императором? — спросила она.

— Да!

Когда Джон Джозеф явился в казармы для женатых, находившиеся в самом центре Вены, он обнаружил в спальне целые горы разбросанной одежды и Горацию в парадном платье из золотой парчи, прихорашивающуюся перед высоким зеркалом. Он изумленно посмотрел на нее, а Горация воскликнула:

— Ах, разве это не чудо! Из дворца пришло письмо. Император хочет нас видеть. Сегодня вечером, кажется, за игрой в карты. Я и не знала, что у вас с ним такие близкие отношения. Мама будет в восторге.

Джон Джозеф рассмеялся, бросил на стул свой плащ и снял рубашку, чтобы умыться.

— Боюсь, что это не совсем так, как ты себе представляешь, Горри.

— Что ты имеешь в виду?

— Когда я говорил тебе, что император прост, как ребенок, я не преувеличивал. Он думает точь-в-точь, как восьмилетнее дитя, и даже подпись свою ставит с большим трудом. Не забывай, что империей управляет принц Меттерних.