Он поднялся, чтобы присоединиться к поющим гимн, и ощутил странную слабость в коленях. Потом он обнаружил, что не способен испытывать какие-либо эмоции, что он — всего лишь пустая оболочка, тень человека, годная лишь на то, чтобы воевать да покупать ласки падших женщин. Здесь, в доме Господа, его душа была одинока. Он презирал себя, он проклинал свое упрямство за потраченные впустую годы… и тут Маргарет очень медленно повернула голову и взглянула на него.

Джон Джозеф так никогда и не понял, узнала ли она баритон, раздававшийся у нее за спиной, или просто интуитивно ощутила его присутствие. Так или иначе, они взглянули друг другу прямо в глаза и долго стояли так, позабыв обо всех приличиях и хороших манерах. Это был открытый, смелый взгляд.

Прошла целая вечность, за которую Джон Джозеф успел стать холодным, как сама смерть, и наконец Маргарет позволила себе слегка улыбнуться. Но он продолжал смотреть ей в глаза. Где же его ответная радость? Неужели сердце его настолько очерствело? В его голове завертелся миллион вопросов, когда он обнаружил, что ему безразлично, смеется она или хмурится, жива или мертва. Ощущая, что его руки и ноги стали совсем ватными, Джон Джозеф отвесил формальный поклон, повернулся и, сопровождаемый изумленными взорами прихожан, распевающих гимн, пошел прочь, не оглядываясь.

Он истратил свою жизнь на фальшивку. Он оказался не разумнее того помешанного императора, с которым играл в войну. Зная наверняка, что ему нужно предпринять, Джон Джозеф вскочил в кэб, все еще стоявший у церковных ворот, и велел отвезти его на станцию в Уокинг.

Теплым днем, сменившим апрельское утро, Горация шла со своей семьей обратно на Дьюк-стрит, едва прислушиваясь к беседе матери и отчима, обсуждавших с растущим энтузиазмом возможность приобретения особняка в Суррее, о проклятии которого некогда рассказывал ей Джон Джозеф. Но Горри была не в состоянии на чем-то сосредоточиться — ни на возбужденной дискуссии, ни на голубизне весеннего неба, ни на детишках, игравших в парке, ни на военных, блиставших ало-золотыми мундирами. Она могла думать только об одном вполне конкретном военном. Мужчина, покоривший ее сердечко, вернулся в Англию.

Горация знала наверняка — и без всякого ясновидения, что он приедет к ней. Она чувствовала, что у нее еще есть шанс завоевать его любовь: ведь если бы он обручился или полюбил другую женщину, Кэролайн обязательно сказала бы ей об этом. И эти мысли переполняли ее таким счастьем, такой надеждой, что она вбежала в дом впереди всех, не обращая внимания на дворецкого, и ринулась в приемную, не заметив даже визитной карточки, лежавшей в зале на серебряном подносе.

Джон Джозеф, очень корректный и подтянутый, сжимая в руках эфес шпаги, уже сидел в приемной, и это явилось для Горации самым большим потрясением за всю ее жизнь, — не вызвав, впрочем, у остальных особого удивления. Он поднялся и поклонился Горации, глядя на нее такими глазами, словно видел ее первый раз в жизни.

— Леди Горация, — произнес он. — Я проходил мимо вашего дома и подумал, что могу нанести вам визит.

Ложь была совершенно прозрачной, а правда читалась в его глазах без всякого труда.

— О! — воскликнула Горация, чувствуя себя совершенной дурочкой. — О! Боже мой, я не могу поверить, что прошло целых пять лет. Вы совершенно не изменились.

— А вы изменились, — сказал он. — Я не мог себе представить, что вы способны стать еще красивее… но я ошибался.

Наступила тишина. Джон Джозеф и Горация впервые взглянули друг на друга открыто. Перед Горацией стоял грустный молодой человек, которому довелось в своей жизни вынести много горя. Но в его лице читалась решимость. Джон Джозеф смотрел на Горри особым взглядом, который она никогда раньше у него не замечала. И этот взгляд взволновал ее до глубины души без всяких слов.

Он же видел красавицу — поистине редкостную красавицу. Ее красота светилась изнутри, из самого сердца. Ведь Горация унаследовала самые лучшие черты Уолдгрейвов — отвагу, пренебрежение к условностям, отвращение к лицемерию. Она превратилась в необыкновенную женщину, способную на исключительную преданность тому, кого любит, и, с другой стороны, ни за что не ставшую бы даже говорить с тем, кто ей не по душе.

Пауза затянулась, но в конце концов Джон Джозеф смог вымолвить:

— Вы ведь знаете, зачем я пришел к вам?

Горация сняла шляпку и бросила ее на стул. Не отвечая на его вопрос прямо, она сказала:

— Я не думала, что это произойдет именно так. Мне казалось, вы будете за мной ухаживать или даже станете моим возлюбленным.

— У меня нет времени, — откровенно ответил Джон Джозеф. — Я пробуду в Англии всего восемь недель — и то лишь благодаря тому, что пять лет прослужил без отпуска.

За окном раздавались веселые трели дрозда.

— Это не очень-то романтично, — сказала Горация и внезапно рассмеялась. Солнце сияло вовсю, и Джон Джозеф тоже не сдержал улыбки.

— Вот негодница, — произнес он. — Нисколько не изменилась.

— Почему ты не опустился на одно колено? — спросила она. — Я же становилась!

В зале послышались шаги дворецкого. Он отпер дверь леди Уолдгрейв, мистеру Хиксу и Иде Энн.

— Можно мне пригласить тебя сегодня на обед? — не пошевелившись, спросил Джон Джозеф. — Наверное, твоя мама тебе позволит: ведь мы собираемся пожениться.

— Это, — произнесла Горация, — самое ужасное предложение из всех, которые мне доводилось слышать. Очень хочется ответить «нет»… и мне остается лишь проклинать себя за то, что я люблю тебя так сильно.

Эти слова тронули Джона Джозефа, и он почувствовал, насколько ненормальна такая ситуация.

— Ты любишь меня? — спросил он. — Правда? Очень?

— Ты знаешь, что да. Я бы умерла в бою за тебя.

От этих слов у Джона Джозефа пробежал мороз по коже: он внезапно очень живо припомнил свой детский сон.

— А ты меня любишь? — спросила она.

Джон Джозеф глядел на нее и понимал, что не любит ее, что самое большее, на что он способен, — это самообман. Ведь он двенадцать лет страдал из-за Маргарет — и лишь для того, чтобы ощутить на губах вкус холодного пепла перегоревшей страсти. Теперь-то он понимал, что такое огромное чувство, как любовь, ему не по силам.

Он раздумывал, что же ответить, и спасло его только то, что в эту секунду распахнулась дверь, и на пороге появилась вдовствующая графиня. Она удивленно воззрилась на него. Джон Джозеф, желая упредить возможную колкость, щелкнул каблуками и церемонно поклонился.

— Мадам, — произнес он, — я пришел засвидетельствовать свое почтение леди Горации. Я хотел бы поговорить лично с вами и мистером Хиксом.

— О, Небо! — воскликнула Энн, совершенно сбитая с толку. — Вы что, хотите сделать моей дочери предложение?

Джон Джозеф слегка удивился такой прямоте, но ответил:

— Да, леди Уолдгрейв.

— Ну, слава тебе Господи, — облегченно вздохнула Энн. — Эта маленькая бестия скучала о вас пять лет. Я уж было подумала, что она останется в старых девах.

Вот такими словами ознаменовалось обручение Джона Джозефа Уэбб Уэстона с леди Горацией Уолдгрейв.

Вечером им позволили прогуляться вдвоем, вопреки строгому правилу, запрещавшему оставлять жениха и невесту наедине друг с другом. Мистер Хикс, пришедший от намечавшейся свадьбы в большой восторг, откупорил бутылку шампанского и одолжил Джону Джозефу и Горации свой самый лучший экипаж. Им было разрешено отправиться в театр, а после — пообедать, с тем условием, чтобы Горация вернулась домой до полуночи. В свете происходящего Джон Джозеф счел свое положение вполне удовлетворительным.

— Единственное, чего они боятся, — это что я превращусь в тыкву, как только пробьет полночь, — со смехом воскликнула Горация, откидываясь на плюшевую спинку сиденья карсты.

— А ты что, собираешься это проделать?

— Может быть.

В этот момент ее профиль осветился уличным фонарем, и Джон Джозеф окончательно понял всю прелесть своего нового положения.

— Ты восхитительна, Горация, — сказал он и прижал ее пальцы к губам.

В этот вечер она была в светло-зеленом платье, подчеркивавшем прелесть ее высокой груди. При каждом движении ее кожа и волосы источали мускусный аромат, который действовал на Джона Джозефа очень возбуждающе. Он обнял ее за талию, прикоснувшись на мгновение другой рукой к груди.

— Я невинна, — прошептала она в темноте, — совсем.

— Я на это надеялся.

— Не думай, что ты такой догадливый, — осадила его Горация. — Просто никто еще не просил меня об этом… впрочем, у меня не было никакой возможности. Мои братья… бедняжки… — Она замолкла на мгновение, но потом продолжала обычным тоном: — Они-то развлекались вовсю, но за нами, девочками, следили в оба, как за королевскими алмазами.

— Так и должно быть.

Джон Джозеф был ужасно горд и доволен собой, он слегка улыбнулся. Горация оттолкнула его локтем.

— Я не уверена, что мы подходим друг другу, — сказала она.

— Горри, я тебя дразню. Недотрога мне не нужна, иначе как мы сможем жить в чужой стране на службе у чужого императора? — Подумав еще немного, он добавил: — Ты говоришь по-немецки?

— Не знаю ни слова… но быстро научусь, — она помолчала и спросила: — Ты ведь не оставишь меня, когда пойдешь на фронт?

— Сейчас нет никакого фронта, нет войны. Но в гарнизоне ты будешь вместе со мной, если захочешь. Просто большинство жен военных предпочитают оставаться в Вене — там магазины, театры, Иоганн Штраус…

— Я поеду с тобой. Не вижу смысла в том, чтобы выходить за тебя замуж, если сразу же придется расстаться.

— И ты действительно этого хочешь? Что ж, тогда мы поженимся.

Горация скользнула в его объятия. Прежде они ни разу не целовались, даже в щеку, и Джон Джозеф был удивлен, почувствовав, с какой готовностью она раскрыла губы. Это была прирожденная любовница, куртизанка, распутница!