Бенуат Гру - Соль на нашей коже

На данный момент возбуждены другие нервные центры – вкусовые. Но как ни восхитительны устрицы а-ля Рокфеллер, Гавейном тоже овладевает страх перед неотвратимой старостью.

– Подумать только, еще несколько лет – и я тоже буду на пенсии! Вот получу семнадцатый или восемнадцатый разряд, наработаю пособие, и стоп. А ведь надо будет на что-то жить, даже если мы никогда не превратимся в таких, как эти…

– Но как ты выдержишь – круглый год дома? Что-то я плохо представляю тебя без твоей галеры.

– Что верно, то верно: дома я сидеть не приучен. Может, катер куплю, буду рыбачить. Копаться в огороде – этого я уж точно не смогу.

Да, для настоящих моряков земля – воплощение скуки. На море они могут определить, где находятся, по цвету воды, а в саду не отличат пиона от анемоны.

– Но это еще не завтра будет, а пока есть у меня один план, – продолжает он, разрезая свой бифштекс на маленькие кусочки. – Сейчас тебе расскажу. Сумасшедшая затея.

– Какая же? Ты уйдешь с траулера?

– Ты что? Да я и не могу. Пенсию-то еще не наработал. И вообще до срока стать сухопутной крысой – я ж с ума сойду. Нет, это мне предложил двоюродный брат из Дуарнене, да ты его знаешь, Марсель Лелуарн. Вроде можно бешеные деньги зашибить. А нам они не помешают, Жоэль-то у меня никогда не сможет работать.

Гавейн медлит. Сидит, опустив глаза, не решается посмотреть на Жорж, и крошит свой хлеб на скатерть.

– Беда только, что нам с тобой тогда будет непросто. Если это выгорит, я буду в Южной Африке.

– Непросто? Что ты хочешь этим сказать?

– Ну… наверно, мы долго не будем видеться.

– И все-таки ты…

– А что поделаешь, это же моя работа.

– Ты готов, не задумываясь, пожертвовать мной, чтобы добывать немного больше рыбы где-то еще дальше от меня? Это ты пытаешься мне объяснить?

Дуэнья, которая было отправилась почивать, вихрем подруливает к их столику. Чует, что запахло жареным.

– Ты хоть себя слышишь? Готово дело, заквохтала, как бретонская кумушка.

– Это моя работа, – повторяет Гавейн. – Уж коли выбрал такую, ничего не попишешь, – добавляет он как нечто само собой разумеющееся. – Надо делать ее как надо, и точка.

– Разве ты не можешь остаться там же, где сейчас? Ты ведь неплохо зарабатываешь.

– Да, только я слыхал, на нашей ловле скоро мало что можно будет заработать. Люди не желают больше рыбы, им теперь курятину подавай. Цены на тунца падают, продаем себе в убыток. Надо что-то искать.

– И когда же осуществится этот твой сногсшибательный план? Хотелось бы узнать. Ты занимаешь кое-какое место в моей жизни, представь себе.

– Черт побери, ты думаешь, мне легко? У меня-то нет богатой семьи, мне надеяться не на кого. Сын-калека, жена тоже теперь хворая. Я ведь не на жалованье сижу. А когда семья на шее, надо вперед о ней думать.

Чем сильнее он злится, тем больше огрехов в его речи. Господи, что она делает с этим типом, у которого в голове одно – получить семнадцатый разряд?

– Послушай… Для меня тоже это не всегда было просто, а ты как думал? Тебе будет легче, если мы поставим точку? Не станем больше встречаться?

– Что правда, то правда, мне будет легче.

Грубоватая искренность Гавейна всегда застигает ее врасплох.

– Ну что ж, кажется, все ясно: тебе больше не хочется меня видеть, это слишком осложняет твою жизнь и…

– Я этого не говорил, – обрывает ее Гавейн. – Я сказал, с какой-то стороны мне стало бы легче, а это дело другое. И потом, это же еще не завтра. Сам не знаю, зачем я тебе сейчас рассказал.

Приносят счет; Гавейн долго изучает его, потом достает свои доллары и отсчитывает, слюнявя указательный палец. С мрачным видом надевает куртку. Жорж не снимала свою шаль: в этих ресторанах с кондиционерами можно простудиться насмерть.

Они выходят; навстречу им катит в коляске столетний долгожитель, рядом семенит его лысая супруга. Жорж машинально прижимается к Гавейну, в мотель они возвращаются молча. Завтра им предстоит расстаться, и оба уже чувствуют себя осиротевшими.

– С моим планом все еще вилами на воде писано, так, идеи, – шепчет он ей на ухо чуть позже, перед тем как они проваливаются в сон, переплетясь, как два осьминога.

Утром будильник зазвонит в пять. Не самый подходящий час для нежностей. Уезжают они порознь. Жорж возвращается в Монреаль, а по пути заедет в Бостон, чтобы провести день с Эллен – та в свою очередь собирается на Ямайку в полной лобково-копчиковой готовности. Гавейн рано утром улетает в Париж. С грустной улыбкой он обуется в свои плетеные сандалии на каучуковой подошве, наденет теплую куртку на молнии, связанную Мари-Жозе, положит в сумку поверх всех вещей свою темно-синюю фуражку – «чтоб сразу надеть в Париже». Он снова станет бретонским моряком и уже не будет ее Гавейном. А хочет ли этого она сама? Прыщ на губе вырос за ночь в чумной бубон, обезобразив ее окончательно. Она чувствует себя страшилищем, ей не до Гавейна, скорее бы уж он уехал.

Он целует ее в уголок нижней губы, она в последний раз прижимается к его крепкому телу, которое едва может обхватить руками. Почему так хочется плакать всякий раз, когда она расстается с этим человеком? Не оборачиваясь, он садится в автобус, следующий до аэропорта. Такси он не признает и никогда не хочет, чтобы Жорж его провожала; с того первого прощания на вокзале Монпарнас все перроны говорят им: «Больше никогда».

Жорж поднимается в номер, пакует свой чемодан и собирается в последний раз пойти поплавать, как вдруг звонит телефон.

– Жорш'… Это я.

Он, он, который ненавидит телефоны, ухитрился позвонить из автомата, где все инструкции написаны «по-американски», раздобыл центы, вспомнил номер в мотеле… она тает.

– Ты видела когда-нибудь, как здоровый мужик плачет в телефон?

– Ну так вот, посмотри в трубку. И забудь все, что я тебе наговорил. Погоди, я тебе еще не такое скажу: знаешь, во мне как будто умирает что-то каждый раз, когда я с тобой расстаюсь. Я тебе это говорю сейчас, потому что написать не сумею. Даже когда я тебя ненавижу, все равно люблю. Ты понимаешь это?

Жорж силится проглотить комок в горле.

– Жорш'? Ты меня слышишь? Ты здесь?

– Да, да, но я не могу…

– И не надо, в кои-то веки я сам хотел тебе что-то сказать. И еще: мне так приятно было вчера, когда ты на меня надулась за то, что я собрался в Южную Африку. Странно так, вроде как ты моя жена!

Так всегда: Гавейн умнеет на глазах, когда он несчастлив. Когда он в духе, когда ему весело и он хочет пошутить, Жорж находит его глуповатым. Ах, любовь, что она делает с нами!

– Ладно, все, мне уже пора. Не смейся, серьезно, у меня нет больше американских монеток!

И он сам смеется тем смехом, который она любит. Это как пароль, и таких у них уже немало целый клад намеков, шуток, только им понятных словечек, да и воспоминаний юности, без которых всякая любовь сводится к голому сексу.

– Пиши мне.

Они сказали это одновременно.

Я выходила замуж за Гавейна. Гости собрались в большой гостиной в парижском доме моих родителей, среди картин и статуэток из коллекции отца, но я почему-то ничего здесь не узнавала. Дом походил на итальянский храм в стиле барокко, перегруженный украшениями. То и дело кто-то указывал Гавейну на самые интересные экспонаты, говоря: «Вы представляете, сколько может стоить эта ваза, эта скульптура, эта картина? Двадцать тысяч долларов, не меньше!» «Эта мазня?» – удивлялся Гавейн, не веря своим ушам. Он не знал курса доллара, но был возмущен до глубины души и все больше укреплялся в убеждении, что искусство – это грандиозный обман, что снобы пудрят мозги простому человеку.

На нем был вполне приличный костюм, на голове красовалась капитанская фуражка, а я никак не могла добраться до него, чтобы напомнить ее снять. Гости прыскали в кулак.

Я повторяла про себя: «Если мы разведемся, он получит половину всей этой «мазни», которую ненавидит. Как это мне в голову взбрело выйти за него замуж?» Да еще он курил короткую резную трубку и выглядел с ней этаким карикатурным морским волком. «Надо же, – думала я, – а я и не знала, что он курит, он никогда не говорил мне об этом РАНЬШЕ!»

А потом вдруг, когда я сбежала в дальний угол гостиной и сидела там на пуфе, он сел позади меня и прижал мою голову к своей груди с такой нежностью, что я вспомнила: вот почему я выхожу за него. Именно поэтому.

И все-таки я не могла отделаться от мысли, что выходить замуж смешно. Зачем это нужно в нашем возрасте, если можно просто жить вместе?

Еще много всего происходило на этой свадьбе, я говорила с друзьями, все были поражены и называли меня «перебежчицей», я могла бы привести еще массу увлекательнейших подробностей, но, по мере того как припоминаю их, они теряют всякий интерес – так всегда бывает со снами, и пусть мне возразят те, кто их видит. Меня всегда охватывает паника, когда звонит какая-нибудь подруга и сообщает, что видела совершенно поразительный сон и во что бы то ни стало должна мне его рассказать, я-де буду потрясена. Я знаю, что услышу длинный и путаный рассказ, полный ничего не значащих деталей и описаний, от которых самой впору уснуть, однако рассказчица считает их абсолютно необходимыми. «Я была дома, и в то же время все вокруг было незнакомым… Ты понимаешь, что я хочу сказать?..» Или: «Я летала над городом, и все было так, будто это самая естественная вещь на свете, понимаешь? И ты не можешь себе представить, какое счастье я при этом испытывала…»

О да, все мы понимаем, все мы можем себе представить. Все мы летали, все выходили из своего дома и оказывались в незнакомом городе. За редким исключением, все это до тошноты банально, а уж мои сны – самые тошнотворные из всех: какие-то пошлые, приземленные, полные пережитого днем и до того прозрачные, что обескуражили бы и самого тупого из психоаналитиков. Странно, что под корой моего мозга, достаточно интересно и оригинально мыслящей, живет такая жалкая подкорка.