— Но… Нет… — Елисава сжала виски, пытаясь сообразить. Голова кружилась от множества мыслей, чувств и впечатлений. — Господь смех осуждает. Я знаю… — Она лихорадочно вспоминала уроки наставников-монахов, перед глазами мелькали желтые пергаментные страницы с плотными рядами букв и цветными заставками, но слова, всплывающие в памяти, казались почти бессмысленными. — Господь говорил: «Вы восплачете и возрыдаете, а мир возрадуется». Пророк говорил: «Служите Господу со страхом и радуйтесь с трепетом»… И Иоанн Константинопольский учил: дьявол, враг наш, ходит вокруг и ищет, как завладеть душами, и в борьбе тяжкой с ним неуместны смех и шутки… Не помню точно, но как-то так…

— Да знаю я, чему греки учат! — Всеслав вдруг вздохнул, глядя на Елисаву с теплом и непонятным сожалением. — Видно, не хотели учителя их, чтобы человек сам с Богом говорил. Вот и научили, что грех это и что они одни, дескать, имеют право к Богу обращаться.

— Что? — Елисава с трудом могла уловить смысл его слов, но даже то, что она улавливала, переворачивало ее представления с ног на голову, и это было так жутко, что хотелось закрыть глаза и ничего этого не видеть.

— Идем-ка домой. — Всеслав подошел к ней к взял за руку, и она не возражала, хотя совсем недавно ни за что не позволила бы порождению сатаны прикоснуться к себе. — Устали вы, девицы, пойдемте к матушке, она нас пирогами угостит.

— А ты откуда знаешь, что вчера пироги пекли? — лукаво улыбнулась Грядислава.

— Сон мне был вещий, — улыбнулся в ответ Всеслав. Ноздри его чутко дрогнули: он просто уловил от волос и одежды сестры, вчера весь день вертевшейся возле хлебной печи, запах свежих пирогов.

— Что же ты так долго? — расспрашивала брата Грядислава по дороге в город. Было видно, как она привязана к нему и как скучала в разлуке: девушка прямо-таки висела на его руке и одновременно пыталась забежать вперед, заглядывая в лицо. — Мы уж все обстрадались: и я, и матушка, и Вышанка…

— Дети здоровы?

— Слава Макоши. Володьша с Угрюмовым Нерадкой подрался.

— Кто кого?

— Рев на весь двор стоял. Володьша одолел, нос ему только разбили.

— До свадьбы заживет! — Всеслав усмехнулся с довольным видом. — Витязь растет!

Слушая этот разговор, Елисава уже не знала, как относиться к своему незнакомому родичу. Сейчас Всеслав казался самым обычным человеком, отцом, думающим о своих маленьких детях. К младшей сестре он тоже относился с любовью, шутливо называл ее Грядкой и ласково дергал за нос. Вроде бы человек как человек. Но волчья шкура на его плечах, странная улыбка — открытая и в то же время с каким-то тайным намеком на то, что вас дурачат, — и эти глаза, будто наполненные серым лесным туманом, мешали видеть в нем обычного человека. Смешение человеческих и нечеловеческих черт делало его облик еще более загадочным, а значит, пугающим. Елисава искоса поглядывала на него, и Всеслав улыбался каждый раз, встречая ее взгляд, даже подмигнул однажды. Он казался приятным человеком, но она знала, что доверять ему нельзя.

До конца дня ничего пугающего или загадочного больше не случилось, а Всеслав вел себя так, будто очень хотел завоевать ее доверие и дружбу, — и вполне был достоин этого.

Рассказав матери и сестре о состоянии больного отца и проведав жену и детей, он за обедом заговорил о том, что больше всего волновало Елисаву. Казалось, и его самого занимает одно — скорейшее выступление к Ладоге, на помощь Владимиру Новгородскому и княжичу Святославу. Его ближняя дружина, полочане и варяги, уже получили приказ собираться в поход. Полоцкие бояре, которых Елисава видела в гриднице, намеревались поддержать молодого князя и обещали выставить до полутора сотен ратников из ближних сел. Елисава заметила, что к Всеславу они относились как к полноправному владыке, да и он рассуждал о делах с уверенностью, как давний и надежный помощник князя Брячислава. Впрочем, Всеслав давно вышел из того возраста, когда нуждаются в советах кормильца.

— А кто его кормильцем был? — шепотом спросила она Грядиславу, не заметив среди полочан никого похожего.

— Наш вуй, Беловод, — ответила та. — Он в селе живет.

И ничего больше не добавила, а Елисава подумала, что вуй-кормилец — еще одна загадка этого странного рода.

На следующий день девушки за ягодами уже не ходили. Всеслав с дружиной деятельно собирался в поход, и Елисава тоже. Когда Всеслав предложил ей сопровождать его, она тут же согласилась. Княжна сама подумывала об этом, но опасалась, что Всеслав не захочет взять ее с собой, отговорится, как Святша, что женщинам, дескать, в походе не место и что ее дело — сидеть на ларях и сторожить приданое. А княжне эти доводы теперь, неделю спустя, уже не казались убедительными. Отпуская Святшу, Елисава надеялась, что все разрешится быстро. Но вот прошло дней семь или восемь, а новостей никаких не поступало. Так она может и до зимы просидеть в Полотеске!

— Не боишься? — спросил Всеслав. — Война ведь дело не девичье.

— Не из пугливых. Моя матушка в молодости свою дружину имела. Да и сколько же мне тут сидеть? Пока вы туда доедете, пока назад, пока выпьете за победу — зима настанет, и придется мне до весны в девках куковать!

— Грех такую красавицу долго без мужа томить. — Всеслав подошел к Елисаве ближе и слегка прикоснулся к ее руке, лежавшей на перилах крыльца. При этом его взгляд, доброжелательный и ласковый вполне по-родственному, таил в себе что-то такое, что Елисава невольно смутилась, взволновалась и опустила глаза. — И так ваш батюшка слишком долго ждал. У нас девок лет в пятнадцать-шестнадцать выдают.

— Что же сестру не выдал до сих пор?

— И у нее жених приготовлен, жду, пока со своими братьями разберется, кому землей владеть. Одолеет — свадьбу справим. И будет Грядка княгиней.

— Где же? — Любопытство одолело смущение, и Елисава подняла глаза. — В какой земле?

— В вятичах. Я с князем Ходияром давно знаюсь. Да не хочу, чтобы сестра моя попала, как зернышко между жерновами, пока они стол отцовский в Дедославле не поделили. Назовется князем — приедет за невестой.

— Вот и я десять лет ждала, пока мой жених князем назовется, — вдруг призналась Елисава в порыве откровенности, удивившем ее саму. — Харальд ведь десять… даже больше, одиннадцать лет назад ко мне посватался, я еще девчонкой была. И уехал славы и богатства искать. Все нашел… и славу, и добра нажил. Только совесть, видно, где-то за морями обронил, а теперь и подобрал бы — да не ведает где.

В ее словах звучала горечь. Всеслав заставил Елисаву по-новому взглянуть на события в прошлом, и они только обострили ее досаду на события нынешние. Харальд обманывал их еще там, в Киеве; сначала уговорил Ярослава заняться переносом и крещением княжьих костей, а потом своим колдовством чуть не поднял мертвецов на глазах у всего народа… Хотел приворожить и обесчестить ее, Елисаву… А теперь решился на открытый разбой и грабеж! Ей было досадно и стыдно, что она могла так обмануться, так увлечься Харальдом, столько думать о нем… И что он оказался… таким. Думала она о нем и сейчас, и мысли эти были нерадостными.

— Не грусти, сестра! — Всеслав ласково обнял ее. Он был невысок, и они оказались почти одного роста. — И твое время веселья придет, и ты расцветешь в любви и довольстве, распустишься, как березка по весне.

Он поцеловал ее в лоб, но Елисава высвободилась из его рук и ушла с крыльца в горницы. Ей не хотелось, чтобы кто-то видел слезы, выступившие у нее на глазах. Сколько бы ей ни толковали про долг и достоинство княжьей дочери, она тоже хотела счастья, как всякая обычная девушка.

Глава 12

На следующее утро полоцкая рать выступила в поход.

Молигнева и Грядислава даже обняли Елисаву на прощание, пожелали ей легкой дороги и удачи в новой жизни.

— Да будет с тобой Лада-матушка, да укроет тебя Макошь покровом своим, — желала ей княгиня, и Елисава видела в ее глазах доброту и сочувствие. Полоцкая княгиня будто знала, что Елисаве предстоят нелегкие испытания, и боялась за нее.

У Грядиши был хмурый вид. На прощание она подарила киевской сестре оберег: плотно свернутый кусочек бересты, внутрь которого было вложено лебединое перо, а сверху нацарапано изображение лебедя. Все вместе было обмотано тонким красным ремешком.

— Сама сделала, — буркнула Грядислава. — Я умею, ты не думай. Меня учили. Поможет. Охранит тебя силой Лады, отведет взор Марены раньше срока. Не потеряй, смотри.

И хотя это был, несомненно, языческий амулет, Елисава поблагодарила и спрятала его. Может, это и грех… но в способности полоцких родичей она твердо верила и понимала, что подарками их пренебрегать не следовало. Сама она в благодарность за гостеприимство подарила княгине, как и собиралась, косяк двухцветного византийского самита с золотистыми цветами на синей земле.

Всеслав вел с собой более трех сотен человек: полочан и варягов из своей дружины, полоцких бояр с их воями. В основном двигались на ладьях, но была и конная дружина, человек с полсотни, — эти шли берегом: сперва немного вверх по Западной Двине, потом вверх по ее притоку Каспле, текущему на север. Так добрались до городка под названием Еменец — это был последний, самый дальний рубеж полоцких владений перед новгородской землей. В Еменце переночевали, а Елисава со своими женщинами провела там весь день и следующую ночь, пока ладьи по волоку переправляли на реку Ловать.

Наутро тронулись дальше, уже по Ловати, то есть по новгородской земле. Здесь, на еще одном ключевом отрезке пути «из варяг в греки», села и поселочки попадались довольно часто. Первым городком были Луки, занимавшие оба берега: на высокой стороне располагался детинец, с несколькими улочками посада, а на острове, посреди реки, и на противоположном низком берегу в беспорядке были разбросаны дворы, усадебки, отдельные избушки. Три части города так и назывались: Детинец, Дятловка — что на острове — и Заречье. Елисава знала, как ее отец ценит этот город и почему сам обновил детинец, выстроил новые прочные стены из деревянных срубов, засыпанных землей. Если Ловать была прямой дорогой к Ильмень-озеру и Новгороду, то Луки были на ней воротами, и в них оседало немало серебра, протекающего великим путем из стран Востока на Север.