Жюльетта Бенцони - Сокровище

Один из рабочих высокомерно посмотрел на иностранца, плюнул, но снизошел до ответа:

— Ничего! Начали заседать в три тридцать и до сих пор не закончили. Небось трепаться трудно…

И он повернулся к Жилю спиной, показывая, что разговор закончен.

Ожидание казалось бесконечным. Жиль и Бомарше, пробравшись сквозь плотную толпу к дверям Большого зала и прислонившись к колоннам, наблюдали, как вздрагивало людское море каждый раз, когда открывались двери.

Только в девять часов вечера двери Большого зала открылись, и перед любопытными парижанами предстали серые от усталости судьи Трибунала.

Приговор вызвал шквал приветствий, ликование выплеснулось из зала суда на лестницу, на улицу… Двадцатью шестью голосами против двадцати трех кардинал принц де Роган был признан невиновным. Ему не объявлялось даже порицания, и он освобождался от публичных извинений.

— Вот герой дня! — сказал Бомарше, когда они наконец вышли из Дворца Правосудия и направились домой. Писатель внимательно смотрел себе под ноги, и потому, возможно, его голос звучал не слишком весело. — Поторопились…

— Но почему же? В этой грустной истории кардинал был лишь жертвой…

— Хороша жертва! Он ведь совершенно серьезно собирался наставить королю рога! Мой друг, суд принял очень серьезное и опасное решение, парламент проявил самостоятельность, и теперь главной виновницей выставлена королева. Весь мир узнал, что она легкомысленная кокетка, способная на любую глупость.

— Но она — действительно кокетка, и ее умственное развитие оставляет желать много лучшего…

— Несомненно, но это должно оставаться секретом ее двора. Мосье будет доволен. Посмотрите, как радует народ пощечина, нанесенная королеве. Королеве, которую он еще совсем недавно обожал…

Действительно, люди пели, веселились, выкрикивая имя кардинала. Бомарше и Турнемин видели, как вышел де Роган, как он, бледный, но улыбающийся, прошел к своей коляске и, с трудом пробираясь сквозь приветствующую его толпу, уехал по Понт-о-Шанж между двух стен строительного мусора.

— Мусор — вот его триумфальные ворота! — проворчал Бомарше. — Бедняга, кажется, даже не понимает, что он натворил! Дай Бог, чтобы его победа не обернулась гибелью французского королевства.

Не успел Пьер-Огюстен договорить, как они снова услышали скрип похоронных телег и приглушенное пение монахов. Очищение кладбища продолжалось.

Вздрогнув от неприятного предчувствия, друзья попрощались и разошлись.

Спустя два дня после описанных выше событий Жиль обедал в миссии Соединенных Штатов.

В распахнутые окна, выходившие на улицу Нейи, которую уже начинали называть Елисейскими полями, лился аромат цветущей липы, бузины и скошенного сена. Сквозь густую листву вековых вязов, посаженных в незапамятные времена вдоль всей улицы, просвечивали огни казармы швейцарской гвардии — она располагалась в большом современном павильоне, построенном архитектором Леду. Одна стена павильона вплотную примыкала к зданию миссии, другая упиралась в элегантную решетку особняка графини де Марбев. Только эти огни и напоминали о городе, тишина и благоухание июньской ночи говорили скорей о деревне.

На улицу Нейи миссия Соединенных Штатов переехала только при Томасе Джефферсоне, новом посланнике молодой республики, сменившем год назад на этом посту Бенджамина Франклина.

Прежнее здание миссии, расположенное в тупике улицы Тербу, было слишком неудобным и, по мнению Джефферсона, лишь унижало достоинство его страны. Он незамедлительно занялся поиском хорошего особняка, в достаточной мере удаленного от центра города, чтобы в нем можно было забыть о грязи и вони Парижа. И вскоре он нашел свой идеал, им оказался отель Ланжак, построенный всего восемнадцать лет тому назад графом де Сен-Флорентином для своей любовницы маркизы де Ланжак.

Этот отель строгими формами и прекрасными линиями (архитектором был Шальгрин) приятно выделялся среди других строений Елисейских полей, где несколько кабачков, окруженных высокими густыми кустами — прибежищем влюбленных, соседствовали с крестьянскими огородами, на которых было больше моркови и лука, чем стройного тиса и душистых левкоев. После смерти маркизы ее сын сдал особняк графу д'Артуа.

Поклонник муз собирался поселить в нем прекрасную Луизу Конта из «Комеди Франсез», но ей место показалось слишком пустынным и уединенным.

Миссия переехала в отель Ланжак в октябре.

Кроме посланника в отеле Ланжак постоянно жили две его дочери: Патси и Полли, их гувернантка, личный секретарь Джефферсона Вильям Шорт, метрдотель и слуга-мулат. Особняк, построенный для Селимены, стал островком Виргинии в Париже. В столовой панно из зеленого бархата чередовались с белым деревом обшивки стен, на консолях стояли бюсты государственных мужей. В саду, им занимался сам Джефферсон, грядки знаменитого маиса — «индейской пшеницы», без которой не может прожить и дня ни один добрый виргинец, — потеснили цветочные клумбы.

Этот «садовый» маис стоял на первом месте в меню, его подавали в целых початках с маслом и сиропом, проварив предварительно в кипящей воде. Кроме маиса гостей угощали виргинской ветчиной, «томленой и копченой», то есть пропитанной медом и копченной на дровах дерева гикори. К ней полагался соус из меда и апельсинового сока, а также цыпленок по-мерилендски.

Огромный пирог «Angel Food», сверкающий глазурью и украшенный взбитыми сливками, был предложен гостям на десерт самим господином Пети — метрдотелем полномочного министра ( в то время «министром» во Франции называли посла любого иностранного государства).

Приглашенные по достоинству оценили кондитерский монумент господина Пети. За пирогом появились кофе, сигары, традиционный пунш, и каждый принялся коротать время по-своему.

За столом, сверкавшим богатым серебром и украшенным пышными букетами роз, сидело семь человек — семь американцев, и в честь одного из них был устроен этот типично американский обед.

Героем дня стал Джон Трамбл — молодой человек лет тридцати, сын губернатора Коннектикута, он совсем недавно прибыл из Лондона, где Томас Джефферсон с ним и познакомился. Министра привлекала в нем не только громкая слава закаленного бойца войны за независимость, но и удивительный талант художника. Выпускник Гарварда, ученик знаменитого Бенджамина Веста, Джон Трамбл был симпатичным человеком, и Джефферсон пригласил его пожить в отеле Ланжак, чтобы молодой художник мог посетить Лувр, познакомиться с достопримечательностями Парижа и поучаствовать в выставках, ежегодно проходящих в столице Франции.

В этот вечер в миссии собрались только американцы — настоящие или считавшиеся настоящими. Здесь был «тигр морей» — адмирал Джон Поль-Джонс, низенький человечек с волосами морковного цвета, на вид тщедушный и хилый, на самом деле наделенный колоссальной силой.

Против его ироничной улыбки и холодного блеска стальных глаз не могла устоять ни одна женщина, он пользовался огромным успехом у слабой половины человечества. Как и Джефферсон, Поль-Джонс был ветераном ассамблеи, ему шел сороковой год. В миссии он не жил, снимал квартиру в Париже.

В отличие от него полковник Дэвид Хемфри, старый боевой товарищ генерала Вашингтона и секретарь комиссии, созданной для расширения торговых связей с европейскими государствами, занимал несколько комнат в отеле Ланжак.

Рядом с полковником сидел Вильям Шорт — личный секретарь Джефферсона, молодой человек двадцати шести лет, он был без ума от Парижа и скрывал пламенную страсть к прекрасной герцогине де Ларошфуко.

За столом находились еще трое гостей: два коммерсанта, один из них, Самуэль Блекден, был личным другом Поль-Джонса, второй — Джон Аплетон — известный кораблестроитель и молодой человек, его, незадолго до своего отъезда, представил послу Тим Токер. Курьер генерала Вашингтона назвал его капитаном Джоном Воганом.

Друг искусства, сам неплохой архитектор, Том Джефферсон не мог не почувствовать симпатии к этому высокому, молчаливому и скрытному парню. Его элегантность и очарование казались совершенно типичными для молодого американца хорошего происхождения, а сдержанное любопытство и несколько суровый вид выдавали в нем человека бывалого. Том Джефферсон не раз говорил себе, что хотел бы иметь сына, похожего на «капитана».

Со своей стороны Жиль де Турнемин, он же Джон Воган, не скрывал растущей привязанности к составителю знаменитой Декларации независимости. Это восхищение было сродни тому, что он испытывал к великому борцу за свободу американских штатов генералу Джорджу Вашингтону, чьим адъютантом он одно время состоял.

Сидя между Джоном Трамблом и Самуэлем Блекденом, Жиль смотрел сквозь дымок сигары на страстное лицо Джефферсона. Министр говорил о гениальном итальянском архитекторе Андреа Палладио, и эта тема сейчас волновала его больше, чем все неожиданности недавнего судебного разбирательства.

Джефферсон в свои сорок три года был высок, статен, худощав. Подвижное лицо и густые волосы, серебристая седина которых была делом природы, а не парикмахера, не раз останавливали на себе взгляды прекрасных дам. Но министр, потерявший несколько лет назад свою жену, очаровательную Марту Белее Скелтон, не переставал ее оплакивать. За ним даже не числилось никаких амурных приключений, кроме нежной дружбы с графиней де Тессе, родственницей отца.

Министр обладал приятным голосом, в совершенстве владел французским и говорил почти без акцента, особенно если, как в этот момент, тема разговора увлекала его.

— Я считаю, — говорил Джефферсон, — купол вершиной искусства Палладио, он превосходит даже его несравненные двойные портики.

Палладио единственный из всех архитекторов, смог превзойти и греков и римлян.

— Вы так любите античность? — с улыбкой спросил художник.

— Я безумно люблю античность! Когда несколько месяцев назад я был в Ниме, на юге Франции, часами любовался Домом-каре. Я смотрел на него как влюбленный на обожаемую возлюбленную.