Прошение было отклонено.

Когда он начинал горевать, что у него нет возможности стать ее законным мужем, Пьетра уверяла его, что это не имеет никакого значения. «Мы вместе. Нет более прочных уз, чем узы сердца и души». Если вдруг когда-либо возникало сомнение в прочности их союза, это рассеивалось каждый раз, когда они, слившись в единую плоть, возносились вместе к вершине истинного наслаждения, а потом также вместе погружались в покой полного удовлетворения.

Их идиллия, возможно, продолжалась бы и дальше, несмотря на условности света, если б однажды жена Этторе не предприняла одно из редких путешествий, чтобы посмотреть на мужа в «Ла скала». Конечно, ей было известно, что муж флиртует на стороне; она также знала, что по закону он будет принадлежать ей вечно и что ни одна из его амурных историй не продолжалась более нескольких месяцев.

Но, когда она неожиданно появилась на спектакле, то была потрясена взором мужа, устремленным со сцены на прекрасно одетую, украшенную драгоценностями молодую женщину, сидящую в боковой ложе. Еще синьора Ланкона заметила, что дама в ложе была очень молода и захватывающе красива. Это уже не простой флирт, поняла она; теперь синьора Ланкона сомневалась, что проведет остаток дней рядом с Этторе. И что бы ни говорил закон и Бог, Этторе в сердце своем был женат на этой женщине. Она решила, что Бог и закон будут последней инстанцией.

С этого времени, в каком бы городе ни пел Ланкона, в зрительном зале неожиданно появлялась синьора в поношенном черном платье, ее несчастные, красные от слез глаза неотступно следили за мужем на сцене, а грубые руки теребили носовой платок — картина брошенной жены…

И каждый вечер синьора Манзи, красиво одетая и осыпанная драгоценностями, сидела в ложе, одна в своем великолепии — признанная любовница.

Сначала на спектаклях Этторе раздавалось несколько свистков, ничего серьезного, едва заслуживающего внимания. Но синьора неустанно продолжала свою кампанию, и скоро свист стал заглушать арии. Сопрано начали отказываться петь с ним.

Наконец случилось худшее. Накануне важного спектакля «Ла скала» отменила его выступление. Вскоре и другие оперные театры последовали этому примеру, его появление на сцене стало нежелательным.

— Я оставлю тебя, — объявила Пьетра, когда пришла последняя телеграмма из Рима. — Они попросят тебя вернуться, если я уйду из твоей жизни.

— Нет! — воскликнул он, бушуя в их гостиничном номере в Венеции. — Что они ждут от меня? Конечно, у меня есть любовница. Это Италия! Чтобы женатый мужчина навсегда остался верен жене — смешно, даже недостойно. Взгляни на своего герцога. Никто не осуждал его за тебя или других его любовниц.

— Его жена никогда не возражала. Твоя хочет тебя вернуть.

Он прильнул к ней.

— Я не брошу тебя.

— Ты должен, Этторе. Я знаю, что они говорят обо мне. Они смеются и называют меня твоей игрушкой. Но теперь они знают, что наша любовь вечна. Вот этого они и не могут допустить. Нашего возвышенного счастья.

— Тогда пусть смеются! Пусть смеется моя драгоценная супруга! Нам не нужна Италия и ее ограниченность. Мы отправимся туда, где ценят красоту и музыку, где ценят любовь.

— Куда, Этторе? — поинтересовалась она. Пьетра до смерти боялась потерять его. — Куда мы можем поехать?

— Во Францию. Мы будем жить в Париже.


Любовники обожали Париж, и он обожал их. Они нашли квартиру на Иль Сан Луи с видом на башни Нотр-Дам. Они подружились с художниками Монпарнаса и чувствовали себя одинаково уютно под хрустальными люстрами в «Ле Прокоп» и потягивая шампанское у «Максима». Они забирались на последнее чудо света, Эйфелеву башню, и гуляли, держась за руки, по берегам Сены.

Этторе оказался прав. Любителей оперы в Париже совсем не интересовал их супружеский статус. Им нравился его голос, его прелестная Пьетра, его живость. Все места распродавались, когда он пел в парижской опере. Аристократы платили громадные деньги за то, чтобы он пропел всего одну арию на их частных вечерах, часто ставя условие, что он привезет с собой изысканную мадемуазель Манзи. Скоро он разбогател больше прежнего и покупал Пьетре новые бриллианты, рубины и сапфиры под цвет ее глаз.

Синьора Ланкона приняла поражение вместе с чеком на весьма крупную сумму и вернулась к себе в деревню.

«Ланкона открывает оперный сезон партией Паглиаччи», — сообщал заголовок в «Фигаро» за апрель 1892 года. Партия была большим испытанием для тенора. Ланкона репетировал неделями. Каждая газета строила предположения, какую самую высокую ноту он возьмет.

И Этторе и Пьетра — оба светились от счастья и волнения по мере того, как приближалось 26 апреля — вечер его высочайшего триумфа и ее двадцать первой годовщины.

— Надень сегодня свое белое атласное платье, — сказал он днем, уверенный в успехе спектакля.

— Конечно, — ответила Пьетра, зная, что это было его любимое.

В тот вечер в своей гардеробной Этторе вытащил из кармана футляр от Картье.

— Подарок тебе ко дню рождения, — сказал он, когда она с детским восторгом открывала его.

Внутри лежал восхитительный гарнитур — ожерелье из сапфиров, окруженных бриллиантами, в тон серьгам в виде капелек. Пара браслетов. И кольцо, первое, которое он ей подарил. Это был единственный звездчатый сапфир цвета ночного неба.

Когда он застегивал на ее шее ожерелье, раздался стук в дверь, телеграмма. Он разорвал тонкий конверт, пробежал глазами текст и завопил как индеец.

— «Метрополитен-опера»! Они приглашают меня в Нью-Йорк на следующий сезон! — схватив ее за талию, он закружился с ней по комнате.

— Этторе! Я не в балете. Поставь меня!

— Америка! Ты знаешь, что это значит, дорогая? Это значит, мы сможем пожениться. У нас будут дети, много детей. Bambini americani!

— Подожди. — Она тоже смеялась, стараясь перевести дух. — Америка — ведь это тоже на земле, верно, а ты по-прежнему женат.

— Да. Нет. Не имеет значения. — Он захлопал в воздухе своими выразительными руками. — Они там совсем другие. Нам не надо идти в церковь, чтобы пожениться. Я как-нибудь получу развод. Они, американцы, и в этом очень цивилизованы. Когда-нибудь, мое сердце, ты станешь синьорой Ланкона. А сегодня я спою Паглиаччи, что заплачут даже ангелы, — для тебя и наших bambini americani. Он рассмеялся и ласково похлопал ее по животу, где в свое время будут расти его bambini. — А теперь надевай свой остальной подарок. Я хочу, чтобы сегодня вечером ты была в нем. — Этторе надел сапфировое кольцо на третий палец ее левой руки, где она никогда раньше не носила колец. — Носи его и знай, моя прелестная Пьетра, что я никогда не оставлю тебя.

Спектакль был грандиозным. Она никогда не слышала, чтоб Этторе так пел. Он постоянно обращал взор на ее ложу, справа от сцены, и каждый взгляд, казалось, придавал голосу больше силы, краски и глубины.

Она закрыла глаза, наслаждаясь богатством звука, вспоминая вечер четыре года назад, когда она впервые услышала его великолепное пение, увидела карие глаза, которые пленили ее душу. Как безрассудно она любила этого человека!

Высокая нота лилась чисто и ясно, как вдруг ее оборвал краткий задыхающийся звук. Она открыла глаза. Этторе шатался по сцене, как слепой или пьяный. Его ноги подкосились.

Она не помнила, как закричала, как бросилась по лабиринту коридоров, спотыкаясь о шлейф атласного платья, протискиваясь сквозь толпу, окружившую его.

Она помнила только его лицо, когда наконец добралась до сцены и поняла, что глаза его больше никогда не посмотрят на нее, посылая электрические заряды, волшебство и любовь. Разрыв сосуда головного мозга унес его от нее, забрав все ее будущее.

Последние слова, которые он сказал ей, были его клятвой никогда не оставлять ее. И она не могла последовать за ним.

В тот день, когда Этторе был похоронен на кладбище Пер-Лашез, она вернулась в их квартиру на Иль Сан Луи, сняла сапфировое кольцо и никогда больше не надевала его. Месяц одна в своей квартире она оплакивала его, отказываясь принимать посетителей.

Наконец слезы высохли. Она всегда будет скорбеть, но пора продолжать жизнь. Она знала, что Этторе одобрил бы ее.

Она оделась в черное — в нем она выглядела даже прекраснее, если такое было возможно — и приколола единственное украшение, булавку в виде феникса, подаренную ей герцогом. Провела пальцами по язычкам пламени, дотронулась до изумрудного глаза.

— Пора вновь подниматься, — тихо проговорила она. Потом дала указание служанке принимать посетителей.

Прошло немного времени. Барон Ален де Валери, пылкий покровитель оперы, горел нетерпением разделить горе мадемуазель Манзи и взять на себя с ее круглых, очень белых, очень гладких молодых плеч некоторые жизненные тяготы. Он упомянул, между прочим, о своем дворце в долине Луары.

— Драгоценность на воде, — добавил он. — Вы знаток драгоценностей, надеюсь?

Она улыбнулась, ее позабавила эта игра.

— У меня небольшая коллекция.

— Верю, что ненадолго, мадемуазель. Надеюсь, вы окажете мне честь посмотреть мою коллекцию… и выбрать из нее что-нибудь.

— Может быть, месье барон.

— Май — это поэма в Луаре.

— Не сомневаюсь. Но, как вы видите, я все еще в трауре. Черное не подходящий цвет для весны.

— Лето в той местности тоже прекрасно. Везде зелень. Вы могли бы носить изумрудное ожерелье в тон…

Его сверкающие глаза манили.

Она аккуратно сложила руки на коленях, зная, что черный шелк делает ее кожу еще бледнее, а глаза более синими.

— Конечно, придет конец моей скорби. Будьте уверены, месье барон, когда я перестану носить траур, мне придется решать, как жить дальше… и с кем. И даже, — она озорно посмотрела на него, — какие драгоценности носить. Вы знали Этторе Ланкона; возможно, вам также известно кое-что о герцоге Монфалко. — Он кивнул. — Тогда вы понимаете, к каким мужчинам я привыкла — умным, состоятельным, щедрым и чрезвычайно… сильным. На меньшее я не согласна.