София обняла падчерицу, стараясь ее успокоить, и медленно повела ее наверх, чтобы приложить холодный компресс на места ушибов. Когда Айрин немного успокоилась, София попросила ее лечь на кушетку и наложила повязку на бровь, рассеченную кольцом на пальце разъяренного Эдмунда.

— Почему отец так ненавидит меня? — всхлипывая, пробормотала Айрин, вытирая лицо мокрым от слез платком.

Завязывая концы повязки, София чувствовала, что сама начинает ненавидеть мужа за его жестокие выходки, но старалась разуверить девочку:

— Вовсе нет. Я не считаю, что он тебя ненавидит. Не надо так думать. Просто его разозлило, что ты надела мои украшения. Ты поступила легкомысленно, не спросив моего разрешения. Почему ты что сделала?

Айрин, горько раскаиваясь, снова расплакалась:

— Я хотела сделать тебе сюрприз. Прости меня. Я очень раскаиваюсь.

Наклонившись к девочке, София поцеловала ее.

— Я все понимаю, моя дорогая, — сказала она извиняющим тоном. — Это была просто игра, я и сама отчасти виновата в том, что положила безделушки вместе с дорогими украшениями.

София убрала бинт в коробочку, в которой хранилась домашняя аптечка. Когда Айрин задала ей следующий вопрос, София даже зажмурилась от ужаса.

— Скажи, что такое «уличная шлюха»?

София закрыла аптечку и только потом ответила вопросом на вопрос:

— Зачем тебе надо это знать?

— Папа сказал, что я похожа на шлюху.

София машинально вынула из кармана чистый носовой платок и сунула его падчерице вместо мокрого.

— Шлюха — это непорядочная женщина, — осторожно подбирала слова София, — которая недостойно себя ведет.

— Как он посмел назвать меня шлюхой? — не унималась Айрин, до глубины души оскорбленная собственным отцом, и сжала кулаки. — Меня можно дразнить за мои рыжие волосы, но я порядочная, порядочная, понимаешь!

— Тише-тише, успокойся, — тихо произнесла София, стараясь угомонить девочку. — Знаешь, в гневе люди способны сказать все что угодно, совсем не то, что они думают. Вот и твой отец не исключение. Никто из нас не ангел. В жизни надо учиться сдерживать себя и быть терпимым к другим. А что касается твоих волос, то они изумительные. Запомни, у тебя прекрасные волосы. Когда ты вырастешь, ты сама это поймешь и будешь гордиться своими волосами.

— Ты в этом уверена? — с сомнением спросила Айрин.

— Я тебе никогда не лгу, моя дорогая девочка.

Айрин облегченно вздохнула.

— Я знаю, — благодарно ответила она.

Взяв аптечку, София поднялась.

— А сейчас я спущусь к твоему отцу и все улажу. Я не хочу, чтобы между вами осталось непонимание.

Айрин опустила глаза, стараясь скрыть грусть. Слишком поздно, решила она, слыша, как София спускается по лестнице. В их отношениях с отцом уже давно была трещина — наверное, со дня ее рождения. Но почему она возникла, Айрин не могла понять. Будучи ребенком, она считала, что причина крылась в ее рыжих волосах. Айрин казалось, что при одном виде ее огненных волос отец впадал в ярость.

Войдя в кабинет, София тихо вскрикнула, увидев мужа сидящим глубоко в кресле у камина с откинутой назад головой.

— Эдмунд! Ты болен, — воскликнула она. Бросившись к нему, она приложила руку к его лбу и испугалась: лоб был горячим, как раскаленная плита. — Ты наверняка простудился. Давай я отведу тебя в постель.

Он отстранил ее руку, словно не слыша ее слов.

— Айрин следует отправить в интернат, — сказал он тоном, не терпящим возражений.

София поняла, что это окончательное решение.

— Ты ее разбаловала. С самых первых шагов, как только она начала говорить, эта девчонка просто невыносима. Она из тех, о ком говорят: «Палец в рот не клади — откусит всю руку». Ты тоже отчасти виновата в том, что она перестала слушаться гувернантку, не говоря уже обо мне, — с возмущением говорил он. София отошла в сторону, не в состоянии слушать его злобные выпады против дочери. — Как только ты появилась в этом доме, — продолжал он, — мои старания выбить из ее головы все глупости, побороть ее упрямство пошли насмарку. А теперь еще эти дурацкие переодевания! Ты ей во всем потакаешь. И сегодня я был свидетелем твоего попустительства. Я потрясен твоим легкомыслием.

— Ты слишком строго судишь дочь, Эдмунд. Все дети обожают переодевания и маскарады. Это просто игра.

Эдмунд вскочил с кресла. Его гнев еще больше подогревался высокой температурой. У него болело все тело, жгло в горле.

— Игра? На ней было несколько дорогих браслетов и ожерелье, которые я тебе подарил. Вот так ты относишься к моим подаркам? Они ничего для тебя не значат? Это простые побрякушки? Кажется, я переоценил твой ум. О чувстве ответственности я даже не говорю. Думаю, тебе больше подходит роль подружки моей дочери, чем моей жены.

Почувствовав, что он сейчас ее оттолкнет, София преградила ему дорогу, раскрасневшись от возмущения.

— У меня самой не было детства, Эдмунд. Я была под неусыпным надзором нянек и гувернанток, редко видела родителей. Что в том дурного, что мне захотелось немного «впасть в детство», поиграть с Айрин, почувствовать себя на короткое время ребенком? Я тебе должна серьезно заявить, что Айрин никогда не злоупотребляла моей добротой и не сердилась, когда я делала ей справедливые замечания. Она мне верит, когда я учу ее, что надо быть честным, справедливым человеком. Она знает, что я люблю ее как родную дочь. Мы относимся друг к другу, как мать и дочь. — Ее голос задрожал, а глаза наполнились слезами. — Иногда мне кажется, что она действительно моя родная дочь.

Муж пристально посмотрел на нее.

— Видит Бог, я бы очень хотел, чтобы она была твоим ребенком, плоть от плоти, — ответил он, глядя на нее тяжелым взором. — Но она не твоя родная дочь, и твои слова ничего не значат. Я собираюсь определить Айрин в частный пансион и как можно скорее.

— Нет! — воскликнула София. Это был крик души. Она бросилась к двери, пытаясь загородить ему дорогу. — У девочки было не так много радостей в жизни. Я это понимаю, как никто другой. Если ты лишишь ее моего внимания и ласки, то в своей будущей жизни она не научится отличать настоящую любовь от подделки. Ребенок должен жить в любви, а не в вечной строгости!

Его лицо, только что пылавшее нездоровым румянцем, вдруг побледнело, а в глазах засверкали грозные искры.

— Значит, по-вашему, я плохой отец? Как вы смеете, мадам, обвинять меня в этом? Не слишком ли много вы себе позволяете? А сейчас слушайте то, что я вам скажу. Чем скорее моя дочь избавится от вашего сентиментального сюсюканья, тем лучше будет для нее. А теперь дайте мне пройти в спальню, пока я еще могу ходить на своих ногах.

София иногда забывала о неприятных чертах своего мужа, хотя уже достаточно изучила его характер: Эдмунд не выносил ни малейшей критики в свой адрес.

— Умоляю тебя, Эдмунд, не ломай девочке жизнь. Мне с самого первого дня показалось, будто ты обвиняешь ее в смерти ее матери.

Это была последняя капля, переполнившая чашу его терпения. Уже во второй раз за короткое время Эдмунд снова впал в бешенство. Набросившись на жену, он схватил ее за горло и стал так трясти, что у бедной Софии застучали зубы.

— Не смей мне больше говорить таких слов! То, что ты сказала, — совершеннейшая ложь. Ты несправедлива ко мне! Ты ничего не знаешь о моей жизни!

Выпустив ее наконец, он вышел из комнаты. Потрясенная очередной вспышкой гнева Эдмунда, София прислонилась к стене, прижав руку к горлу, которое еще болело от его мертвой хватки. Превозмогая обиду и боль, она пыталась найти извинения поведению мужа, понять причину злобы, но все яснее ощущала, что в их отношениях появилась трещина, которая все больше разрасталась, как в полуразбитой фарфоровой чашке. София чувствовала, как ее бьет холодный озноб. Чтобы не упасть, она ухватилась за спинку стула. Ей казалось, что воспоминания о ее безрадостном детстве и неудачном браке с первым мужем все сильнее погружают ее во мрак, из которого она пыталась найти выход в новом супружестве, но так и не нашла. Эдмунд был занят только собой, и ее жажда любви так и осталась неудовлетворенной. Схватившись за голову, она поняла всю тщетность своих иллюзий, сменившихся отчаянием и разочарованием.


Эдмунд пролежал в постели около двух недель. Все это время София неотлучно дежурила у его постели. Несмотря на высокомерие, мешавшее ему признать свою неправоту, он все же извинился за свою грубую выходку, но в глубине души обвинял во всем Софию. Он был убежден, что жена не должна разговаривать с мужем так, как посмела София. Иногда он тяжелым взглядом наблюдал за ней, боясь, что она возненавидела его после той ссоры. Решив наконец, что София его простила, он даже вообразил, что она признала свою вину. Иногда он покровительственно похлопывал ее по руке, когда София поправляла ему простыни, или весело улыбался ей, когда она давала ему горькое лекарство, прописанное доктором.

Вероятно, он очень удивился бы, если бы узнал, что София считает его невыносимым и раздражительным пациентом, хотя и понимает, что на его месте многие цветущие мужчины тоже капризничали бы, заболев так внезапно. Всем сердцем она мечтала, чтобы он передумал и не отсылал Айрин в пансион. Это было бы широким жестом, характеризующим его с хорошей стороны, и помогло бы восстановить их отношения. Это означало бы, что он дорожит ее мнением и доверяет ей. Но этого не случилось.

Еще не до конца оправившись от болезни, сидя в домашнем халате, Эдмунд написал письмо в частный пансион в северной части Англии, будто не знал, что подобные школы есть и недалеко от Лондона. Здесь Айрин не чувствовала бы себя вдали от родного дома. Сразу же после выздоровления он вместе с Айрин отправился в пансион: сначала ехали на поезде, а последние пять миль тряслись по сельским дорогам в наемном экипаже. София хотела тоже поехать, но Эдмунд запретил.