Под строгим взглядом настоятельницы Мириэл потупила взор, уставившись на красивую плитку, которой был выложен пол. Требовать объяснений было неразумно. За пять месяцев пребывания в монастыре она отлично усвоила, что любые вопросы относительно справедливости уставных правил неминуемо караются наложением суровой епитимьи. Провинившихся монахинь сажали на хлеб и воду под надзором сестры Юфимии, которая с удовольствием способствовала умерщвлению чужой плоти, хотя сама была женщина на редкость упитанная – видимо, ее ни разу в жизни не наказывали.

– Да, матушка Хиллари, – буркнула Мириэл с непочтительностью в голосе.

– Тебе жилось бы гораздо легче, если ты хотя бы попыталась соблюдать установленный порядок. – Монахиня подалась вперед, интонацией и телодвижением подчеркивая свои слова. Матери настоятельнице скоро исполнялось семьдесят лет, но ее голубые глаза не утратили ясности и проницательности. – Ты пришла к нам весной, Мириэл, и мы приняли тебя с распростертыми объятиями. Сейчас осень, а ты ничуть не изменилась. Ерзаешь на богослужениях, когда все твои помыслы должны быть обращены к Господу, кричишь в обители, своей мирской суетностью нарушаешь покой других монахинь. Ты каждый раз утверждаешь, что «не хотела», что стараешься стать лучше, но я не вижу плодов твоих усилий.

Мириэл разглядывала рисунок на керамической плитке. На ней была изображена красно-белая геральдическая эмблема графов Линкольнских. Девушке проще было смотреть на плитку, чем в пытливые глаза матери Хиллари, ибо она знала, что опять не оправдала надежд своей покровительницы.

Мириэл любила и уважала мать настоятельницу, несмотря на всю свою ненависть к монашеской жизни. Мать Хиллари была строга, но справедлива, за ее суровой внешностью скрывалось доброе сердце. Если бы у всех монахинь был такой характер, Мириэл была бы сговорчивей, но алчные свиньи вроде сестры Юфимии лишь разжигали в ней дух противоречия. Мириэл всегда покидала покои настоятельницы с твердым намерением быть выше мелочных придирок, но Юфимия своей назойливостью выводила ее из терпения за несколько дней.

– Что же, дочь моя, разве тебе нечего сказать? Мириэл продолжала молчать. Как раз сказать-то ей было что, пожалуй, даже больше, чем следовало, но из-за кипящего в ней негодования она не находила нужных слов.

Мать Хиллари опять вздохнула:

– И что мне делать с тобой, дитя мое? Если ты не способна прижиться у нас, значит, тебе придется покинуть обитель. Да, ты пришла к нам не по своей воле, но я надеялась, что со временем монашество станет твоим призванием.

При слове «покинуть» Мириэл подняла голову, и ее карие глаза на мгновение вспыхнули.

Реакция девушки не укрылась от внимания настоятельницы. Поджав губы, она покачала головой.

– Я знаю свой долг перед Господом и не намерена так скоро отказываться от тебя без борьбы. Твои родные доверили мне твою судьбу, и я обязана постараться сделать все, что могу, на благо всех заинтересованных лиц.

Ее родные передали матери настоятельнице немалую сумму серебра в качестве ее приданого Господу, цинично подумала Мириэл. От столь лакомого куска монастырь так просто не может отказаться. Мать Хиллари, при всей ее требовательности и справедливости, деловая женщина.

– Тогда заберите меня от сестры Юфимии, – сказала Мириэл. – Мы друг для друга, что бельмо на глазу.

Мать Хиллари выгнула свои тонкие серебристые брови.

– Сестра Юфимия поставлена старшей над всеми послушницами, и учить их повиноваться уставу нашей обители – ее прямая обязанность.

– Выходит, она плохо справляется со своими обязанностями, – съязвила Мириэл, вздернув подбородок, и тут же прикусила язык, заметив, что мать настоятельница не опускает бровей, а взгляд ее синих глаз похолодел.

– Ты и мне дерзишь?

Мириэл сжала кулаки в складках грубой материи своего одеяния. На глаза наворачивались слезы.

– Нет, матушка, я не хотела…

– Да, не хотела, – с расстановкой произнесла настоятельница, акцентируя каждое слово. – И оттого твоя жизнь, в твоем понимании, теряет всякий смысл, верно?

Мириэл промолчала, потому что мать Хиллари была права. Только борьба хоть как-то оправдывала ее бесцельное существование.

Старая монахиня прищелкнула языком.

– Не думаю, что ты раскаешься в своем поведении, если мы даже месяц продержим тебя под замком на хлебе с водой. Ты скорее умрешь, чем смиришься. А я не желаю твоей смерти.

– Я тоже, матушка, – выдавила Мириэл. Шмыгнув носом, она сглотнула слюну.

Кот проснулся, потянулся и вновь свернулся в клубок. Мать Хиллари погладила его по пушистой серо-голубой шерсти, и кот довольно заурчал.

– Ради твоего блага и спокойствия нашей обители я на месяц освобождаю тебя от опеки сестры Юфимии. Но… – настоятельница предостерегающе выставила палец, увидев, как лицо Мириэл, доселе безутешной, мгновенно озарилось радостью, – ты, как и прежде, будешь посещать вместе с другими послушницами богослужения в церкви и ходить на занятия.

Что ж, это вполне сносная епитимья.

– Да, матушка. Спасибо! Настоятельница с трудом сдержала улыбку.

– По истечении месяца мы обсудим твое положение. Хоть ты и сопротивляешься, твои родные очень надеются, что ты свяжешь свою судьбу с нами.

– Они не желают моего возвращения, это точно, – презрительно бросила Мириэл. – Тогда им придется устраивать мой брак, а это – дополнительные расходы. Если бы я осталась дома, никому бы покоя не было. Отчима я ненавижу, он меня тоже. Потому-то и отправил меня сюда.

Мать Хиллари задумчиво смотрела на девушку. О том, что Мириэл не ладит с отчимом, она поняла, когда обговаривала с Найджелом Фуллером условия приема его падчерицы в монастырь, причем неприязнь Фуллера имела более глубокие корни. Возможно, он и сам не сознавал этого, но его ожесточенность была вызвана неудовлетворенностью подавляемого желания. Мириэл в равной степени разжигала в нем как вспыльчивость, так и похоть.

– Я старалась быть послушной. – В голосе девушки прозвучала обида. – Но он не разрешал мне даже подходить к мастерским, тем более заходить туда, и мне не дозволялось встречаться с торговцами и купцами.

– А прежде дозволялось? – Мириэл кивнула.

– Дедушка относился ко мне как к своей преемнице. Всюду брал с собой, обучал всему, что знал сам. Я ездила с ним в Бостон на большую летнюю ярмарку, дважды была во Фландрии. Наблюдала, как он торгуется с закупщиками шерсти, вела за него учет, общалась с заказчиками и покупателями. – От волнения у нее участилось дыхание.

– Значит, ты злишься оттого, что тебя лишили власти, дитя мое?

Мириэл мотнула головой.

– Меня бесит собственное бессилие. Мне заявляют, что ради процветания семейного дела я должна держать язык за зубами и сидеть дома, как подобает скромной послушной дочери, а не «вилять хвостом, словно беспутная девка», что я должна знать свое место. – От негодования она резко вскинула руку.

– Свое место, – тихо повторила мать Хиллари и улыбнулась, будто забавлялась собственными мыслями. – Я тоже всегда думаю об этом. – Она почесала кота за ушами, и тот заурчал громче.

– Матушка? – Мириэл недоверчиво смотрела на старую монахиню.

Настоятельница покачала головой.

– В моем понимании «свое место» – это поприще, на котором ты способен достойно трудиться, – ответила она, встречая озадаченный взгляд девушки. – На сегодняшний день твое место в лазарете. Будешь помогать сестрам Годифе и Маргарет. У сестры Маргарет подагра, ей больно ходить, а сестре Годифе понадобится помощница, когда она поедет к Уинстэну Пастуху, чтобы обработать ему ногу.

От радости и страха, что она ослышалась, у Мириэл что-то шевельнулось в животе.

– Вы хотите, чтобы я сопровождала сестру Годифу? – С трудом верилось, что она может оказаться – пусть даже на короткое время – под открытым небом за стенами монастыря, на воле. Слишком радужная перспектива.

– Разве я только что не сказала? – Мать Хиллари уже не сдерживала улыбки, причудливо сморщившей ее щеки.

– Но… как же мое наказание за оскорбление сестры Юфимии?

Настоятельница склонила голову набок.

– Если будешь добросовестно, не вызывая нареканий с моей стороны, исполнять свои новые обязанности, я сочту вопрос закрытым. И сестра Юфимия тоже, как только ты извинишься перед ней. Теперь иди и пришли ко мне сестру Годифу. А сама жди, когда она явится за тобой.

– Да, матушка. – Мириэл присела перед начальницей и, раскрасневшаяся, с сияющими глазами, покинула комнату – вприпрыжку, будто козочка, хотя послушницам в глазах Господа полагалось двигаться чинной плавной поступью.

Мать Хиллари покачала головой, уже не в первый раз ловя себя на богохульной мысли о том, что Мириэл следовало бы родиться кошкой, а не человеком.

Сестра Годифа была сиротой ив монастыре Святой Екатерины оказалась в возрасте десяти лет. В отличие от Мириэл она быстро усвоила обычаи и нравы обители, будто никогда и не знала другой жизни. Маленькая монашеская община стала ее семьей, и к тридцати пяти затворницам она относилась как к родным сестрам.

Помощница стареющей врачевательницы, сестры Маргарет, в настоящее время она лечила старшего пастуха, страдавшего от изъязвленной раны на ноге, которую следовало ежедневно смазывать снадобьем и перевязывать.

– Рана хорошо заживает, – поведала Мириэл сестра Годифа озабоченным голосом, когда они выехали на мулах за стены монастыря, – к концу недели нужда в перевязках отпадет, – В ее словах сквозило облегчение, ибо она ненавидела отлучки из обители.

Мириэл кивнула из вежливости, но на самом деле слушала старшую монахиню вполуха. Из-за тумана она почти ничего вокруг не видела, зато с наслаждением вдыхала вольный свежий воздух, будто ее долго держали взаперти в тесном душном сундуке, а потом неожиданно выпустили на свободу. Сейчас она радовалась бы даже буре. Из ее груди рвалась хвалебная песнь Господу, которую она так неохотно пела в темной монастырской часовне.