— А ты? Ты тоже уехал?

— О Господи, нет. Я остался… я был… как будто загипнотизирован. Стоял и смотрел на ребенка, которого держал на руках мой отец, на мою сестру. Надо же, у меня есть сестра! Она была такая розовенькая, такая крохотная. Крики Этьена напугали ее, и она расплакалась. Отец смотрел на Аделу. Я раньше никогда не видел, чтобы у него было такое беспомощное выражение лица. Он протянул ей Ребенка, а я шагнул вперед и взял младенца из его рук. Она была легонькая, как пушинка, и теплая, от нее пахло молоком. Я начал баюкать ее, успокаивать, говорил ей: «Ну, ну успокойся. Успокойся крошка». И она заснула у меня на руках. Я почувствовал… ну, в общем, это чувство трудно описать словами.

— Можешь не объяснять. Мне оно знакомо, — сказал Торн, его голос слегка задрожал. — У меня тоже была сестра.

Мартина срезала красивый розовый цветок и воткнула его в заплетенную косу. Торну было приятно видеть, как она украшает себя, раньше он не замечал, чтобы она уделяла внимание своей внешности.

Райнульф кивнул.

— После этого я целых десять лет не видел свою сестру, — немного помолчав, продолжал он. — Вернувшись из крестового похода, я преподавал в университете, когда из Руана прибыл гонец. Наша мать умирала. Я вернулся домой, ну а что было потом, ты уже знаешь. Матушка умерла, отец женился на леди Бланш, а Адела, — он медленно покачал головой, — Адела обвязала шею веревкой с камнем и утопилась.

Торн повернул голову вслед за ним и посмотрел на Мартину, которая перебиралась через низкую живую изгородь, отделяющую луг от монастырского сада.

— А Мартина, — добавил Торн, — осталась одна в лесу погибать от голода.

Райнульф опять покачал головой, по его лицу пробежала тень.

— Когда я нашел ее, она была еле жива; вся мокрая, дрожащий скелетик в юбке. Хотя, по правде говоря, она была не такая уж маленькая. Для своих десяти лет она была очень крупная, с длинными руками и ногами. Уже тогда было заметно, что она будет высокой. Я бы узнал ее в любом случае, ведь она была удивительно похожа на отца. Мартина никогда не была красавицей, думаю, что и сейчас о ней этого не скажешь, но в ней всегда было что-то особенное. Этот свет в глазах, эти искорки, говорящие о незаурядном уме и темпераменте. Наверное, это звучит странно.

— Нет-нет, — заметил Торн. — Я прекрасно понимаю, что ты имеешь в виду.

Он не сказал только о том, что, по его мнению, Райнульф не прав, считая свою сестру некрасивой. Мартина шла к ним по лугу, держа в одной руке корзинку с травами, а другой приподнимая платье над высокой травой. Ее светлые шелковистые волосы разметались по ветру. Она чему-то улыбалась, и ему вдруг отчаянно захотелось разделить ее неведомую радость, приобщиться к ее душе. Ее щеки разрумянились от работы и яркого солнца, в глазах поблескивали знакомые и делающие ее такой привлекательной искорки.

Мартина была не просто красива, она была утонченно красива. Она была изысканная, непредсказуемая и единственная. Одновременно нежная и резкая, теплая и холодная… и бесконечно желанная.

И она должна принадлежать Эдмонду.


Отдаленный звон колоколов вывел Торна из темных глубин сна. Он открыл глаза и лежал в темноте прислушиваясь. Была полночь, ризничий звал братьев к заутрене. За окном слышался шорох накрапывающего дождя.

Из соседней спальни доносилась возня одевающегося Райнульфа. Он собирался присоединиться к полуночной молитве монахов. Торн не понимал, зачем Райнульф мучает себя, ведь он гость и не обязан подчиняться монастырскому уставу. С его точки зрения, было неумно так истязать себя, особенно накануне возвращения. Ведь завтра им предстоит долгая дорога обратно, в Харфорд, и Райнульфу следовало бы хорошенько выспаться перед путешествием, а не стоять всю ночь в церкви, распевая латинские гимны. И ведь он наверняка останется там, в капелле, до первых лучей солнца, чтобы принять участие в утреннем панегирике.

Торн услышал, как Райнульф приветствовал брата Мэтью и они вместе вышли из покоев. Опять воцарилась тишина. Он повернулся на бок и закрыл глаза, но уснуть уже не мог. В последнее время это с ним стало часто случаться. Его собственное тело отказывалось повиноваться разуму, говорящему: «Спи, ты должен набраться сил».

Торн поднялся, зажег светильник и натянул штаны. Сходив на кухню, он налил себе кубок вина и, вернувшись в центральный зал, сел за стол. Томик «Элементов» Евклида, который он недавно закончил читать, лежал рядом, и он взял его в руки.

Настоятельские покои, в которых их поселили, представляли собой большой каменный дом с залом на втором этаже. К залу примыкали четыре спальни. Одна принадлежала брату Мэтью, три другие предназначались для знатных гостей. Слуги ночевали где-то вне покоев, так что сейчас в доме никого не было, кроме Торна… и, конечно, леди Мартины, спящей в своей келье. Оттуда не доносилось ни звука, видимо, она крепко спит и звон колоколов не потревожил ее.

Торн открыл книгу и стал перелистывать пожелтевшие страницы, густо исписанные мелким латинским шрифтом, но слова расплывались перед глазами. Перед его мысленным взором стояли ее глаза, освещенные изнутри синим сиянием… он слышал ее переливчатый, музыкальный смех… чувствовал ее ладонь, такую прохладную и маленькую. Он не мог отогнать от себя ее образ, не мог заставить себя не думать о ней.

Таким беспомощным он еще никогда себя не чувствовал. О Боже, как же ему будет не хватать ее после того, как они уедут отсюда! Они больше никогда не будут вместе. В течение всего этого месяца в монастыре он каждое утро просыпался с мыслью о ней. Одеваясь и умываясь, он говорил себе: «Скоро я увижу ее». Каждый день он находил повод, чтобы оказаться возле нее, быть рядом. Он вдыхал ее аромат, напоминающий цветущие дикие луга, с напоенными солнцем теплой землей, травами и душистыми цветами.

А когда ее не было рядом, как сейчас, у него болело сердце, разрываясь от желания видеть и чувствовать ее. Как оно болело! Никогда еще он не испытывал такой боли, не чувствовал себя настолько зависимым от другого человека, от женщины.

Он поневоле даже восхищался хитросплетениями судьбы, сыгравшей с ним эту шутку. Впервые за двадцать девять лет жизни он познал ощущение полноты, целостности. Его душевную пустоту заполнила женщина… а обладать ею ему не дано. И вернется он в Харфорд еще более опустошенным, познав лишь горький вкус недостижимости счастья.

Наверное, Бог все еще не простил его за то, что он оставил свою семью перед лицом злого рока. Но неужели он не заплатил сполна за свою ошибку? А они? Разве они не поплатились за его неверность слову? А маленькая Луиза? Пробормотав проклятие, он отшвырнул книгу в сторону. В густой тишине ему вдруг почудился какой-то звук — какое-то хныканье. Ребенок? Здесь?

Торн прислушался. Нет. Показалось. Просто он думал о Луизе и… Но вот опять! Запинающийся, мучительный стон.

Звук шел из спальни леди Мартины.

Немного поколебавшись, Торн все-таки поднялся, взял светильник и, подойдя к закрытому пологом проему, прислушался. И вдруг раздался тихий сдавленный крик. Может быть, ее мучают кошмары?

— Миледи? — Он кашлянул.

Вместо ответа раздалось невнятное и отчаянное бормотание.

— Миледи! — повторил он уже громче.

Мартина что-то взволнованно заговорила во сне, быстро глотая слова, так что он ничего не мог разобрать. Раздвинув штору, Торн заглянул внутрь. Ее узкая кровать стояла справа, возле стены, настолько близко к нему, что он мог бы, протянув руку, дотронуться до ее лица. Но он подавил в себе это желание.

Мартина лежала на животе, коса свисала с кровати. Полотняные простыни сползли и обвились вокруг бедер, обнажив спину. Торн мог видеть мягкие плавные изгибы, узкую талию. Бледная кожа отливала золотом в мерцающем свете свечей, она была необычайно гладкая и прекрасная, Торна охватило неодолимое желание дотронуться до нее, погладить шелковистое тело, отбросить простыни и обнять его. Но нет…

Он уже повернулся, чтобы уйти, когда она снова заговорила. На этот раз он сумел расслышать невнятные, наполненные ужасом слова:

— Мамино свадебное платье в озере.

Они были произнесены голосом какой-то маленькой испуганной девочки, а не самоуверенной и владеющей собой женщины, какой он ее считал.

Ее дыхание участилось, она напряглась, руки конвульсивно дергались. Из груди вылетел сдавленный стон, она повернулась на кровати, и он увидел, что ее пылающее лицо покрыто испариной, несмотря на ночную прохладу.

Торн вошел в комнату, задернув за собой штору, и поставил светильник на пол. Взяв скомканную простыню, он накрыл ей спину и плечи. Ее руки судорожно сжимались.

— Миледи.

— М-мамино… свадебное платье…

— Проснитесь, миледи, — он присел на краешек кровати и нежно потряс ее за плечи. — Очнитесь.

Она открыла глаза и с криком «Мама! Мама!» проснулась. Лицо Мартины было искажено ужасом, ее всю трясло. И, забыв обо всем, чувствуя только инстинктивное желание защитить, утешить, он лег рядом на узкую кровать и крепко сжал ее в своих объятиях.

Глава 13

Очутившись в его руках, она задрожала, как птенец, выпавший из гнезда. Он не разжимал объятия, крепко стискивая ее и шепча ласковые слова:

— Ш-ш-ш, это всего лишь сон…

— Т-торн? Сэр Торн?

— Да. — Он убрал с ее влажного лба спутанные пряди волос. — Вам приснился кошмарный сон.

Она застонала и склонила голову ему на грудь. Торн приложился губами к ее волосам, окунаясь в запах солнечного тепла и душистой лаванды. Ее тело было таким желанным, что ему захотелось обвиться вокруг нее, спрятать лицо в ее роскошных волосах. Усилием воли он отбросил эти мысли, напоминая себе, что пришел только затем, чтобы успокоить ее.

Когда она наконец окончательно проснулась, Торн почувствовал, как участилось ее дыхание — двусмысленность их позы привела ее в сильное смущение. И в самом деле, сейчас глубокая ночь, они лежат вдвоем на одной кровати, он сжимает ее в объятиях, она обнажена и лишь тонкое полотно простыни разделяет их тела.