Потом я заметил, что большая часть долины занята кустами шелковицы. Листьев на кустах не было из-за сильного ветра, но ягоды все еще висели среди голых веток. Они были перезрелыми и черными, но собранная горстка напомнила мне сладкий вкус последних осенних дней в Бренте, когда я был еще мальчиком. Моя мать, мои няни, служанки — все были заняты сборами к переезду в Венецию на зиму. Я же был предоставлен сам себе и бродил по саду, собирая ягоды шелковицы, пока меня не позвали. Они позвали меня все вместе, как хор менад: «Биричино! Биричино!» Так они меня называли ласково.

Мое сердце забилось от этих воспоминаний, и я съел еще горстку ягод. «По крайней мере, я все еще могу есть шелковицу», — подумал я и представил себе, как девушки будут это делать, когда проснутся. Потом мы можем идти весь день. Мы сможем пройти довольно много в такую погоду даже пешком, к тому же вниз по холму. Конечно, к ночи нам придется сделать остановку.

С такими мыслями я приступил к тому, для чего, собственно, и вышел.

— Абдула!

Я остановился, и мой катетер выпал из моих рук.

— О, ты здесь, — сказала Есмихан.

— Моя госпожа.

— Я почувствовала даже во сне, что ты вышел, и мне стало страшно. Мне приснилось, что тот ужасный разбойник…

— Да, моя госпожа. У меня тоже иногда бывают кошмары.

— Правда?

— Это нормально. Разбойники мертвы и больше не могут причинить вам боль. И я всегда с вами.

— Общаешься с природой?

— Да.

— Так же как любой другой человек время от времени, — засмеялась она.

— Да, госпожа, — односложно ответил я.

— Извини меня, Абдула.

— Идите назад, к огню. Я скоро вернусь.

Как только она ушла, я встал на колени и стал перерывать листву, пытаясь найти катетер. Дождь капал с веток, но я ни о чем больше не мог думать, только о том, что сейчас лопну. Я никак не мог найти свой катетер.

— Абдула? Что случилось? — спросила Есмихан.

— Ничего. Идите к огню.

— Но что ты ищешь?

— Мой катетер. Я выронил его где-то здесь, — сказал я и сильно покраснел.

— Я не знаю такого слова — катетер.

— Вам никогда и не понадобится его знать, госпожа.

— Но как я смогу тебе помочь, если я не знаю, что мы ищем?

— Я не хочу, чтобы вы…

Есмихан отпрянула назад от таких моих слов, как будто ее ударили. Я очень пожалел о том, что говорил с ней таким тоном.

Глубоко вздохнув, я сказал:

— Это тоненькая медная трубочка где-то вот такого размера. — Мои руки дрожали, когда я показывал ей размер.

Есмихан встала на колени рядом со мной.

— Учитель, учитель, помедленней, помедленней. Твои движения могут отбросить его в другую сторону. Надо действовать медленно и спокойно, и мы найдем его.

Ее пухленькая маленькая ручка отыскала мою под листвой и сжала ее, пока она не перестала дрожать.

— У меня… у меня, наверное, озноб, — попытался оправдаться я.

— Нет, я так не думаю. — Она другой рукой поправила мой тюрбан, который уже съехал мне на глаза. Выражение моего лица озаботило ее. — Ты хочешь сказать, что ты не можешь облегчиться без этой маленькой трубочки?

Я не хотел казаться смешным, пока искал другой, свободной рукой под листвой, но думаю, что она тоже так лучше видела меня.

— И это так у всех евнухов?

— Нет, не у всех… не все же так обрезаны, как я. Если человек моложе…

Она сжала мою руку снова, когда я больше не смог говорить.

— Абдула, мы найдем его.

Надеясь сменить тему, я спросил:

— Вы знаете деревянную башню Линдер? — Когда я говорил медленно, то мои руки тоже двигались медленно.

Есмихан покачала головой. Она подняла края своей вуали на шапочку, чтобы та не мешала ей в поисках. Ее щеки раскраснелись на свежем воздухе, а черные глаза блестели, как капельки росы.

— Это в Стамбуле. Она стоит в самом центре одинокой скалы у бухты Золотой Рог, в Мраморном море. Я уверен, что вы могли ее видеть из дворца вашего дедушки. Ваш дедушка-султан любил натягивать цепь вдоль всего залива, чтобы не было безналоговой торговли. Но об этой башне ходят и другие легенды. Мой дядя рассказал мне одну такую легенду.

— О, расскажи мне ее тоже.

— Легенда гласит, что очень-очень давно в этой башне жила прекрасная девушка и каждую ночь ее возлюбленный Линдер (ее родители не одобряли их союз) плыл к ней по этому заливу. Перед самым восходом он возвращался обратно.

— А как же он видел, куда плыть?

— Девушка зажигала для него лампу и ставила ее в своем окне.

— Какая прекрасная история.

— Не такая уж прекрасная. Однажды ночью поднялся шторм, и порыв ветра погасил лампу. Так как храбрый Линдер не знал, куда плыть, то он заблудился и утонул.

— О, нет!

— Когда девушка выглянула утром в свое окно, то увидела бездыханное тело своего возлюбленного у скал. От горя она тоже выбросилась со своей башни и умерла.

— Как ужасно! Мне больше понравилось начало этой истории, чем конец.

— Но это реальная жизнь, и в ней не всегда бывает все хорошо.

— О, не говори так, Абдула, в день, когда ты спас меня от самой ужасной участи.

— Посмотрите на башню, когда вернетесь в Стамбул. Вы не сможете забыть ее. Я мог видеть ее даже на Пере, из высокого узкого окошка, когда испытал нечто худшее, чем смерть.

Я хотел остановиться здесь, потому что уже было сказано больше, чем надо. Но желание говорить о перенесенном мною потрясении оказалось настолько сильным, что я даже забыл о своих физических нуждах.


XLVIII


Я рассказал Есмихан про все те ужасы, которые я пережил в этом домике на Пере, как меня посадили на сучковатое старое дерево.

— Это, должно быть, было прекрасно, — воскликнула моя госпожа.

— Для того чтобы никто не слышал моих криков, — быстро объяснил я, — и чтобы никто не подошел, чтобы спасти меня.

Я продолжал и уже не мог остановиться.

— Дерево цвело и, пока я спал, пыльца засыпала мои глаза. — Иногда по саду бродили овцы и искали прохлады под моим деревом.

— Это было весной?

— Да.

— Тяжелое время для такой судьбы.

— Шел Рамадан.

— Да, я помню. Большую часть своей жизни этот священный праздник приходился на лето, и нам не позволяли пить воду до заката солнца.

— Вы знаете, первый раз, когда я услышал колокола за стеной…

— Колокола, которые возвещают о конце поста каждую ночь перед заходом солнца?

— Да. Когда я услышал их, я подумал: «Это мои соотечественники, они пришли, чтобы спасти меня». Но это оказалось не так они не пришли. И сейчас я даже не хочу, чтобы они приходили. Потому что мне уже ничего не поможет.

Я вздохнул и продолжил:

— Затем была ночь Могущества, именно тогда я стал чувствовать себя — не самим собой. Я уже никогда не буду собой. Но я стал чувствовал себя лучше, немного лучше. Ночь Могущества, что за ирония! «Когда Мухаммед вознесся к луне на своем сказочном коне…

— …благословляя всех пророков Аллаха!»

— «И когда все мечети освещены лампами…

— …как башня прекрасной девушки». Я, наверное, теперь всегда буду об этом думать.

— Прямо рядом с моим деревом стояла мечеть, и я мог хорошо видеть ее крышу с моего дерева. Пять раз в день в ней звонили колокола к молитве, отмеряя время моего страдания. Мне казалось тогда, что это самый гнетущий звук.

— Правда?

— Да, лишенный какой-либо надежды.

— Это, наверное, из-за муэдзина.

— Возможно. Но птицы в саду — они тоже мучили меня. Я не мог смотреть, как они копошатся по своим весенним делам. И даже соловьи. Я слушал соловьев каждый вечер.

И когда туман рассеивался, я видел башню Линдера из своей маленькой клетушки на втором этаже. Этот вид напоминал картину. Застывшую картину. Нереальную. Ведь в вашей религии художник может лишь изображать грехи и страдания Аллаха. Но тот нарисованный мир был миром счастья, что не имело ко мне никакого отношения. Тогда. И я знал, что больше никогда не буду счастлив снова. — Я говорил медленно, и мои руки шарили в листве в таком же ритме. Да, так искать было легче.

— После моего приезда они давали мне только простую воду. Как молодой девушке на диете или жертвенному агнцу. Это чтобы облегчить свою задачу. И наутро следующего дня они привели меня в теплую кухню, и я был так голоден к тому времени, что съел все, что они мне дали, не вдаваясь в подробности и не разбирая компонентов пищи. И только позже, когда началась диарея, судороги и ужасная жажда, я понял, что они что-то подложили в еду для очищения моего организма.

— Так что это было? Алоэ? Осенний крокус? Мандрагора? Горчица?

— Все из них или, может быть, отдельные растения, а может — какие-нибудь другие. Да, я помню запах горчицы и чеснока, но, может быть, их использовали для того, чтобы скрыть запах чего-то другого и чтобы я поверил, что это вещь съедобная. В любом случае, пока я был в агонии, я слышал, как Салах-ад-Дин и другой мужчина с высоким тонким голосом обсуждали мой случай. Я должен был стоять перед ними — хотя мне и было очень плохо — как Давид работы скульптора Микеланджело.

— Я не знаю, кто это, — напомнила мне Есмихан.

Я видел эту знаменитую флорентийскую статую в уменьшенном виде, но, конечно же, моя госпожа не могла ее видеть. Я попытался объяснить, но ей было очень трудно представить себе обнаженного мужчину даже в искусстве.

— Конечно, я не чувствовал себя так же прекрасно и беззаботно, как молодой Давид, в отличие от моих хозяев.

«О, какие прекрасные линии! Какая физическая форма!» — восхищался Салах-ад-Дин, как будто он рассматривал произведение искусства. Он ощупывал меня своими длинными костлявыми пальцами. Он трогал меня, пока я не возбудился, сам не желая того. Оба мужчины засмеялись над этим фактом и прокомментировали, что это происходит со мной в последний раз. Это была воля Аллаха для меня. Турки не думали, что я понимаю их язык. Я напрягся, вслушиваясь в их слова, так как понимал, что сейчас для меня решается вопрос жизни и смерти.