— Эта мечеть построена архитектором Синаном, — рассказывал мне Хусаин, — для великого султана Баязида II два или три поколения назад.

Но у меня сейчас не возникало ни малейшего интереса к историческим местам, и меня ужасно раздражало убеждение моего друга, что я непременно должен присоединиться к его восхищению.

— У нас нет времени, — настаивал я.

— Время для Аллаха — не потерянное время, — ответил он кротко. — Кроме того, с кем же нам заключать сделку, если все в этой стране сейчас повернулись к Мекке?

— В моих ушах звучат колокола Венеции, — упрямо возразил я и отошел в сторону, так как хаос на площади мало чем мог помочь переполоху в моей душе.

Вдоль стены, я заметил, так же продолжали стоять янычары и охранники, освобожденные от молитвы. Солнце еще не начало заходить, и пространство перед мечетью было окрашено бледным мартовским светом.

Стаи голубей, однако, находили этот разреженный свет подходящим для своих заигрываний. По каким-то своим птичьим законам они разделились на пары, хотя брачный период еще и не наступил. Мужские особи, обычно более темной раскраски, ворковали и низко кланялись только перед определенной, выбранной ими голубкой. Это ухаживание сопровождалось сильными ударами хвостом по камням мостовой, и мне даже было их жалко, хотя и интересно, смогут ли они после этого снова летать.

В это время особи женского пола, не отрываясь, занимались своим обычным делом, как обычно, прыгали от крошки к крошке. Когда это было возможно, они ненадолго взлетали, чтобы пролететь от надгробия к фонтану, а затем снова возвращались к этому утомительному — даже я мог видеть, что оно было утомительным — ухаживанию, к поклонам и воркованию. Я находился в совершенном одиночестве, так как все остальные мужчины в это время стояли на коленях, кладя поклоны и бубня что-то по-арабски.

Но перед тем как я успел это все осознать, молитва закончилась и площадь опустела. Хусаин снова присоединился ко мне, и мы пошли к западной стороне площади, где располагались бани.

— Эти бани тоже построены архитектором Синаном при Баязиде II, — комментировал он.

— Но на основе христианского сооружения, — вновь возразил я и указал рукою на колонны, украшающие вход в бани. На них были изображены павлины, очевидно, обновленные и явно византийского происхождения.

Хусаин простил мне мой тон.

— На это, так же как и на падение Византийской империи, была воля Аллаха.

И это было сказано не так, как обычно дядя Джакопо произносил молитвы, обдумывая свои отношения с Богом. Я вспомнил о его гибели и вновь опечалился.

— Помни также, — заметил Хусаин, — что крестоносцы, в тринадцатом веке захватив Константинополь, грабили империю отнюдь не по-христиански.

Но тут мы подошли к баням, и мой друг отдал часть наших драгоценных асперов привратнику.


XIX


Первым препятствием, которое нам пришлось преодолеть в этом «подарке» султана Баязида, был нескончаемый поток рабов, которые сгибались под тяжестью дров, необходимых для отопления бани. Единственная печь служила для обеих половин сооружения — и для женской, и для мужской. Женскую половину, естественно, я не видел, так как она находилась с другой стороны.

Наблюдая за тяжелой работой рабов, я скорчил гримасу. А вдруг молодую прекрасную Софию Баффо тоже ждет участь рабыни, если план Хусаина провалится? Сердце защемило. Мне не стоило об этом думать, но я ничего не мог с собой поделать.

Хусаин как будто прочитал мои мысли и подтолкнул меня в глубь здания. Чтобы я хоть немного успокоился, он положил свою руку мне на плечо.

— Верь мне, верь Аллаху и верь Абу Исе, — сказал он. — Абу Иса не сделает ничего, что может испортить его товар.

Первая комната, в которую он завел меня, была разделена на маленькие кабинки, для чего были использованы невысокие мраморные стены. Было ясно, что они были и в первоначальном здании.

Каждый из нас занял отдельную свободную кабинку, так как Хусаин хотел хорошо отдохнуть.

— Я должен сказать, мой друг, у тебя какое-то странное представление о рабстве. Ты считаешь это огромной несправедливостью, забывая в то же самое время, что вы, венецианцы, принадлежите к одной из самых великих рабовладельческих держав, — наставительным тоном произнес он.

Большое количество рабов-мужчин с обнаженным торсом, обернутым только в бело-красные полотенца вокруг бедер, ходили взад и вперед между кабинками с кипой чистых полотенец на голове. Один необычайно высокий африканец, который без особых усилий мог видеть меня через стенку моей кабинки, подал одно полотенце мне. Оно было сделано из очень плотной и мягкой материи — видимо, из натурального хлопка. Волокнистая бахрома длиной с мою руку обрамляла необработанный край, чтобы он не распускался.

Хусаин продолжал свою речь:

— У твоего дяди, пусть земля будет ему пухом, тоже был старый чернокожий раб Пьеро.

Тщательный осмотр поданного мне полотенца, казалось, развлекал высокого африканца. Его полные ярко-красные губы отобразили что-то похожее на ухмылку. Я понял, что должен раздеться, пока мое одеяние не будет соответствовать. Я не знал, готов ли я сделать это среди чужестранцев, к тому же язычников и иноверцев. Ведь все эти мужчины в соседних кабинках, как я понимал, прошли через варварский обряд обрезания. Возможно, даже африканца постигла та же участь. Это открытие привело меня в замешательство, и я содрогнулся под своей одеждой.

Однако я должен сказать, что скромность преобладала на территории бани (даже в случае с этим африканцем, который легко мог видеть посетителей поверх стен кабинок). Как поведал мне Хусаин, скромность предписывается религией мусульман даже среди особ своего пола. И все же я с ужасом думал о том, что у них под одинаковыми полотенцами находятся одинаковые увечья, и если я уберу полотенце, то рискую потерять то, что у меня присутствует. Эти мысли заставляли меня медлить с раздеванием.

Но Хусаин поторапливал и подбадривал меня постоянным бурчанием. Это делалось для того, чтобы я знал, что он находится рядом и он, как и я, тоже чужестранец.

— Я знаю, что и у твоего отца было четыре или пять слуг-рабов дома, когда он еще был жив, — Хусаин продолжал развивать тему о рабстве.

Он был абсолютно прав, но я не мог принять этого:

— Это совсем другое дело, когда ты кого-то знаешь.

— Как я помню, твоя няня — любая женщина, которая нянчила тебя, — она не была свободной, не так ли? Но ты же по этой причине любил ее не меньше.

Я не мог больше этого выносить. Я вышел из своей кабинки, моя защитная одежда осталась на лавке. Друг уже ожидал меня. Вид почти обнаженного Хусаина меня поразил. Его тело было бледным, как у рыбы, без волос, как у женщины, к тому же с женской грудью и округлым животом. Но самой необычной была его голова. Я никогда не видел Хусаина без венецианской шляпы или турецкого тюрбана. Вся его голова, за исключением одного небольшого чуба, была выбрита наголо и напоминала мяч. Это был мяч, который очень долго использовали, с огромным количеством ссадин и вмятин.

Огромный африканец появился снова, чтобы дать нам обувь — туфли, украшенные жемчугом на перемычке. Тонкость данной работы не сочеталась с той тяжестью, которую чувствовала нога при ходьбе. Каждая подошва была отяжелена толстой деревянной платформой. Я чувствовал себя гейшей, пересекающей площадь в своем кимоно.

— Эти туфли чрезвычайно удобны, — уверял меня Хусаин. — Они не допускают охлаждения ног от мрамора, берегут их от потоков грязной воды на полу. Они также не позволяют тебе поскользнуться и упасть.

Хусаин еще крепче затянул узел на моем полотенце, чтобы показать свою заботу обо мне. Я еле стоял на ногах, но он даже виду не подал, насколько я не вписываюсь в эту обстановку, только сказал: «К этой обуви надо немного привыкнуть».

Его миролюбивый тон показал мне, что он, должно быть, не нашел мою внешность настолько неприятной, как я — его и большинства мужчин в этой комнате.

Хотя, конечно, отсутствие критики могло объясняться тем фактом, что он был занят в этот момент. Только что пришел раб из дома Хусаина. Он принес маленькую коробку, и я был в шоке, узнав в ней упакованную соломой коробку со «Святой Люсии».

— Я полагаю, ты хочешь найти здесь покупателя? — спросил я.

Хусаин улыбнулся, но ничего не ответил. Он приказал рабу оставить коробку в кабинке и присоединиться к нам. Конечно, бани были странным местом торговли, если принять во внимание, как мы были одеты. Торговля предполагает, чтобы продавец прикрывал себя как можно больше, для того чтобы торговля была успешной, так что обычно одежда — союзник продавца.

Надо сказать, что мне очень польстило, что Хусаин желал отдать прибыль от продажи мне. И хотя при удачном стечении обстоятельств дорогостоящий кубок мог принести нам только половину суммы, в которой мы нуждались, я не мог игнорировать этот жест и решил быть благодарным моему щедрому хозяину.

Пока мы ждали, когда раб присоединится к ним, Хусаин продолжал свою болтовню:

— Конечно, жизнь раба на галере не такая уж завидная.

— Так же как и раба, подносящего дрова в этой бане, — заметил я.

— Те люди, которых мы видели при входе бани, — свободные турки.

— Понятно. Но почему они такие… такие…

— Несчастные?

— Да, несчастные.

— Всё очень просто. Свободный человек не уверен, что у его семьи будет вечером пища. Раб же уверен, если, конечно, его хозяин не хочет лишиться своего имущества. Свободный человек работает, чтобы избежать холода, голода его детей, болезни его старых родителей, вреда, который приносит его работа. Рабу не нужно об этом заботиться, — Хусаин говорил уверенно.