— А если не придет?

— Куда он денется!


Наместник пришел. Конечно, не один, но никто и не ждал одного. София яств не пожалела, а с порога поднесла чарочку с поясным поклоном. Ордынцу объяснила, что вино из Рима прислано, но о том, что верная Ксантиппа в него кой-чего добавила, говорить не стала.

Потчуя ненавистных гостей, рассказывала о своем видении, мол, святой Николай указал ей на место, где ему должна быть поставлена церковь, а святых надо слушать. Ордынцы, привыкшие чтить всех богов на землях, которые завоевывали, беспокойно ерзали.

Ласково, но твердо журчал женский голос, услужливые пышногрудые девки подливали и подливали вино, норовя прижаться всем телом, ордынцев разморило, и немного погодя княгиня получила согласие наместника переехать в другой дом. О том, где будет этот другой, конечно, не говорилось. А, может, и было сказано, да в голове от фрязского вина уж слишком сильно шумело, причем не у одного наместника, его сопровождающие тоже были согласны на все.

Откуда-то появился писец с бумагой, наместник, одной рукой обнимая хихикающую девку, другой приложил печать к воску…

Заснули там, где пили, хорошо, что лавки в Москве широкие.

Солнце уж давно поднялось в небо, когда наместник наконец разлепил глаза. В голове гудело, во рту гадко, никаких девок рядом, только спящие сотоварищи. Ордынцу было знакомо это состояние, похмельем звалось. Если пить русские меды, то голова не болит, а вот если вина заморские… Ох как теперь будет плохо!..

Слуги принесли опохмелиться. Это были просто холопы, но баскаку все равно. Немного посидел, приходя в себя. В голове все равно стучало и даже громыхало. Неужели так много вина вчера выпито?

Но стучало не только в голове.

С трудом придя в себя и добравшись до двора, он не поверил собственным глазам: дюжие молодцы попросту крушили его дом!

Подскочил помощник, сказал, что вещи уже перенесли…

— Куда?! — взревел ордынец.

— Как ты повелел. От княгини еще вечером люди пришли, показали твою печать на грамоте, всю ночь утварь носили, а с утра хоромы разметывать начали. Сказано, что здесь церковь их святому стоять будет.

Наместник застонал то ли от головной боли, то ли от того, что его обманула женщина! Но святой… Неужели она действительно видела что-то над этим местом? Ордынцы считались с местными верованиями, они знали, что хуже нет навлечь на себя гнев местных богов.

В конце концов наместник просто махнул рукой: ладно, он заставит построить куда больший и лучший дом, например, прямо на княжьем дворе!

Эта мысль так понравилась, что он невольно хихикнул. Успокоившись, ордынец отправился на новое место.


Когда через два дня князь Иван Васильевич вернулся в Москву, то застал на месте бывшего наместничьего дома только груду бревен, а злого как черт ордынца — в посаде. Оказалось, что для него нашелся лишь старый дом Беклемишева далеко за стенами Кремля.

Княгиня не собиралась строить наместнику новый рядом.

Зимовать в запущенном боярском доме, где из всех щелей страшно дуло, а печи дымили (нашлись старатели, сумевшие это устроить), оказалось тяжко, а княгиня ни к зиме, ни даже весной церковь не заложила, словно и не думала этого делать. На вопрос наместника, почему не возводит храм своему святому, как тот требовал, беспечно ответила:

— А он передумал. Видать, испоганили место-то?

Князю объяснила так:

— Какой же храм на месте поганом? Буде надобность в застенке или еще чем таком — теперь есть где.

Ордынец избил всех слуг, что не успели увернуться, переломал немало мебели и утвари, переколотил дорогой посуды. Горько было признавать, что его просто вышвырнули из Кремля, причем так ловко, что и винить некого. Сам согласился, даже печать поставил. Какими только ругательными словами не называл княгиню наместник, но поделать уже ничего не мог. Пытался вытребовать себе место в Кремле, но ответ получил:

— Самим мало!

Когда весной уезжал, с трудом дождавшись конца распутицы, Иван, глядя ему вслед, покачал головой:

— Хану поехал жаловаться. Теперь жди Орды на Москву.

— Ныне Ахмат уже не успеет, у тебя есть время с Новгородом закончить. Не зря же князь Оболенский грамоты прислал, — спокойно отозвалась София.

И в этом она была права.

На Руси не зря говорили, что ордынцы как лук — по весне тут как тут. В этот год Ахмату рати уже не собрать, значит, надо с Новгородом закончить. И про грамоты София верно сказала. Оставленный в Новгороде наместником князь Стрига Оболенский хоть и умер от моровой язвы, а подарок Ивану Васильевичу сделать успел — вызнал через своих людей где подкупом, а где и силой и раздобыл тайные новгородские грамоты, что бояре с Казимиром заключали против Москвы да спрятать сумели, когда Иван Васильевич их прижал.

Лучшего подарка не сыскать, теперь у великого князя против Новгорода не только слово сказанное было, но и написанное, и печатями закрепленное. Не отвертится Марфа Борецкая!

И расправиться со всеми виновными князь может по праву.

А сделать это надо немедля, чтобы еще раз ни с кем договориться не смогли и в спину не ударили, ежели Ахмат и впрямь придет на Русь.


Ивана Васильевича снова не было в Москве — отправился «добивать» Новгород. На сей раз окончательно. И хотя понадобятся еще несколько десятилетий и усилия не только его сына, но и внука, чтобы полностью согнуть шею вольного города, одолел Новгород все же Иван III Васильевич, а его внук Иван IV Васильевич лишь завершил дело деда.

На сей раз опала не миновала и Марфу Борецкую, и большой вечевой колокол. Колокол, как символ новгородской вольницы, сняли и увезли в Москву. Тут нашлась работа Аристотелю Фиораванти, великий князь вовсе не желал разбивать колокол на виду у новгородцев, он приказал сделать все аккуратно. Не то чтобы опасался задеть чувства новгородцев, но не желал бунта.

Уходя походом в Новгород, Иван Васильевич оставил вместо себя в Москве Ивана Молодого. За полгода отсутствия отца Иван Молодой почувствовал себя настоящим правителем. Ладно бы Москвы, но и хозяином всей семьи. Первой ощутила это София.

Она никогда и никому не жаловалась, как бы трудно ни было, не жаловалась и теперь, молча снося все придирки пасынка, но однажды огрызнулась, да так, что молодой князь опешил.

— Я тебе не девка дворовая по первому требованию прибегать! — Темные глаза мачехи не сулили ничего хорошего, казалось, вот-вот вцепится в горло. — Я великая княгиня! Мне твоя любовь ни к чему, но уважай то, что я жена твоего отца. Никогда князю против тебя слова худого не сказала, жаловаться и впредь не буду, но не искушай.

София сказала правду: как бы ни было ей тяжело, она никогда не жаловалась мужу и не сказала слова против его родственников.

А Иван Молодой вдруг осознал, что у мачехи есть средство против него, недаром говорят, что ночная кукушка дневную всегда перекукует.

Понимала ли София, какого врага нажила? Наверное, ведь пасынок мог наговорить о ее поведении отцу чего угодно, а великий князь на расправу скор, нередко сначала наказывал, а уж потом разбирался. И наказывал жестоко, в этом Софии еще предстояло убедиться. Отныне и на много лет им предстояло зорко следить друг за другом, ожидая нападения, и не раз расплачиваться опалой за это противостояние. Примирение невозможно, так будет до гибели одного из противников.

У Софии была почти всеобщая необъяснимая неприязнь, были невнимание мужа и нелюбовь свекрови, а теперь еще и пасынок из недруга стал настоящим сильным врагом. А пожаловаться некому, в Москве она одна. Братья далеко, Мануил вообще вернулся в Константинополь и стал магометанином, но и Андреас в Риме ничем помочь не мог, сам защиты искал.

Уйти бы в монастырь, но были еще две маленькие девочки, которым без нее будет очень тяжело в жизни, — Елена и Феодосия. Мать — единственная их защита.


Круг приехавших с Софией из Рима постепенно сужался — кто-то, как Дмитрий Грек, вернулся обратно, кто-то, как князь Константин, ушел в монастырь, кто-то, как Христопуло, умер…

Перед смертью старый грек повинился перед Софией, рассказав о своем совете великому князю. Та ужаснулась, так вот почему муж избегал ее опочивальни! Но мужчине нужна женская ласка, не жена, так другая подарит. А где ласка, там и сердечная приязнь возникнуть может. Она с таким трудом завоевывала внимание Ивана Васильевича, привечая его всякий раз, как приходил, а врач посоветовал не ходить!

Но, поразмыслив, она поняла, что нет худа без добра, раньше они разговаривали только урывками между ночными ласками, а теперь князь все чаще беседовал с женой просто как с умной женщиной, а не женкой на ложе. Хорошо бы и то и другое, но София не знала, как вернуть мужа в опочивальню. Просто просить великого князя не позволяла гордость, София тосковала по мужу, близости с ним и просто скучала от безделья.

В Риме у нее были книги, беседы, танцы и прочее, здесь не было ничего. Сплетничать о малознакомых ей людях не хотелось, книг не было («Декамерон» она сама сожгла во избежание неприятностей, остальные хранились в подземелье вместе с ее приданым). Раньше рукодельничала, но как стала детей носить, это запретили, мол, можно дите внутри так зашить, что не разродишься.

Но теперь, когда она не в тяжести, снова можно бы вспомнить свое немалое умение. София старательна во всем, хотя и нетерпелива. Ежели разозлится, то берегись, но способна часами что-то учить или вышивать. Учить нечего, оставалось вышивка.


Великому князю наушничали, что государыня в одной из горниц венецианские окна заказала чуть не в пол вместо обычных.